Реликварий ветров. Избранная лирика

«Бабуся мне, когда её подругу…»

Бабуся мне, когда её подругузакопали, всё сетовала в раннийвечер, что внучки больно обижалипокойницу, всё плакала. И чем жебыло утешать её, чьи тёмныеладони навеяли мне лиственноедетство?Наследовал гребёнкучастую и зеркальце с обломленнымуглом, а в нём – меж окнамиокно в буране тополином, исверху взор её, когда, в сержантскихлычках по плечам, к порогуподбежал, и снизу тот – растерянныйеё, голубящий неспешно.

4. IV.1983. Нов. Гавань

Тот свет

…Россия для всего, что не-Россия,

всегда была тем светом…

Некоей угрозой спасения – душ —

через гибель тел.

М. Цветаева

К. Р.

Лихая удаль, честь, любовь к отчизне славной,

К великому Царю и вере православной…

– Мосьё, я старый командир, и подзабылось, слава Богу…Лишь помню некий юбилей, «к ноге!», года мои,хор музыки;лишь – чёрной шляпы монумент, и вуалетку, и платие гри —перль на Королеве Эллинов, лорнет её, цепочку, мелоди —ческий привет; лишь наше страшное «урра-аа-а!»,кадетское – не то, каким пролаяла б пехота, триждыглупая, мосьё… Кхе-кхе. За ней на шаг – Великий Князь(наш Августейший Шеф). Ах да, однажды честьимели мы ему быть местом вдохновенья для пьесы,называемой «Кадету»… Его двух стройных сыновейя отроками помню в дортуаре, смущённых сразу нашими,пардон, отдельными словами. То – Иоанн и Гавриил.Мир прахуих и Константина, и Государя, и сей России… Теперьоставит жизнь старик-кадет, перекрестясь без многих слов,для той, где все теперь, мосьё. Оревуар. Имею честь.…Алло! Вот текст сонета Царственного Шефа: «Хотьмальчик ты… Настанет день…» Я перешлю. Да ина что оно вам сдалось? Всё переврёте ведь. Адьё…

1981. Париж / 14.IV.1979

Отъезд Александры Феодоровны из Палермо

Мы слов немногих небренность дарим.Лоснится гавань тоской и славой.Адио, ностра императриче!Адио-дио-о! Иди цветами.– Энрике, видишь? Гляди, Сантино!Ах, эта донна любима в звёздах,плывущих краем, где ты не будешь.Ну, что ты тянешь? Ведь мама плачет.Адио-ио, ностра… Да что ты хочешь?!Она сияет. Храни, Мадонна. И дочка рядом…– Мама так любят! И всё теперь моё открытоокно на Монте Пеллегрино… Ах, Карл, скореелети, любимый, и рядом вечно! Весна какая!Чужие люди, а эта плачет… Что если видитиз той лазури нас, бисер словно,Адини наша… Мама сияет. Ах, Карл любимый!Адио, ностра императриче!Мы слов немногих небренность дарим.Лоснится гавань тоской и славой.Адио-дио-о! Иди цветами.

1846 / 2.XI.1979

Великий князь Александр Михайлович

Спокойный стоял городовой на перекрёстке.Навеки он, казалось, там стоял…Опять подумалось о лицах дальнихдетства, забыв и поздние измены,и смерть на них. Опять во снах лежим мыс Никки, Серёжей, Жоржем на лугу Царяв Нескучном, и вот о светах – тянущих куда? —ещё за юными плечами. И вот уж льну к огням,гудящим около. Иное в пух, иное в прахизжито.

1933. Париж. / 23.XII.1979

Пётр Второй

1. На коронование

Сотни мальчиков, с алым набелом, возвышали стеклянныйголос. Долгостанный иптиценогий ликовал император —отрок, на латино-российскиеканты отзываясь лицомоленьим – убиенного (ш-ш!)Алексея (и невинной Шарлотты —Софьи Вольфенбюттельской иБрауншвейгской). Феофан сожигалфейерверки. Разумел Остерман —не время натирать себе мордулимоном. Пискло охнули прививатах ларцевидной каретызолотые запятки.

1728. Новгород / 15.XI.1979

2. На преставление

– Было столько стиховк Лисавете, подкопытного грома игрязи, соколов да собак, и светилотемнилось – дабы сгинул генера —лиссимус, а Ивану – АндрейПервозванный: чтоб забыл двух невестнареченных и разлил своеручно позалам гулкий мороквиолончельный.Выплывай же вперёдсапогами, отрок, в утро непрошеннойсвадьбы – эхом хладной водыиорданной. Не труди накалённоетело. Разужасней явлюсь як Анне. А Иван отпадетбезглавым. Прикажи: ЗАПРЯГАЙТЕСА-А-НИ! Я ПОЕДУК СЕСТРЕНАТАЛЬЕ…

1730. Москва / 18.IV.1980

На смерть Александры Феодоровны

Я одинок в углу стою.Как жизнью полон я тобою.И жертву тайную моюЯ приношу тебе душою.В. Жуковский

1. Фрейлины

Тогда разинул уста и веки кто-кто из маленьких великихкнязей: от свечки его склонённой возвилось змеемлазурным пламя и поскользило мечась к короне,зависшей в сводах над катафалком, чешуи пеплав пути ссыпая – вниз, где запнулась уж панихидаи ГРОБ НЕСИТЕ! – уж голос царский.Но в грузных символахтеряясь, все послабело и дымом сникло… Переглянулись,перекрестившись.А в головах неслышащей царицытри фрейлины пребыли недвижимы (не так себя до насваяли), не поведя гравюрной бровью – за маями,летучими снегами и родами, и за концами, небывшим заи незабытым, за клавикордами, дуэлями, скамьями иротондами, альбомными стихами, гитарами, качелями,парадами, за снами, за ней, с замкнутыми очами. И всепри этом помянули, что и Адини погасла в Царском;как колесомв гробу стояла грудь Николая, а сам был чёрным(как жизнь томуназад, в Берлине, он Лаллу Рук вёл в паре юной,чтоб мистик спелполувлюблённый нам гений чистой красоты),и злая ночь: она,во мраморе, одна всплывала за волнами громаднымипожара, что над Невою ледяной гуляли в Зимнем… Гулялив Зимнем! И в той несбыточной кадриликак прокатили по залам жарким – кружащей цепью.За Государем. Как пролетали – рука в руке. В неизгладимой.И за лицом как отвернулось необратимое лицо.

1865. СПб. / 21.IX.1980

2. Собор

Мимо стен страшащей толщи, окон в нишах,часовых, ветра голоса и хлёстаиз проулков черноты, перемахивая лужис исковерканной листвою, паж в лосинах —след мипарти – на полночный пост к царицепробирается в собор. За плечом оставил ветер,забежав в глухую арку. Холод плит сукно проходит.Обернулся. Глазом сизым газ мигнул из фонаря.Шорох будто? Может, листья… Приближаются шаги.Ну же, чёртова перчатка!.. Прости, Господи. Пора.Свечи щёлкают нестройно. Как мышей сухиекрылья, за колоннами знамёна. По надгробиям —кресты. Лоб далёкий над парчою. Наплывают наступени фрейлин шлейфы и вуали. Статуарнымипажами, горностаями, гербами слышит дымныйкатафалк, как куранты запевают, чтобы Богцарей хранил. Тучи тяжко откатили. Седв ноябрьской луне, накренился плоский ангелна верху гранёной мачты и – повлёк,не тронув ивы, в пропасть скользкуюзалива по Неве ладью Трезини,забирая ветер чёрный в озолоченные крылья.

1865. СПб. / 21.VIII.1980

Предбальный сон, или Письмо о причёскЕ

И вот, ма шер, когда по волосам помадой прошёлся бесв последний, значит, раз, уж было за полночь тогдаи мон амур давно свистел за стенкою в постеле.Тогда, кушонами с боков уткнувшись, сталая в креслах дожидаться, чтоб светало. А девкилегонько пели мне, блюдя за наклоненьем головыи за сползанием хфигуры, которую, скажу, трудоввеликих стоило иметь в пепрен… в перпенхуляре.И тут, шери, увидела я, матушка, себяи князь Андрей Иваныча – живьём и в крупной зале!..А роговая музыка гудит! И ленты, ленты по моим плечам,шнуры косицами, цветущия хирлянды. На подбородкемушка, значит, выражает: «люблю, да не сыщу»,а на виске – про томну страсть другая. Дальше больше.Так прямо надо лбом – долины меж холмов и тамовечки милыя и с пастушками рделыя пастушкирасселись в розовых кустах. Натуры вид вершитспешащий ключ. А птички, мошки, бабочки гурьбойкак раз там носятся. Зело отрадная картина!Над ней – причудливыя горы, где зрелый муж, в браделопатой,в затворе дни влачит, пия там козье млеко, пиша другуюсветуЭлоизу. Иной удел у гражданина, жадна в пользуОтечеству свой принести живот. К тому баталиянаведена там кораблей, палящих, мон ами, во смрадеи жупле немилосердно там друг в дружку. И себепредставь обратно наш штандарт на дыбом вставшихбуклях!А дале виделось мне так:когда вошла-то я, на самом на моём верху (надумалкауфёришка) забрызгали хфонтаны. На Государыни жемилостивывзоры поднялся с громом в небо хфейерверкер имногая пальба окрест, ма бель, открылась.Но там уж всё для глаз моих подёрнулосьвоенным дымом, искрами и лёгким прахом.Как раз очнулась тут и чую, батюшки, что мухиобсели мне лицо! Все девки спят как мёртвыя.Святой Гeoprий! А встать – не встать, прикована как будтоя новой Андромахою к скале. Насилу уждотыкалась ногой до девкиной-то морды. Потом я поняла:халуй треклятый тот мне улеем душистымпредставил голову и с цельным роем пчёлок,трясущихся на вроде как пружинках и крючках. На горедумочка ушла из-под лица, а мёд как раз полился…А впрочем будь здорова, мать. Твою яласку чую. А объявлюсь, как сделаюсь здорова.

1770-е. СПб. / 3.VIII.1981

Москва того года

1

Люди стали помирать. И пошлатакая ересь: Богородицы икона, наворотах в Белый город из Варварки,тридцать лет не слышала молебнови не грелась в пламени свечей;порешил Христос каменьевград обрушить на Москву,да вступилась Богоматерь,упросив на православныхмор трехмесячный наслать…Навощили,просмолили тут одежды лиходеям,душегубцам и – в фурманщики послали,нацепив на морды маски.Чтоб из окон да со снегамосквичей бы волочили, собирали,согребали – дали крючья им напалках. Но и так не поспевали.ПоразительФридриха Второго, что второй командовалстолицей, бросив всё, бежит в свои деревни(где старик не заразился, хоть и помер ровночерез год).А Москва молилась и пустела,а потом, уставши вымирать,загуляла, грабила, зверела и, поднявшисьс воем на дыбы, затоптала в снегбагровый своего архиерея.

2

И вот, герой на смену беглецу,явился генерал П.Д. Еропкин!Два дня с седла он не слезает,гоняет холостыми, пуляет боевыми ибунт примерно усмиряет. А там, глядишь,и нет чумы…Москвы начальником,с андреевской звездою на кафтане,его сажает мудрая Фелица и спрашивает так:«Скажи ещё, чего желаешь. Крестьян – тактысячи четыре?.. Долги отдам за все пиры…»Еропкин ей, с поклоном: «Нет, Государыня, довольнои прежнего с меня. И статочное ль дело,коль мы начнём должать, чтоб, матушка,за нас тебе платить?!»Тогда Екатеринасвятой Екатерины звезду послала с лентойЕропкиной, жене.Как все орлы златого века,Еропкин пудрился, носил пучок, причёсанбывал в три локона. Еропкин был стрелок:стрелою яблоко у отроча снималс затылка. С крестьян же брал своихоброку двух рублей не боле. Собой красавеци силач он был в лета младые. А умер сразу,как заснул, не поджидая часа рокового:он лбом расплющил табакерку,три пульки отыгравши в рокамболь.

1771. Москва / 14.IX.1981

Спор

Императрица Елисавета, которую тошнилоот масла постного и яблочного духу(сиречь запретного плода), которая в балахявлялась ловким кавалером и блюдо всякое всегдавином токайским запивала (снимая сим жеголовную боль), которая по праздникам певаласама средь хора певчих и образа пешком носиладля хода крестного в своих столицах; покойниковкоторая пужалась, а спать ложилась в пять утра;которая пятнадцать тысяч платьев по шкафам(еще четыре – в Москве сгорело) оставила, почивши вБозе, —императрица Елисавета сидела как-то на балконев послеобеденном веселье (историк не сказал«навеселе»), когда вдали сподобилась процессиюприметить,которая нескладно продвигалась от графа Строгановадома. В начале выступал фельдмаршал старый Салтыков,двумя гвардейцами под руки бережно ведомый, за ним —сам Строганов с двумя, а дале адъютанты, кавалерыи с дамами, и все со всех сторон военными поддержаныплечами. Императрица Елисавета, немного изумясь,шлёт к ним спросить, куда их так ведут. Ответ:от Строгановак Салтыкову. Де вышел спор – который из двоих мужейвенгерское отборнее имеет, да затруднились встатьиз-за столов. «МОЁ! Сказать, моё всех лучше здесь,и всех вести сюда».В тот вечер у Зелёного моста,задравши головы к царицыну балкону,вся публика столицы проезжала и зрела, не смыкая рта,там графа Салтыкова в объятьях Строганова графа,всех адъютантов и гостей румяных, во сне младенческомвповалку возлежавших. В ту ночь по площадям торговок истарух не собирали сплетни рассказать и пяток вовсене чесалиимператрице Елисавете. В опочивальне же бессонный,бессменный обер-истопник Чулков Василий,когда его толкнули проходивши (историки не скажут«пронося»), не преминул отнять лицо от тюфячка,чтоб «лебедь бе-елая» пропеть всепресветлейшей.

1740-е. СПб. / IX.1981

Видение Анны Иоанновны

«Уведомились мы, что в Москвена Петровском кружале стоит на окнескворец, который так хорошо говорит,что все люди, которые мимо идут,останавливаются и его слушают;того ради имеете вы оного скворцакупить и немедленно сюда прислать».Онаподняла веки злобно на свечу и вывелапером визжащим АННА.Какой-то бескусал весь день ей бок так, что смотретьотвратно на конфекты. Да и ружьятеперь поднять невмочь. А как скакала,Господи помилуй, за тем оленемпетергофским… И станут ли потом-то поминатьпо двум отметинам шальным, что в Мон —плезире, что вот стреляла тут царица Анна,аль позабудут?«Уведомились мы…»Уж кто тогда сазанов, головлейда судаков позвать сумеет колокольцемв пруду перед Марли? Заплакала неслышнои трудно встала помолиться. На рамы лёг с Невытяжёлый ветер. «Имеете вы оного скворцанемедленно прибить».Вбегает герцогпотный, шепчет скоро. А? Там в зале,там в зале тронной непорядок, тамсамозванка дерзкая! Пойти не хочет Анна.Ей так тепло и тошно, и в пудермантелеона, и за полночь давно.Стоит сробевшийвзвод. И женщина немолодая, чутьголову склонив, гуляет равнодушно вперёд —назад. Вот обернулась. Господи! две Анны.Но настоящая – земли темнее.«Ты…ты кто? Зачем пришла?» Та, станом велика ивзрачна, молчит и пялит на императрицуеё же рыбии глаза. Вот пятится ступеньками дотрона, вот…Бирон орёт. Летят к плечам приклады.Ни-ко-го. Да что же… «То смерть моя». – «Позвольтемне, Государыня…» – «То смерть. Подитеспать».Она немым солдатам поклонилась.«Имеете простить вы оного скворца».

1740. СПб. / 12.X.1981

Подвиг пустосвятства, или Гаврюша-старчик

«…Как порешил с постели не вставать,зачал предсказывать, так я за ним ходила —семь годочков: и облачала, и раздевала, и раза по трина день, бывало, обтирала. Да. Иные говорят,что он-де вроде кучи был, живая грязь на тряпочкахв угле-то; иные веруют: мол подвиг естькакой.Ну он, известно, ел в постелида руками – и щи, и кашку – да обтирал всёоб себя; ну тут уж он и оправлялся… А то,бывало, ручку замарает. Ты подойдёшь, такон тебя-то и перекрестит. Тут барыняодна спросила про муженька сваго, куда бежал.Так он в неё помоями! А раз уж девица пригожаяк нему нагнулась низко и о покраже – обдал ей всеглаза вонючей нечистью. Подумай! Ему и рукилобызали и воду, что пальцами он всю перемешал,ту воду почитали пить за истинноеблаго.Больных он пользовал: старухамрвал платья вклочь, бил яблоком мочёным,то слюньками обмазывал, а то и… Да.А девок молодых вертел всё на коленках,пока не притомится. Ты чай-то что не пьёшь?Медку…Что говорил, тотрудно вразуметь. Сбылося, не сбылося – иподавно. Вот скажет: «доски». Кто думает огробе, кто о заборе у хором, кто о… Ведь ясама купецкая ведь дочка, ну не понять: темно.Мудрёный. Так со святыми век живи!А помер —не пробраться к нам было. Порастащили всё до последнейтряпки. На пятый день лишь хоронили, и товсё ругань: где? куда? что скоро?.. Матюша —кувырок мне: «Гляди, народу тьмущщщщая ведьтьма!» Дождище, грязь, а барышни, купчихивсё норовят под гроб-то проползти и бух! —неси давай над ними… Страсть какая! Да.Всё трогают его, трясут и щепочки от дна-то…Несли на головах. Была и Машка-пьяница, пророчицаУстинья и Фёкла Болящая; Кирюша-старчик,что после по торговой части стал, второй Кирюша иТатьяна Босая, да, что ныне, бачат, мадамав доме непотребном (тьфу!); потом Данилушка —на-Кровле и Кузька-бог, который свальный грех…(прости мя, Господи!) да кто… а-а! Мандрыга —угадчик (тот истинно святой) – все поминалидо поздних петухов. А там, чем-свет, всю насыпьпорасхватали по домам. Устроили посля плитуГаврюше нашему – ту в месяц разломалисердобольцы…Теперь уж он юродствует, второйГаврюша. Так он почище, знамо… И водочку берёт,и кушает всё с ложки, да вот лохань… Нустрасть как много говорит: его о женихе, о свахе,а он тебе про неустройства всё в державах заграничных.Народ валит – нет мочи. Да. А ты почто сама-то?..Ты, девка, как очнётся, не черемонься, ни-ни-ни (ужбольно так серчает), а делай, не переча, что велит».

1820-е. Москва / 10.III.1983

Триптих русских гастрономов

1. Porcus trojanus у Потёмкина

Чтоб печень беспримерно увеличить, свинью светлейшегокормили грецкими орехами и ягодами винными кормили,а перед смертью поили допьяна вином венгерским.Как только кровь и пьяная её душа сквозь ранку малую,что делали в паху, вся выйдет – вином хавронью тут жевымывали, а внутренности все тащили через горло. И,через горло же, искусники сосиски и колбасы пропускали,а между делом заливали туда питательнейший соус.В концеконцов лишь половину той свиньи обмазывалитолстым слоемтеста (замешанного на вине и масле), и в самыйвольный духнемедля жарить ставили… Когда с готового жаркогосдирали это тесто, то половина жареной была, а половина —варёною. Свинья такая целиком являлася к столу,непотрошёною на вид! В распахнутом халате, раздумчивопочёсывая грудь, к гостям тогда являлся одичало ЕяВеличества таврический орёл. Сверкнув чудесно уцелевшимоком, вдруг молвил: «Скучно. Унесите на…»

2. Roti а l’imperatrice

Нашедши лучшую мясистую оливкуи вынув косточку, воткнёмв неё анчоуса кусочек. С инымиоливками, мы начиняем еюжаворонка. И птаху малую, достойноприготовив, мы в перепёлкужирную заключим. Ту перепёлкувсунем в куропатку, которуювместит в себе фазан;которого мы тщательно заложимв большого каплуна. И вот —сим каплуном мы начиняемпоросёнка. Последний жаритсяна медленном огне до видимойрумянки… Теперь отрежем осторожносочащиеся части для вельмож.Для Государыни – бесценная оливка,которую она, мы знаем, естьне станет, но, повертев в перстахдержавных и уведя глаза завеки, лишь пососёт неторопливо,пока гремит с хоров высоких:«Славься сим, Ека-те-рина!Славься, нежная к нам мать».

3. Послеполуденный сон

С пармезаном и каштанами этапохлёбка из рябцев и филейка большаяпо-султански (точно так: большая —по-султански), и глаза говяжьи в соусе(в соусе говяжии глазищи!), что зовут«поутру проснувшись»: и хвостытелячьи по-татарски и телячьи жеуши крошёныя. Да и нёбная часть в золе,гарниро-ох! – ованная трюфелями!А баранья нога столистовая… Эти голубипо-станиславски, эти горлицы, ууу,по Ноялеву! В обуви гусь и бекасыс устрицами… Соус, ой! из вяленыхязыков оленьих… Ну а жирный кремдевичий, и гато из винограда,винограда, винограда,то гато из винограда,и лобзания, и слёзыи заря, заря!..[2]

1770-е / 23.V.1982

Московские ряды

Я эту улицу не мину. «Сентиментальныеколечки! Авантажные разные галантерейныевещи: сыр голландский, казанское мыло,бальзам Самохотов, гарлемские капли!Пожалуйте-с, просим. У нас покупали».Безмерная баба подкатит под локоть и:«Ни-точек! Ни-ии-точек!» – иниточки входят с иголками в ухо(а пухлая ручка в кармане гуляет).«Чуло-о-очков, шнуро-очков! У наспокупали».Но гаркнет торгашнепостижное смертным, и речи Москвыковылями сникают. Качая лотком надкрутыми плечами, он что-то проносит подсальною тряпкой – пока не сойдутсяразверстые воды.«А что продает-то?!»«Да почки бычачьи».«Презентабельныеленты, милютерные жилетки! Помочи и хомутысубтильные-с самые, интерррресное, сударь,пике из…» – «Любезный, а в этой чтосклянке?» – «Ну как же, извольте, вестимоедело: эссенция до-оо-олгой жизни».

1830-е / 26.I.1982

Шпалера

В Ораниенбауме, Ла Гранхе иль Эквоне —душа не вспомнит где – подале отрезины и бетона, поближе к доживающеймолве – я, вытканный однажды нашпалере,средь мельниц и стволов, махровых лап и крылий —ступающим по лиственному днупролитой в облако аллеи,не удивлюсь:потрогайте неколкие зрачкии пальцы на фисташковом подкладе.Полночи промолчали о России, но ниодна свеча не потекла. Все музыканты жутконедвижимы,пока углами мгла не закачала. Выпомните, как медленно икали перед смертью? А вы,сударыня, враз покатились по дивану, уже не чуя,что кофием со сливками залились. Авас, младенчика, бокастая кормилица без матушкищипала, а мальчику… да Бог ее прости! А вы,из прусской юности, любили дикую козус брусникой. Вы… Не стану:все новости благие старо —ваты, все нити сотканы и на из —нанке ничья ладонь не встретит узелков,но, может быть – невнятные ладони,не испугавшись острого тепла.

24. II.1983. Нов. Гавань

Из цикла «Романсы и арии»

Надежде Обуховой

Неприметная горсточка насВысоко над рекою молчит.Мы узнаем, что солнце близко,Мы увидим, как звёзды прошли.Мы увидим, как звёзды прошли,И пойдут, заплетаясь, годаПодниматься к нам поясом трав.На разлитые дали глядя,Покачнётся былое в очах,И мы встретим рассвет на ветруПрежде птиц, огласивших его.Прежде птиц, огласивших его,Наши тройки влетают в зарю,Но и так не нагоним себя.Неприметная горсточка насВысоко над рекою молчит.Мы увидим, как солнце прошло,Мы узнаем, что звёзды близки.

II.1980. Нов. Гавань

Сергею лЕмешеву

Благую песню столько разДуша, блуждая, заводила,На светы поздние срываясьВ неослежённые снега,Язвили золотом глазаГде свечи солнечные елейИ с небом слюбленному АААНЬГЕЛУчил сгорающий закат…Иную песню в певчий часИ на следах моих томимый,Над всем, что выведет огляд,О, раздели на вдох и выдох,Как грудь моя её лила бы,Храня из ветра свет и снег.

III.1980. Нов. Гавань

Александру Вертинскому

От тельцов златых, непыльных,от болезней и счетов,от чужбин, душе невнятныхи не помнящих про вас,от детей, не знающих по-русски,не травя злоречьем ран,не спросив непосвящённых,не причастных вашим снам,проживя ничейным в мире,чтоб узнать себя впервые,чтобы легче умирать,поезжайте раз в Россию —наглядеться, навздыхаться,поклониться навсегда,если вам нужна такаябледноликая, родная,неудобная земля,если лжи уютной мало,что и так она внутри,если не для мебелишек,не для частностей родились,если есть для вас могилы,чтоб траву рукой погладить,если то для вас забота,что мы все зачем-то жили.

9. X.1981. Нов. Гавань

Карусель

Как-то бойко завертелась карусель: мнерукой теперь оттуда идосель. А верблюдов, недоплюнувшихдо звёзд, ислонов, не донимаемых тщетой,нагоняют уж зубастые коньки, нестремясь их ни лягнуть, нираскусить.Лишь олени – те несут, не чуя мести лет,углубляя сей назойливый недуг, чтовыносит их по кругу на следысвои, затоптанные в прахтемили, кто – слышишь? – по пятам, темили, за кем они вослед.Мельком лица, вскользь уста и окнавспять. Вырвешь взгляд —простыл недолгий жест встречи ильпрощанья – как взглянуть. И неспится уж давно на трынь —траве: душу умотала круго —верть. Вновь меня уносит – от всего, иливсё несётся – от меня.

22-25.IV.1984. Париж

Карамора

Карамора – большой, длинный, вялый комар; иногда залетает в комнату и торчит где-нибудь одиночкой на стене. К нему спокойно можно подойти и ухватить его за ногу, в ответ на что он только топырится или корячится, как говорит народ.

Н. ГогольСонно отбиваясь доседьмого пота,оттого корячится, чтокольнуть не может,потому топырится, что —нетопырёнок.Всё не только больно ине так уж гадко,всё не столько тошно,сколько слишком страшно —всё непоправимо доседьмого неба:сколько ни корячься —цепко держат ногу.

12. VII.1983. Нов. Гавань

Буколика

Крыша пыжится соломой. Что ниговори, мы с тобой, старуха,жили: ты ж латала мне портки,я же резал курам горло. Мёд,горилка на столе, на краюшке —шкварки. В три погибели согнулонемочью к земле. Ныне тыменя повыше, да сушей плетня.Оба лыбимся беззубо – так онодобрей. Вседержитель, не мигая,смотрит со стены. В хлеве добраябурёнка, в сенях гуси. Сыновья,глянь, какущую нам гору накололидров. «Слезь с доски – порежешьяйца!» – каркнешь внуку ты.Он послушает не тотчас. Экийшелапут!Кольдопрежь меня в доминутесную ты ляжешь – низкопоклонюсь. Ты моя старуха. Что ябез тебя?.. Мне ли первому – неплачься. Что не так – прости. Нетаскайся до погоста. Ешь по мнекутью. А старшому такожденакажи, чтоб нас, знаешь, тамнад озером, пусть бы нас рядком.Мы соседям сниться станемк непогоде, хвори, так ли – намтогда видней… Нам тогда не всёодно ли, даже если, как сегодня,льёт и льёт ливмя?

29. VII.1983. Нов. Гавань

Прошлый август

От Севенн до эстуариявсё ли там несёт Луарамимо замков дальнозорких, где умильнозаедает горклым сыром оглушительныевина втуне галльская душа, – всё литам блюдёт Луара, под лепными облаками,диковатую волнумежду кряжистых устоев то ли радуг,то ли к раю переброшенных мостов?Всё литак ревёт ночами, помыкая сном платанов,отдавая рыбным духом – студенистым,как ундинины уста, —мимо спеси голубятен (не забывших ниразгульного Агриппу, ни пристрастногоде Гиза) и сомнительного праханепоседы Леонардо —всё ли катится Луара там под сферойдомотканой, кем-то впрок пересинённой?

3. VIII.1983. Нов. Гавань

Идиллия

Когда бы взлетели на воздух три неподобных дома,заставивших с Невы невиданное «П» Адмиралтейства,когда бы вырубили напрочь косматый вздорный сад,пожравший площадь у надвратной башни, иразвернулось вновь, как некогда, полётное пространстводля огляда – от лестницы Манежа и до конца Дворцовой, —клянусь, что у меня осталось бы одно бессонное желанье:возвить барочную свечу задуманной Растрелли колокольни.Но если бы легкоголосой ранью вдруг воссталагромадная волна Катальной горки и я слетел смеясьна роликовом кресле – от купола, по-над гордыней елей,до дальней той просвеченной берёзы – то я бы лёг наодуванчики и разучился сразу жить, не двинулся вовек,не щурился на солнце и ночью никого не узнавал —пусть даже в павловском Шале, среди вселеннойсветлячковой,затеют поиграть из Куперена, прихлёбывая нежно молоко.

9. VIII.1983. Нов. Гавань