Сен-Жермен

Глава 4

Вересковые пустоши и насквозь просвечивающие перелески Пикардии скоро сменились лесистыми холмами Иль-де-Франса. Долина Сены и особенно междуречье этой прославленной реки и Луары – самые милые моему сердцу места. Дубовые и буковые рощи, ухоженные поля, замки… Как естественно вырастает из этого уютного европейского приволья наш современный город Изиды*, называемый теперь Парижем. Поверьте, я знаю, что говорю – не было на земле подобного града. Ни императорский Рим в пору расцвета, ни гордые Афины – скопище мудрецов и недоумков; ни экзотический и сверхрегулярный Теночтитлан;[23] ни пышный, уставший от прожитых столетий Константинополь; ни многолюдные Дели и Нанкин; ни священный Бенарес; ни крикливый и шумный прародитель Парижа, первозданный Вавилон не в состоянии оспорить у этого необозримого улья славу столицы мира.

Моя карета – изобретение хитроумного английского гения, в которой можно было спать, как в домашней постели, мчалась вперед. Мягкие рессоры, дорога, словно пух – я налил себе чашку чудесного чая, отпил немного и запел песенку, которой поделился со мной глухой музыкант – мне довелось встречаться с ним в Вене. Слова я позволил себе немного переиначить. «Из края в край вперед иду, мой чай всегда со мной. Под вечер кров себе найду, мой чай всегда со мной…» Скоро я вновь оказался в точке, в которой слились события, случившиеся в середине третьего и девятого десятилетий нашего века, и пока корабль плывет, самое время вкратце пересказать историю моих новых английских друзей, напутствовавших меня в путешествие на Восток. Начало их тайного союза, как сообщил мне полковник Макферсон, следует искать в сообществах мастеровых, которые в средние века густо заставили города Европы огромными соборами.

На строительство каждого такого храма собирались сотни, а то и тысячи людей, от которых требовались сноровка, умение, обладание перешедшими от отцов к сыновьям знаний, ведь каждое подобное архитектурное сооружение должно было стать достойным жилищем для Спасителя.

Прежде всего, требовались искусные каменщики, потому что вознести под самые облака стены, имевшие огромное число вырезов, проемов, карнизов, надежно подпереть их контрфорсами[24] было в высшей степени трудным делом. Что уж говорить о колокольнях, высотой до трехсот-четырехсот футов!.. Громадное значение при этом имели не только конкретные профессиональные навыки, но и накопленный веками опыт возведения подобных конструкций, поэтому каменщики и мастера в других областях строительного дела начали организовываться в вольные товарищества, целью которых со временем стало не только выполнение дорогостоящего подряда, но подготовка смены. Старшины подобных союзов поняли, что без воспитания себе подобных их дело может угаснуть.

Первые строительные товарищества возникли в Германии и Фландрии пять-шесть веков назад. На возведение гигантских зданий требовались годы и годы, и все это время строители жили бок о бок с художниками, расписывавшими стены. Инструменты и припасы они хранили в особых бараках, именуемых по-английски «lodge», или «ложи». С годами эти сообщества приняли однообразную и стройную организацию, перешли на особый язык для узнавания своих и передачи особых профессиональных знаний, которые нельзя было доверить бумаге, да и грамотных людей в те дни было очень мало. Были выработаны правила, определявшие порядок приема новых членов, разрешения споров и так далее… Вместе с тем художественно одаренные люди сочли необходимым устроить из посвящения особый церемониал, так как понимали, ничто так крепко не связывает новообращенных как цепь красивых, пусть даже малопонятных, но освященных традицией действ. Скоро возникла необходимость в изобретении особого языка. Ученикам никто и никогда не выдавал свидетельств о принадлежности к ложе, но обучал изъяснению с помощью особых жестов, а также вопросов и ответов. Подобные сообщества скоро образовались в Англии, Италии, во Франции.

С годами стало ясно, что в такой организации, в тесном общении с себе подобными человек куда быстрее научается правилам братского отношения. В строительных, объединенных единой целью сообществах он быстро возвышался и духовно, и нравственно. Первыми из образованных людей на эти, как они назывались в официальных документах, «Free-mason» или «Free-stone-Mason», обратили внимание англичане, и уже два века назад среди товарищей-каменотесов стали появляться люди из высших сословий, а также ученые, группировавшиеся вокруг университетов.

Однако к началу семнадцатого столетия строительные товарищества начали приходить в упадок. Они строили на тысячелетия, и постепенно вся Европа покрылась чудесными, поражающими воображение храмами. Нынешние церкви уже не требуют подобного количества умельцев, так что в ложах в конце концов возобладали числом «сторонние каменщики», которые первым делом задумались об источниках знаний, которые хранились среди строителей. Удивительно было не то, что неграмотные каменотесы овладели вершинами математики и строительных расчетов, но их умение сохранить эти знания в творческом, подвижном состоянии. Каким образом они каждый раз умудрялись возводить здание, соразмерное и прекрасное во всех отношениях? Соблюдая дух эпохи, принимая то или иное прочтение имени Бога, они тем не менее сумели воочию воссоздать великую мечту о братстве, в котором люди должны соединиться с именем Создателя на устах. Насколько трудна эта задача стало ясно уже в новое время, когда появились награжденные дипломами архитекторы. Их подолгу обучали, что есть соразмерность и красота, они прочитали горы книг, измерили множество зданий, и в итоге убедились, что все эти Божьи дары красота, соразмерность, вкус – оказались одними и теми же, что в умах безграмотных каменотесов, так и в сознании образованных строителей. В чем же корень подобного единообразия? Нельзя ли приложить тот же метод к воспитанию достойного человека, для которого сосед станет прежде всего братом и никем иным.

Те, кто ломал головы над этой задачей, чьи души пылали гневом при виде несуразностей, ввергавших людей в греховные страсти, решили воспользоваться формой строительных лож, тем более что воображение порой уносило подобных энтузиастов в такие исторические дали, в которых даже я не мог отделить правду от вымысла.

И слава Богу!.. Пусть бы каждый из нас мудрствовал над тем, как облегчить жизнь себе и другим, как вырастить сад, достойно воспитать детей, чем тратить свои силы на поиск земных сокровищ и возможностей объегорить ближнего своего.

В 1717 году, как сообщил мне полковник Макферсон, четыре английские строительные ложи соединились в одну великую английскую ложу, и с этого момента братский союз подлинных каменщиков перешел на ступень объединения символических строителей духовного дела. И как во всяком деле, прежде всего, стало необходимо начертать устав нового братства, в котором надо было определиться со способами достижения великой цели. Этим занялся брат Андерсен – по понятным соображениям я не имею возможности сообщить его подлинное имя. Он составил свод, который назвал «Книгой уставов». Эта книга заключает в себе краткую историю масонства от сотворения мира и, прежде всего, историю строительного искусства, собранную из сказаний, сохранившихся в прежних товариществах, а также «старые обязанности или основные законы» и «общие постановления», то есть список всех принятых решений.

Теперь самое время рассказать о тамплиерах или храмовниках – ордене, члены которого впервые задумались: для чего же люди в самом деле питают такую страсть к общению? Зачем им объединяться в особые группы, союзы, особые братства? Неужели только из-за тяги друг другу? Не над этими ли сообществами витает Святой Дух? Эта догадка укрепляла Божье величие, ибо всем известно, что существуют Храм и Церковь. Храм выше Церкви, это понятие более обширное и глубокое. Уже в этом противопоставлении мне видится мятежный дух тамплиеров, однако слова из песни не выкинешь, и как бы ни могуча был общая для многих христианская вера, всегда найдутся сектанты, которые измыслят совершенно недопустимое для правильного ума объяснение.

Пусть их!.. Их бунтарское начало, богоборчество, тоже проявления великой благодати, снизошедшей на Землю. Я-то знаю, откуда что берется, и как рождаемый деятельной человеческой массой дух обретает святость и в конце концов наряжается в провидение, напяливает на себя одежды абсолюта. Но это знание ни в коей мере не является отрицанием Легенды о Храме. Все сгодится для обретения праведности, все ведет одним путем. Бог есть любовь, и Любовь есть Бог – на этом я стоял и стоять буду.

Вот ещё что утверждали тамплиеры: у церкви всегда обозначен фундамент, всегда существовал первый камень, храм же существует вечно. Церкви, мечети, пагоды, синагоги, кумирни рушатся, храм – единый для всех! – существует вечно.

Господь сошел на Землю, чтобы проповедовать именем Святого Духа…

Человек в выдумывании не может остановиться на полдороге, и вскоре тамплиерам пришлось выдумать особый язык символов, тайных жестов и обрядов, которые должны были сохранить в чистоте помыслы членов ордена. Необходимость соблюдения тайны подразумевалась сама собой, так как в ту пору это была неслыханная со времен альбигойцев[25] ересь. Что поделать, если человеческая натура такова, что она не может без превращения святого места в театр, иначе откуда же взяться площадке, на которой должен торжествовать дух.

Эти мысли пришлись по душе первым основателям мистического масонства. Прибавьте сюда легенду о Христиане Розенкрейце, которой поделился со мной мессер Фраскони. Он уверял меня, что общество розенкрейцеров возникло в университетских кругах, среди людей свободных профессий, к которым примкнули и многое принесли наследники-дворяне, чьи предки примыкали к тамплиерам. Целью этого союза стало покровительство мудрецам, пытавшимся отыскать философский камень. Существует книга, называемая «Fama fraternitatis»,[26] в которой потерявшие надежду искатели истины обращались лицом к востоку. Есть и ещё одно небольшое сочинение под заглавием «Всеобщее преобразование света», где собственно и изложена легенда о некоем немецком рыцаре, Христиане Розенкрейце, основавшим братство, члены которого должны были хранить и развивать тайны, сообщенные Христиану на Востоке. В 1378 году Розенкрейцу довелось путешествовать по Аравии, и к его удивлению, в каком бы городе он не появился всегда находились никогда не видевшие его люди, горячо приветствовавшие путешественника. И люди эти были богаты духом, им были ведомы многие тайны. Среди них была одна, сразу сразившая меня в самое сердце – это был секрет долгожительства. Сам Розенкрейц имел много учеников и прожил до ста пятидесяти лет. Умер он не от упадка сил, просто ему надоела жизнь. В 1604 году один из его последователей открыл его, источающую свет могилу и нашел там странные надписи и рукопись, написанную золотыми буквами. Склеп, где была устроена могила этого человека, напоминала пещеру, войти в неё дано не каждому.

Я там не был, но держать таинственную рукопись с золотыми буквами в руках мне доводилось. Там много разумного, особенно, что касается долгожительства. Если вы не доверяете моим словам, можете взглянуть на моего возницу Жака. Уже который год он верно служит мне. Отыскал я его далеко на Востоке, он был подарен мне в качестве слуги…

– Амьен, мсье. Фон уже шпиль собора Нотр-Там виден, – сказал Жак в переговорную трубу. – Лошати нужтаются в оттыхе.

– Мы не можем надолго задерживаться здесь, приятель, – ответил я. Нас ждут в Париже.

В Индии в тот раз граф Сен-Жермен пробыл недолго. Уже после Мадагаскара, попав в утомительную двухнедельную качку, он с тоской ощутил, что проплывает мимо цели. Лицо человека, которому было доверено изменить ход мировой истории и которое до смены курса возле мыса Доброй Надежды ясно мерещилось в сновидениях, – теперь начало расплываться, поддергиваться сажей забвения.

Между тем флейт уверенно шел на северо-запад. Судно было недавней постройки, крепко сбито – оно отчаянно плясало на волнах, то и дело зарывалось бушпритом в пенистую изумрудную жуть и тут же задирало передний брус в ясное, чуть присыпанное перьями облаков небо. Когда же волнение усиливалось и паруса начинали отчаянно трещать и хлопать на ветру, граф спускался в свою каюту. Здесь ложился на койку, предавался философствованию, на ум частенько приходили слова арабского лоцмана Ибн Маджида, который довел судно Васко да Гамы до Индии:

«Искатель знай, каждая наука необходимо подразумевает, чтобы ищущий её занимался ею от колыбели до могильной ниши. По мере того, как он станет в ней знатоком и будет ею постоянно заниматься, ему из неё явится нечто, чего нет у другого, чтобы стать слагателем и хранителем истины. Когда же он достигнет предела, то опишет путь, чтобы и другой смог достичь предела…»

Это было уместное замечание, его можно было считать напутствием, особенно в преддверии «погружения в транс». Граф регулярно впадал в дремотное состояние, на сорок-пятьдесят часов уходил в небытие. Расслаблялся, терял связь с окружающей его каютой, погружался в странную густо раскрашенную зыбь, напоминавшую поверхность океана. Перед глазами возникали удивительные картины былого и так называемого будущего. В той стороне – в грядущем – он редко улавливал осмысленные свидетельства, невелик был список событий, которые он мог уразуметь, оценить, соотнести со своим опытом. Например, летающие существа, заставлявшие сжиматься от ужаса сердце, мало напоминали знакомых птиц. Они были куда крупнее, причудливее формами и более напоминали машины.

Другое дело дела давно минувших дней – здесь он чувствовал себя куда более уверенней. Скоро сумел запомнить и расслоить по временным пластам лица персонажей, с которыми ему доводилось встречаться во время подобных запредельных путешествий. Свободней вступал в давным-давно погибшие города и поселения, в сердце не было того первобытного трепета, который он испытывал при встрече с городской охраной, теперь не вздрагивал, когда кто-то во сне заговаривал с ним. На пути следования в Индию сны начали оформляться в нечто обыденное, привычное, познавательное… В душе почти не осталось прежнего ужаса от ощущения несбыточности, невозможности того, что случалось с ним. Теперь он оказался способен забывать, кто он, и как оказался на пыльном проселке в Иудеи, где ему не раз доводилось встречать ответственного за весь белый свет, за всех людей на земле галилеянина. Раскрыв рот, Сен-Жермен вслушивался в слова Сиддартхи – тот любил затевать беседы, расположившись под гигантской смоковницей. Исчезла немота, которая сковала его, когда он, юный потомок, в первый раз увидал Христофора Колумба, лихорадочно поспешавшего на палубу на исступленный крик матроса. Тот только что заметил на западе американский берег…

Опять же все начиналось с океана, бездонную толщу которого прорезали мириады пузырьков, стремившихся к поверхности. Там они в большинстве своем лопались, таяли, но были некие гигантские пустоты, в которых были заметны лица. Вот эти лица и являлись затравкой последующих видений. Стоило приблизиться к такому гигантскому шару, заглянуть вовнутрь, как тут же граф выпадал из прежней телесной оболочки и оказывался – обнаженный до души! посреди тошнотворной водной среды – то есть, в том или ином месте и в том или ином времени.

Очнувшись – точнее, освободившись от привидевшегося кошмара, – он сначала всегда испытывал ужас и отвращение. Со временем научился быстро восстанавливать дыхание. Судороги прекращались, возвращалась способность издавать звуки… Наконец он принимался спокойно, не поддаваясь приливу чувств, анализировать увиденное. Благо, корабль располагал к уединенным размышлениям. В спокойные ясные ночи он поднимался на палубу и, устроившись на баке взирал на многочисленные звезды, неощутимо кружившиеся над головой. Каждая – он душой ощущал это – имела собственную историю, светила не зря, о чем-то говорила. Возможно, предупреждала. В такие минуты голова полнилась разгадками, привидевшиеся безумные картинки отливались в строгие провидческие образы. Это было удивительное ощущение, и вслед за Кантом граф Сен-Жермен готов был воскликнуть, что наряду с загадкой нравственного закона, с рождения привитого людям, и звездного неба ничто так сильно не волнует человека как тайна снов.

Звезд было много, и все равно он был в состоянии быстро пересчитать их все. Светил оказалось что-то около полутора тысяч, но только некоторые из них во время плавания неутомимо притягивали воображение. Погрузившаяся в океан Большая Медведица, венец Кассиопеи и, конечно, Полярная, с течением дней все выше и выше всплывавшая над горизонтом. Она звала на север, в жаркие безводные пустыни Персии, в горы Эльбурса, лежащие к югу от Гирканского[27] моря, где неподалеку от великой горы Демовенд кочевало племя ашрафи. Среди них и появился на свет его герой – теперь ему было что-то около пятидесяти лет. Его лицо, чуть одутловатое, с грустными глазами, отягощенное длинными, волнистыми, с закрученными кончиками усами и коротко стриженой бородкой, искажаемое округлой стенкой пузыря, – чаще других являлось ему во снах.

Вот тот человек, которому судьбой назначено вести людей дорогой братства и бескорыстной любви!..

Сразу по прибытию в Бомбей, граф Сен-Жермен, сгорая от нетерпения, бросился к начальнику форта, к которому у него были рекомендательные письма от весьма важных особ в Лондоне, с просьбой помочь ему поскорее добраться до Персии. Хладнокровный пожилой полковник-британец тут же осадил молодого человека. Для того, чтобы попасть в Персию, заявил он, необходимо «дождаться оказии. Никто вас, неверного, не пустит в оплот шиитов», – а до того момента рекомендовал освоить один из языков той дикой страны, называемый фарси. Этого будет достаточно, добавил он, намекая на то, что в многоязычном Иране со знанием фарси не пропадешь. Полковник предложил графу остановиться в своем доме, однако тут же с грубоватой прямотой посоветовал снять жилье в доме местного купца из парсов,* которые все гуще и гуще начинали селиться на острове возле британского форта. Если, конечно, намерение графа изучить эти дикие края и познакомиться с их варварскими обычаями достаточно серьезно…

Бомбей в ту пору представлял из себя небольшую по европейским понятиям крепость, охранявшую местный порт. Низкие берега небольшого острова, почти сплошь заросшие мангровыми зарослями, обнимали просторную гавань. Расширявшийся на глазах городок располагался на южной оконечности острова и весь утопал в пальмовом лесу. Собственно Бомбей в ту пору трудно было назвать городом – поселение спустя полвека после своего основания представляло собой одну улицу, от которой отходили короткие, тесно застраиваемые проулки, кое-где упиравшиеся прямо в море. Заполняли его местные индийские купцы и ремесленники, спасавшиеся в этой, купленной «гяурами» местности от бесконечных войн, междоусобиц и грабежей, которые без конца вели между собой индийские раджи.

По узкой, кривой, казавшейся бесконечной улочке бродили орды полунагих, смуглых, исхудавших донельзя людей. Широкие матерчатые полости прикрывали их бедра. Женщины ловко заворачивались в цельный кусок ткани, кромку которого набрасывали на голову. Солнце в Бомбее жгло немилосердно. Базарная площадь была забита толпами факиров, по большей части увечных, иссохших, смуглых до цвета жареного кофе. Ногти у них были длинны и крючковаты, волосы нечесаны, нестрижены. Поразило графа обилие цветов, вокруг паланкина радужным ковром высвечивались белые, зеленые, алые, желтые чалмы и тюрбаны.

Рекомендованный ему хозяин с виду показался Сен-Жермену подлинным персом. Таких он не раз встречал при дворе древних иранских царей. Высокий, чуточку обрюзглый, а на поверку очень ловкий и сильный, с орлиным носом, яркими черными глазами и резко очерченным подбородком, – он ненавидел родину. Говорил о ней как о стране, захваченной дэвами, обесчещенной и опоганенной. Называл Персию «эта страна», однако согласился подыскать человека, который смог бы обучить иноземца языку фарси. Огромные ветхие покои, сданные «фарангу»[28] в наем, были без дверей и окон. Второй этаж был снабжен несколькими террасами, прикрытыми завесями из тонких бамбуковых палочек, называемых чика. Во всем доме не было никого, кроме Сен-Жермена и пары приставленных к «сахибу» слуг. Сам купец с семьей жил при лавке в небольшом деревянном бунгало. По комнатам как ни в чем не бывало летали птицы, в первую же ночь эта бесконечная возня, шуршание и хлопки крыльев, порой резкие, жуткие вскрики довели графа до полуобморочного состояния. Дом успокоился только к рассвету. К тому часу забылся и постоялец – спал так, что встал только к вечеру следующего дня, когда непривычно огромное, прокалившее землю солнце заблистало пониже верхушек пальм в тесных непроходимых мангробах. От мясной пищи Сен-Жермен как всегда отказался насытился плодами и фруктами, попробовал сладости, все было необычайно вкусно, полезно, удлиняло жизнь. На следующее утро его посетил хозяин, явившийся вместе с удивительно высоким и тощим стариком. Редкая козлиная бородка украшала его белокожее лицо. Занятия начались сразу же. Наряду с фарси учитель по просьбе Сен-Жермена одновременно давал ему и основы санскрита и хинди. Наконец-то граф попал в родную стихию – он добывал знания. Суматошные птицы уже не досаждали ему по ночам. Наоборот, их крики и ночная возня во сне превращались в звуки чуждой речи. Через неделю ученик поразил жреца-атравана, диктовавшего ему текст из священной Авесты. Граф записывал слова на двух листах одновременно левой и правой рукой. Правой на фарси, левой – на санскрите. Атраван, словно пораженный громом, долго разглядывал рукописные тексты, потом впал в транс. Глаза его закатились, сам он стал совсем как каменный. По-видимому, усмехнулся Сен-Жермен, решил посоветоваться с Заратуштрой.* Скоро старик очнулся, молча поднялся и не спеша, с поклоном удалился. С того дня в дом к купцу зачастили старейшины общины парсов. Весь день, вплоть до наступления темноты – огнепоклонники полагали ночь владением злобного Ангра-Манью – они проводили в беседах с удивительным «фарангом», нараспев читали тексты из Авесты. Старики задавали коварные вопросы о предыдущих жизнях графа, виделся ли он перед прибытием в Бомбей с неким святым. Сен-Жермен искренне поведал, что встречать Заратуштру ему доводилось – его лицо являлось ему в одном из самых обширных пузырей, – разговаривать же нет. Был великий старец мрачен, погружен в себя и только то и дело что-то подсыпал в небольшой костерок, разведенный в священной жаровне. Огоньки вмиг оживали, начинали брызгать искрами, волноваться, однако, признался Сен-Жермен, постичь тайну языка огня ему не удалось. Когда же речь зашла о волшебном напитке «хаума» или «сома», как это питье именовалось на санскрите, графу после долгих трехдневных совещаний было позволено попробовать его. Огнепоклонники сочли его за посланца Заратуштры, который, оплакивая участь своих сынов, изгнанных из Персии, решил проверить, как нынешнее поколение поминает заветы отцов. Это было сильное, сразу шибающее в мозг средство. Готовили его из хвойника, произрастающего в предгорьях Гималаев. С помощью особых приемов извлекали особую эссенцию,[29] которая и позволяла верующим приобщиться к тайнам бога света Агуро-Мазды.

В ту ночь графу долго не удавалось заснуть. Сон перебивал восторг, который он испытывал, овладев важной составной частью эликсира жизни. Удача шла за ним по пятам. Уже на следующий день полковник сообщил Сен-Жермену, что в Бомбей из Исфахана с грузом изюма, шелковых тканей, вина и розового масла прибыли армянские купцы из Джульфы.[30] При встрече начальник форта по секрету сообщил графу о конфиденциальной просьбе Мирзы Мехди-хана Астерабади, секретаря нынешнего фактического правителя Персии Надир-Кули-хана. Тот просил прислать в Исфахан сведущего в вопросах библейской и евангелической истории человека. Непременным условием было требование, чтобы это был человек светский, образованный, ни в коем случае не посвященный в какой-либо духовный сан, не иезуит или представитель какого-либо другого религиозного ордена.

Полковник, сообщив эту новость, усмехнулся и добавил, что, по-видимому, граф родился в рубашке – не успели они оглянуться, а оказия уже приспела.

– На моей памяти на Востоке подобного стечения обстоятельств можно ждать годами, – комендант крепости замолчал, потом, пожевав дряблыми старческими губами, продолжил. – Теперь по существу. Этот Мехди-хан Астерабади достаточно точно ориентируется в европейских делах. Думаю, ваша кандидатура его заинтересует. Вы, господин Де-Монферра, образованы, не числитесь на службе у какого-либо правительства, путешествуете, если я правильно понял, с научными целями? – он подозрительно глянул на Сен-Жермена. – Или я ошибаюсь?

– Нет, вы не ошибаетесь, – ответил Сен-Жермен.

– Вот и хорошо. У вас влиятельные друзья в Лондоне. По-моему, вы как раз тот человек, кто в состоянии справиться с этой очень важной и деликатной миссии. Чтобы между нами не было неясностей, под миссией я понимаю, что по возвращению в Бомбей вы подробно опишете состояние дел в нынешней Персии.