Реликварий ветров. Избранная лирика

Октябрь

Из всего, о чём томились, не набрать нагрошик.Что своим однажды звали, позабылипомнить.А кого не долюбили – зряшнаязабота.Стелет скатертью дорога – позабудь,как звали.Ветер крючит частый дождик, ни костра, никрова,ни пригорка, ни колодца, ни с укоромвзора.Лишь о том мы не спросили, что забытьуспели.Солнце сгинуло за морем, где не насзаденет.

16. X.1983. Нов. Гавань

Утром рухнуло старое дерево

Утром рухнуло старое деревопод окном. Я не мог не заметить.И смотря на его мельтешащие листья,вспомнил, как волосы трепал однажды ветерна темени покойного соседа, и понял,что неживое мотало ветвямидерево все эти летние луныи неживое – все солнцазимние.

24. X.1983. Нов. Гавань

Итальянское лето

Рим

I

Мне нечего сказать тебе о Риме, о том,что кошки утаили, достойно пяля снизувверх и янтари и хризолиты, не веря в нашискользкие личины, бродя по мрамору итравертину, несытыми хозяевами были. Мненечего сказать тебе о Риме, о плотисахарной колонн и полых взорах статуй,которые, верь, в оный день не преминутнам гаркнуть резкости в захламленное ухо нагуттаперчевой латыни, притопнувсокрушительной стопой. Мне нечего сказатьтебе о Риме, пока не проросли на Авентинемои следы наивною травой, пока из Тибрашвейцарский пёс не выволок брезгливоза шиворот самоубийцу кроткого, показамшелы выи ватиканских пальм. Мне нечегосказать тебе о Риме: там без меня ужеснуют в обнимку с мёртвыми живые и тянутпенку капуччино, зеницу ока пряча от греха,чтоб Божий день насквозь не видеть.

II

Круглый срез ночного моря.Отражая спиною осенний закат,засыпает в садке пучеглазая рыба,слыша, как мается ветер над пирсом, топродвигая набухшие тучи, тонагоняя ухабные волны.Так иведётся: что очевидно, тобезусловно. Не о чем думать,чёртова кукла.

Флоренция

I

Сквозь сеть напечатленных взглядов —с бурого купола хрупкой громадыСанта-Мария дель Фьоре —уронил я утром сердцев этот сентябрьский солнечный город(в глухонемую охру и неподкупнуюпросинь), —не вздохнуво Риме и о мире,позабыв исконные заветыперелётных стай.

II

Под набережной Арно – толкотня полу —пудовых крыс. Из мраморапилюли заказав,замкнулись Медичи в привольных саркофагахдо дня сулёного.А в Академии как в будни, таки в воскресенье, держа пращуперстами игреца,гримасой умысла Давид стращаетнесостоявшиеся души.

Венеция

I

Когда из лакового гроба неуправляемой гондолытебе (и никомудругому)на всякий случай подмигнёт ДжованниДжакомоКазанова и скроется под маской птиценосой,когда оближет мёртвая водапо ступеням покинутых палаццомокриц и пряди тины,когда заплатишь бережной тоской за праздноемуранское стекло,когда из-за углаи запьяццеттой, сквозь гвалт и крылья глупых голубей,тебе – за весь невзрачный век – воздастсяослепляющей лагуной – тогда,тогда,тогда непрошеный обряд венециации свершится наднестоящим тобой.

II

За кайму цветов стеклянных боязливою ногоюступим сквозь живую водузеркала (теперь взаправдувсякий шаг),чтоб следить небезразлично, какот лестницы Гигантов под аркаду пролетают черно —белые баутты, словно бабочки ночные, сунувветреное сердце, ключик и стилет трёхгранныйв леопардовые муфты.Пьяцца бархатом накрыта, шёлк багровый нагондолах, на закате расплескались рекирадужной парчи. Симпленяли не напрасно полунабожные дожи,приживальщики, поэты, банкомёты и актрисы,скарамуши, арлекины, шарлатаны и, конечноже, досужие зеваки – словом, тевенецианцы: нетверней краплёной карты и надёжней прежнейсмерти, нет честней атласной маски иживей воды зелёной, омывающейпороги,уводящие нестрогих сквозьнесомкнутые волны – за каймуцветов стеклянных.

Октябрь 1983. Нов. Гавань

«Мне снились стены городов, морей…»

Мне снились стены городов, морейнакат и в небе – горы, пиниии башни, чужих могилнеспешный шепоток, чужихцерквей нестрашные громады,и мнились всуе голоса, и волосытекли меж пальцев, а за спиноюкрались дни – заведомые тати – иотставали за углом, чтоб чванитьсясноровкой. И вотпривиделась мнемама. Чуть свет она подходитк полкеи мне глядит в бумажныеглаза,и вот теперь почти не верит, чтоэто я, когда по лестнице взбегают илишуршат половиком, когдабез стукапотянут ручкудверина себя.

X.1983. Нов. Гавань

К похождениям г-на Чичикова

Уступите мне мёртвые душиза двугривенный или полтину. Да на чтовам такая обуза? Выпослушайте, если бездушны – таклишь хлеба, а водки не надо. Уступитеусопшие души. Не полушкусулю – соглашайтесь. Позарез мненабрать бы хоть дюжину, хоть пятокили сколько прикажете.Я поитьземляничной росой, одеватьв заграничное кружево буду их, а не то —в креп-жоржет, по утрам услаждать ихвесёлостью речии гулять уводить поштучновсякий вечер в сплошной и неблизкий,старомодный нешуточный лес. Так уж,право, никто не осудит. Мне не сбитькапитала иного. Уступитемне ваши почившие душии недужныетоже.

22. XI.1983. Нов. Гавань

«Словом, если удавалось – то…»

Словом, если удавалось – толишь ветреностьи верность. На ледовой перепонкегладью вышиты морщинки.Что же выглядит свежее беглойновости о смерти? Ах,не в пору пообвыклись мыс трусцою несуразной.То пельмени с сердцемв комендантском доме, томозги с горошкомел в первопрестольной. Словом,был неправильным настолько,насколько чудилось мневерным.

29. III.1984. Нов. Гавань

Две темы для финала

Как леди Каролина Лэм,за полночь в фосфорной ротондеупасть. Ампирный поясокпод грудью и имя пенкою из устзакушенных – чтоб распоролись облака,чтоб съёжились. Курчавый лорд, каккосит ваша несусветностьи хромота.Как опаршивевший поэт – своих,чужих предать и спутать. «Мосьё, я под —пишу стихи за франк, за пару вашихвшивых слов, я за…» Закрылась дверь. Ис койки диктовать с оглядкой о чёте —нечете, о Пушкине чуток, и с темнебрежно переплыть границу без страны ибез охраны.

18. V.1984. Париж

«Всё это, слушай, вышло попыткой…»

Всё это, слушай, вышло попыткойникогда не скажу чего —может, пыткой плюшевых страшилищ,может, молотьбой папье-маше.И когда б не вычурные раны,не труха бескровная из швов, мы бы,стеклоокая, игралидо сих пор, насупившись, с тобойв липовые кубики блаженства —у окна, в котором не скажуникогда какие облаказацветали на ущербном солнце.

4. VI.1984. Париж

Акватинта

Лежит скорлупка на Неве.То шпиц, то купол над тупою крышей.Такая несуразица с утра, голландщина ипетербургщина какая. Российщина.Петровщина.Глазетовые воды.То ломоносовщина, то ека —теринщина, а тосуворовщина.Отроческий ветер. И от векауж коли не хованщина, то аракчеевщина илибироновщина вовсе.В бирюзезависли паруса и Божьи птахи.Такая небывальщина с утра.А полдень водитгалльской шторой. Немилосерден видАдмиралтейства, нещаден – Академии наук.

16. VI.1984. Париж

«И примостившись к замшевому уху…»

Ирине Одоевцевой

И примостившись к замшевому уху,ей – сквозь разомкнутые водыи кровли кукольных столиц, ей – сквозьобжитые могилы, сквозь одурьбезучастнейших духов – кричу опять:– Какой аллеей прокрались вы накамелёк? «Как вы сказали?.. Я не слышу.А Жорж! он там такой длиннющий, каккабинетные часы —гор-х-х-раздо выше всякой двери идоброй челяди Христа».

21. VIII.1984. Париж

На смерть Алексиса Раннита

Простите, друг. Я стану осторожнейтеперь на солнце чёрное смотреть:там ждёт меня печальная усмешкаиз-под бровей крылатых. Но придётмне в оный день письмо нездешнего формата,в кудряшках росчерка – о том, что вот и всеобиды и заботы миновали, что вы в кругублаженных оттворивших приветили мой часрапирным взмахом вечного пера.А нынче пусть простит Господь мнемуку эту, когда вы в лодке удаляетесьпо Лете и неотрывно смотрите сюда,сюда, где вас как будто больше нету,где для чего-то выпал снег, откуда нам, понашему билету, не слышно и не видно ничего,где в парке Со не вспомнить нас не смогутпо осени пруды и тополя, сюда, гдеспорили мы всуе о Россиях… Простите, друг.

6. I.1985. Париж

«Павлин распялит хвост нам в Фонтенбло…»

Павлин распялит хвост нам в Фонтенбло,где Генрих и Франциск блажат с Наполеономв зелёной зале, где приветил свет Господнийтринадцатый, субтильнейший Людовик.Обиды в горле – вешний знак,что мы уста отвадить запоздалиот уст,что, руку сняв с невзрослого плеча, мыза глаза уцепимся глазами,за ворот – вздохом, страхом —за рукав. Пора. Имы молчим, как сон непоправимыте сотни лет вперёд или назад, где мы —не мы, нас не довольно нам ис нами нам не вольно, и не отпущенапрощальная вина.

28. II.1985. Париж

«Среди непроходимых глаз и хруста льда и…»

Среди непроходимых глаз и хруста льда илавы, в засеке непроглядных снов, в кольцекрестов над пластом насекомых, в видузаоблачного зева, сосущего своё изжил, в долгу у накренённых стен, которые —такой же дом, как тадерновая дыра, как та тесоваядомина, – мне снится, чтоне хочется вставать, что озеро, карета межпятнистыми стволами, в которой катитскорбная фон Мекк, которой и не снилосьподходить, что из-за мартамаковый апрель выглядывал, но дна недостаю стопой – не выдохнуть и невдохнуть, – что мне не вынырнуть: я захлебнулсяснами про то, что вдруг проснусь срединепроходимых глаз и хруста льда и лавы.

14. III.1985. Париж

«Откуда взялся, мальчик, ты и почему…»

Бахыту Кенжееву

Откуда взялся, мальчик, ты и почемутакой ты старый, и отчего, от чада ижены зарывшись в складкуутренней портьеры, ты веко трёшьопять, покуда пузырится крайзари, запястие тебе над —резавший лучами?

28. III.1985. Париж

«Одиночества улички шаткие, я в обнимку…»

Одиночества улички шаткие, я в обнимкус собой куролешу по палубам вашим. Одиночествалюдные парки, где изъян не сокрыть, как насбыте илотов, порицаю ваш ветер прелый,наст кленовый, хрустящий фалангами, искамьи перекрапленный остов. Под глазамигуляет осколком одиночества радугаломкая. На плече каменеющий воздух,и снедаемый заживо вечер одиночествазастится встречей.

10. Х.1985. Париж

Блаженной Ксении

«Ты поди, поди, пригожий. Ай, уКсеньюшки-то нашей глазонькигорят. Так и светят над могилкой.…А ещё скажу, во дню ведьсколько раз добавлю масла,ну а после – во всю ночку никого,никто не тронет, а, глядишь,уже до света, как вернусь я,и не гаснут никогда».Спину розовым снегом исхлещет:за тобой пургу ночнуювыстою в мольбе. Ох, АндрейФеодорыч, в тень глазниц своихкромешных схорони меня, в сейдали от дали невской облегчина горле узел чуточной змеида над стаей детских пеней поведиперстом. То в меня на Петроградскойкамнем бросят те мальчонки,коих след сотлел. В дом войдёшь,и у порога битый век прожду.На извозчика – я следом. Богв святых Своих кольдивен, не отринь меня.

27. VII.1986. Пб.

Казарма

Однажды был за полем лысым синийлес на краешке небес, на кончике ресницы; улба – железо сизой койки, окно, потомзабор, дорога поперёк зрачка; надлесом тонким – голубое, а выше – сновалес подоблачный – над кислым испарениемпортянок, выскобленным полом, надтумбочкой пустой и табуретом.Однаждыя ушёл туда, а там обнял пятнистыестволы и в сердце землю целовал,кружился, плакал, пел однажды. Тамвыси дрогнули, набухли и уронили ливеньпряный, краткий.Сквозь гриву луговых стеблейвоздутые текли громады. Чело овеяло приникшеюдушой. Один. Потом? Потом бывал подчас ижив (обычно слыл), а волен – раз. Однаждыбыл забор, дорога, на кончике ресницы синий лес.

18. XII.1986. Палезо

Фотоповесть

В городе Пушкине, в Царском Селе, жиликузены в любвях и печалях – Женяи Жора, брюнет и шатен. Обществознало: два шкодные Ж. Дом на Московскомшоссе, 33. Позже снесён. Толькорыжая яма. Узких рубашек, расклёшенныхбрюк больше не носят Жора иЖеня. Лондон-Париж: телефонныхсчетов понасылавшие годы. Пачкичудных фотографий; с коленскатятся Жора и Женя. Песенотпетых и там не поют, мольпиджаки доедает в тесном шкафуу какой-то из мам. Жора со мноюглотает вино. Павловских мостиков,снежных аллей и аполлонов досталосьстене. И до светла египтяне в бистропивом его надувают. Женя и Жора:матовых, глянцевых слившихся лицне усомнятся уж юные взгляды.

22. II.1987. Париж

Ирине Одоевцевой

Пламя хладных сиреней охлестнулоограды предместий. На версальскомвелосипеде отбывая в шелест майский,завожу прощальными губами: «Выпокидали нас, вы сталидалеки…»Впредь мне вас не кататьмеж больничных платанов, поминаялихом плеск крутых видений,вновь из измороси эмигрантской невнимать в субботнем опупенье дискантупетропольского срока.Но ваших глазромашковые были и речи плеч и рукнепретворимость пусть в далеке моёмродимом приветит день бессумрачныхночей, и русских дружб апостольскоебденье ваш вечер незагаданныйпродлит.

8. V.1987. Палезо

«Полый ящик мой почтовый в недрах…»

Полый ящик мой почтовый в недрахистово хранит тополей подлунныхпрофиль на домашних облаках, пухи прах забвенных песен, горсткузвёзд и мост из бездны на кометахневских фонарей, стаю стёртыхпоцелуев на парче худых знамён,вереницу дней незрячих – вдольобломленного края за хмельнымповодырём да долинных ветроввзмах холщовый над пернатымсим подранком, что не двинетклювом, не вспорхнет, снова глазомрозоватым глянет так из-под ключа,будто ждали с острова Россия нынчес ним всю тьму весомыйвздох, будто мы ещё не угадалиящик полый мой почтовый утромчем со дна на нас дохнёт, какприкажет с Богом поживать, почиватьдо солнц иного срока.

23. V.1987. Палезо

«Впрок причащаюсь крапчатому Лувру. Вагон…»

Впрок причащаюсь крапчатому Лувру. Вагоннад Сенойпятитсявперёд.За то, чтопоспеваю торопиться, опять просо —бираюсь опоздать. Помилуй мя,придирчивая радость, не за оскоминуежевоскресной жвачки – за утреннийозноб свечных стеблей. В набухшейсфере вязнет взгляд. Зарезаннее агнцуне бывать, закланнее – тому напеву,что кротче не было в свой срок и час,когда безбольно обмирали, когдамы толькообвыкалисьс отвычкойжить.

28. II.1988. Париж

«Писать с приставками…»

Писать с приставкамиглаголы, чтоб ветер ихпередразнил. Болеть лишьтем, чего не будет, а будет —небылью крестить. Житьтолько там, где явь нев жилу, а приживётся —не пережить. Слыть присно тем,чем сроду не был, а быть —чем нету больше сил.

5. I.1989. Палезо

«Это был живой…»

Это был живойнаш, ломкий островс тропами и призрачнымзверьём, гротами ис птицей долговязой,постигавшей зряшныеслова.Под глухой,тяжёлою водоютам уже меж кольевволчьей ямы лескораллов, и в лучеиграет рыбья стаякрестиком на лентеголубой.

12. IV.1989. Палезо

«Забвеньем меж и упованьем, в долине…»

Tout homme porte sur l’épaule gaucheun singe et, sur l’épaule droite, un perroquet.Jean CocteauЗабвеньем меж и упованьем, в долинемолодеющих теней свойсрок пожизненный оттрубим, вмерзаяв несдираемую маскупослушника-охальника-деляги, кто прячетпроигравшие глазаи носит обезьяну на плече в те дни, когдане носит попугая.

10. XI.1989. Палезо

Кошке Стёпе

Ты ушёл, усатый-полосатыймой зверёк, в последнюю страну —дальше всех Америк или Франций, —где тунца тебе не дать уж утром,воду на ночь в блюдце не сменить, взорпредолгий, древний твой не встретить,падая в кромешную дыру. Толькознаю: в тамошней юдолиждущий отольёт тебе нектараи снесёт в объятьях зазеркальныхк пущам их, к их плюшевым лугам.

1. X.1992. Париж

Романс Ральфа

«Здесь хорошо, здесь нет людей…» Аты, чьё небо я лепил из полувздоховпетропольских, в кого/кому неверил, ты шлёшь по-старомумне нашу музыку на Пасху, когдане шлёшь на Рождество.Сносившийвыделку беспроигрышных равенствамериканец, чьей слабостьюлатал я и мостил долину силпоследних эмигрантских, тывозвращаешь музыку сквозь годымою – мнев год смертей/разлук оттуда,где – впервые – не один. Один.НемойПариж. Чужое Рождество. Никчёмноеотечество – пропало пропадом ито. И то. И те. И ты. А я? Лишьслушаю по-старому Вивальди, когдане слушаю: «Здесь только Богда я…»

24. XII.1992. Париж

Сен-Бриак

В тёмном доме хороводомходят тени, тени смотрят изкартонок и над письмами не спят,тени рядышком в постели, тенимолятся на тени и подоламишуршат. Тенью я бреду за тенью —до угла, где сильнеет ветер,хвоя плачет, стонет птица, —где дорожка Великого Князяупирается в прожитый сон.

17. I.1993

Дома

Как сухо тикают часы,Как стены белые надёжны.В моей мансарде без войныИ мира выжить? НепреложноИконы метят в пустоту,И письма пылью обрастают.В моей мансарде не летаютИ не срываются в мечту.Поверь же мне ещё полраза,Моя цветная тишина,Что эта снежная проказаНе нас отвадит от тепла.

2. X.1993. Париж

Озеро

Людмиле Корсавиной

Писать надо просто и страшно,Писать по вину и воде,И юность гусарскую ташкуНабьёт нам стихами к весне.Забудем дорогу в обратно,Похерим дорогу в сюда,Чтоб было нам слыть неповадно,Чем быть нам сулила сума.А кроны парят без оглядки —Недвижимый лёт, Петергоф,Где наши могильные грядкиИ тающий след на Покров.Писать надо озеро белым,Писать поцелуй голубым,А ангелов – чем-то несмелым,Не мёртвым, но уж не живым.

29. X.1993. Париж

Памяти Гали

Белый-белый синий ветерМне седую душу метит,Что Алкею. ВпередиТолько пепел звёздный светелГорсткой зыбкой лихолетий,Уголёчком той мечты,Что и нас из пасти светаЛастой вычерпают сны.Взор икон ещё по-детскиУказует дверь, где ты,Руки склеив на груди,Уплываешь в занавески,В синий-синий белый ветер —Светлячком иной поры.

23. II.1994. Париж

«Ускакали короли, откатили луны…»

Ускакали короли, откатили луны,В неразбавленном вине утонули гунны.Прошурши же для слепых, вещая страница:Клюнет висельнику в глаз неуклюже птица.Вишь, у нас другой пароль и чужая мода —К эпилогам небывалым ныне нету брода.Из карманов накладных вылезают фиги.Вы последними меня предавали, книги.

19. V.1994. Париж

«За окном карниз во сне. Некая погода…»

За окном карниз во сне. Некая погода.Радость, вялость. Письма те,что не ждал, ей-Богу.Да чего там и зачем? Не прошла охота.Отпусти меня совсем,племя доброхотов.Я ли мялся, не менял присказки на сказки?А с горы – не станет силудержать салазки.Вспухнет сизая Нева в пыльных парапетах,и от глаз моих глазаотведут портреты.Павловск, Царское опять, лычки на погонах,и рукой почти податьдо того парома.

19. V.1994. Париж

«За ликом лик, за следом след…»

За ликом лик, за следом след.Ах, нам ещё полтьмы досталось —Вся буколическая старость —До влёта в неслепящий свет,До отпадения сих ризИз шкуры нашей барабанной,До света цвета тьмы желанной,Когда под тапочком карниз.

29. X.1993. Париж

«Вот и смылилось мамино мыло…»

А. М.

Вот и смылилось мамино мыло,Вот и лето в парчовой грязи.Может, мы не напились сим светом,Только шлейфы уж веют вдали.Расскажи мне, любовь, про разлуку,Вновь про скудную радость мою.Хороводят вослед наши феи,Наши ангелы райскою мукойУслаждаются, как на краю.Где-то мается павловский ветер:Полька гиблых надежд по листве.Мы, усталые старые дети,Нежно снились и вам, и себе.

23. X.1994. Париж

Театр

И за зыбкую руку держась,Так, над розовым озером дыма,В пропылённых тоскою хламидахНа последнюю оперу мираСоберёмся и мы помолчать, —Отрыгнув ложку рыбьего жираИ пурпурною ложей кичась.

8. XI.1994. Париж

«Прощай, мой град, в который странный…»

Прощай, мой град, в который странныйраз. Сон выспренне-обетованный япоручаю пьянице вокзальной,порхающей на мраморном полу,покуда в морду синюю ей тычут нашатырьна палке. Не ангелу ль, краплёномугонконговской серьгой, вот уступаюочередь у кассы? Прощайте, бюсты-статуи,дрожащие в чехлах. Простите ж, утки —селезни, в кромешных полыньях.

28. I.1995. Пб.

«Вот и канул последний Париж…»

Вот и канул последний Париж,откатили века поцелуев,и парит отрешённый вагонмимо меченных сполохом овнов —в с головойокатившуютемь.«Евростар».Первый класс.Сорок пять.На шпалере в ветрах карусельныхубывающим окликом хораиз фонарных комет петербургскихпроступает слепой негатив.

23. X.1995. Поезд в Лондон

Из книги «Последний снег»

Прелюдия

И заехал в последние дали той страны,где бушующий май,где признали меня только птицы, тольколица, которые звал,и сошёл на пустом полустанке, где лугалобызают плюсну,где заклеен конверт злой печали, чтоночами писала из зим.Без буфета, названья, без карты – там, гдевыйти вовек не посмел,где за музыкой дышит молчанье и за небомне видно земли,где и в далях заветные дали, где сливаютсядолгие взгляды – там, гдежизнью кончаетсяжизнь.

2002. Богемия

Год любви

Твой год полуденной любви (а мой —полночной): стекаетс пальцев мёд свечи, и губы —почкой недомилованной весны, и…(многоточье).Зеваетзритель в пыльной тьме – мынепорочны, как накачелях Фрагонара – отмах барочный,и ангел-друг назначит нампустую кару:любовь расскажет олюбви вновь на атласных простыняхили на нарах под гулнеобратимых снов (а с явью туго),чтоб мы душак душелеглина штабеляхшестого круга.

2. III.1996. Париж

Платье Sissi

Когда я обживусьв вивальдиевых ларго,когда перелицуюсьвсей облачной изнанкой,мой брат, апрельскийветер, откроет мнефигуры кармического тангои вальса преисподней.Свод маетсявоскресный, как бликна блёстке платья,распятого музейщикомв витрине образцово:императрица Австрии икоролева Венгриив нём кем-то илимной старательнозаколота.Несколько вечных шаговона ещё виляла,как свеже —обезглавленнаякурица.

1996–2003. Париж

«А в этой жизни вякают часы…»

А в этой жизни вякают часы:она проходит, и нам еёс тобой не промахнуть на вездеходе.Как тошно утром, как светлоночами. Какая сволочь от душинам подливает то винца,а то – спитого чаю. Всёв доле лютой немота, но всё —дорога, и каждый небу задолжалпо сну невинному с прологом —пусть даже те, чьё так давно-давно —давно забито горло дёрном. Ав этой жизни тявкают часы:со вздохом тёмным мы их заводими вспоминаем умилённо, что такнесчастны, так одиноки.

7. III.1996. Париж

Памяти папы

Сей срок разительных ненастий, ипеней полон сжатый рот,а полдень утверждает в том, что чемчерней в пироге этой, тем радужнейв гондоле той,тем мельче след исон летучей, а в зеркала —просторней лаз,что детствокорчится в падучей, когдапомеркнет отчий глаз.

24. IV.1996. Париж

«Только пьянки и похмелья…»

Только пьянки и похмелья,Только лет падучий лёт.Где там вздох? Что там пени?Губы стянет тонкий лёд.В грязной мгле не доползтиДо весны обетованной.Видно, стали кашей маннойАли клёцками мозги.Из ресниц вязать не станемВпрок морского узелка.Лучше сходим к сизым дядямПену слизывать с пивка.Лучше снова по ПарижуЗа слюнявою тоскойТри пуда душевной грыжиПотаскаем за собой.И на нас, нежнее неги,Льдинкой ляжет поцелуй,Нечто к нам из пенных струйПустит лунные побеги.Губы стянет тонкий лёд.Что там вздохи? Где там пени?Только лет падучий лёт,Только пьянки и похмелья.

23. V.1996. Париж

Куплет

Рыщет ветер – мохнатый зверь.Делать что мне с собой теперь?Может, робко пойти в кино?Может, сходу порхнуть в окно,Чтоб шампанским взошла душа,Что так любит, любовь, тебя?Ветер видел подлёдный свет,Ветер вспомнит, что смерти нет.… Вот и я позаплёл стишки,На которых висят кишки,И по трём рубежам изголовьяЗапевает мне голос безмолвья.

3. XII.1996. Париж

«Вам всем, с кем ветру по пути…»

Вам всем, с кем ветру по пути,за вальс сердец внемлю:кто населяет грудь, кто тьму,кто сгинул днесь в пыли.Всем вам, с кем пел и плылморями грёз и зыбких бдений,меня из мира молча отпуститьв мир, что тогда из снов приветил,когда по свету всуе куролесил,чтоб мир мирами населить.

4. IV.1997. Самолёт Москва-Париж

Ода одиозная

В «Русской мысли», ах, в «Русской мысли»Очень русская зреет мысль,Вести с родины были да скисли,Ватиканских вестей – завались.Тут анализы, там некрологи,Здесь оракулы и истецы,Кажут гении-недотрогиПро свои неподкупные сны.А поэзия – поэтична.Это просто метро на Парнас.Проза жёстка и прозаична.Спи спокойно, товарищ Пегас.О, твердыня любви униатской,Приложеньем своим поделись.ЦРУ с КГБ в спазме братства.«Солидарнощщщь», за нас помолись.Пагубь слева! Опасность справа!Посреди интернет!.. Берегись!..Я люблю тебя, мы-ы-ы-ысль,И надеюсь, ты тоньше не стала.

31. V.1997. Париж

Voyage immobile[3]

Птицы счастья во сне деревянномУбывают в безмолвный край,Где он кружит, мой ангел медвяный,Над страною по имени май.Катит ветер дозвёздные волны,И душа распласталась в полёт.Глянет полдень в окно, и невольноВозмурлычит почиющий кот.Всех пожитков – твой вздох на дорогу.Всех заливов подлунных стекло.Отрывай же крылатую ногуОт порога и – грудь на весло.Как мосты, опрокинут в покое.Утлый ялик в ресницы отплыл.Вот и ты не перечишь: такоеВсякий ветер со всяким творил.

31. V.1997. Париж