В тени больших вишневых деревьев

В тени больших вишневых деревьев

Михаил Леонидович Прядухин

© Михаил Леонидович Прядухин, 2020

ISBN 978-5-4496-4335-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава I

Была ранняя весна, был ночной звонок, слова, прозвучавшие в ночи: «Серый, ты крепись – мать умерла…». Потом, были ночные сборы, и поездка в родную станицу. Потом, был гроб, с телом матери, которую он, поначалу, даже не узнал, так сильно исказили черты ее лица, холодные лапы смерти. Потом, он ходил бездумно по улице, зябко пожимая плечами – промозглая, сырая, ранняя весна, все время забиралась к нему, под тоненькую куртку. Потом, он увидел старенький забор, и вспомнил, что когда то, давно давно, возле него, стояла лавочка, которая по весне пряталась под тенью больших вишневых деревьев…

Он вспомнил, как вся улица, по вечерам, собирались на ней всей частной гопкомпанией, веселясь новой весне и своей юности, как они ее удлинили, потому как уже не хватало места для всех желающих. Он вспомнил как сидел на ней, в последний вечер, перед тем, как отправиться в армию. Вспомнил и то, что там, в Афгане, с ним мысленно, почему-то, всегда была эта лавочка, укрытая тенью больших вишневых деревьев, и мама, которая выйдя поздно вечером на улицу, звала его:

– Сергей! Иди домой! Завтра рано вставать, в школу.

А он, затушив бычок о край лавочки, кричал из темноты в весенний, теплый, наполненным ароматом цветущих деревьев воздух:

Ща ма, иду!

Теперь не было ни деревьев, ни лавочки, ни мамы…

Когда он вернулся с Афганистана, то еще почти год кричал по ночам, но только уже не: «Ща ма, иду!» – это уже были, совсем другие крики, в которых и в помине не было, той беспечности и радости жизни. На эти возгласы из его спальни, прибегала мама, и тревожно спрашивала:

– Что случилось сынок?

А он, проснувшись от своего крика, отвечал:

– Да все нормально, иди спать мам.

Она его поначалу спрашивала:

– Ты хоть что нибуть расскажи Сережа, что там было?

Но он отмалчивался, или переводил разговор на другую тему. Поняв, что ничего от него не добьется, мама больше не тревожила его этими вопросами. Теперь, ее не стало… Так Сергей ей ничего и не рассказал…

Уже прошло тридцать лет с тех пор, как он вернулся с Афгана – целая жизнь, и время, великий лекарь, незаметно, день за днем, затянуло раны в душе Пожидаева, а из памяти стерла многие лица и имена. И уже не снятся сны, которые долгие годы преследовали Сергея, когда его вновь и вновь забирали в армию, а он, доказывал всем, что уже хапнул своего с избытком. Но ему не верили, и все равно везли в БТР-е, по бетонке, в 12-й Гвардейский мотострелковый полк, и он, просыпался посреди ночи в холодном поту, потом осознав, что это всего лишь сон, успокоившись, засыпал снова…

* * *

БТР несся по бетонки в 12-й Гвардейский мотострелковый полк, что в восемнадцати километрах от Герата. Восемь независимых колес существенно сглаживали неровности дороги, и на большой скорости, машину раскачивало как катер на волнах. Сергея на броню не пустили – еще не по ранжиру, и он наблюдал открывающийся ему пейзаж, сквозь узкую створку бойницы. Повсюду была терракотовая, солнцем выжженная земля, усыпанная острыми камнями, и если бы не одинокие, засохшие, то тут то там, торчащие из земли верблюжьи колючки, то можно было подумать, что машина едет по поверхности Марса. Вздымающиеся со всех сторон красно-коричневые сопки, тоже наводили на эти мысли, а лежащие сплошь и рядом, по обочинам дороги, сгоревшие остовы различной военной техники, и еще чего-то, добавляли эффект прошедшей звездной войны.

На место постоянной дислокации полка, они приехали после отбоя, и сопровождающий молодых солдат прапорщик, повел их в палатку карантина. Показав им их кровати, он испарился ненадолго, чтоб появиться с термосом для пищи в одной руке, а в другой руке, у него было коробка. В бачке оказалось толченная картошка, заправленная комбижиром, вперемешку с черными глазками, а в коробке, килька в томатном соусе, и хлеб. Сергей толком не ел уже почитай как две недели, а горячую пищу принимал последний раз еще в учебке. Да,… тридцать лет прошло с тех пор, но ему никогда не забыть вкус той картошки и кильки в томате – ничего вкуснее он не ел, ни до этого, ни после.

В палатке карантина, стоящей особняком, от расположения войск, ежедневно наблюдалось паломничество со всех подразделений полка – искали земляков. На второй день пребывания Сергея в карантине, вечером в палатку зашел высокий, широкий в плечах, красивый парень. Сильно бросалось в глаза и то, что он выглядел гораздо старше всех остальных. Его звали – Саша Антонов, он был из города Кропоткина Краснодарского края, но все равно это считалось, что с Краснодара. Да и вообще, будь ты хоть с Белой глины, что на окраине края, все равно ты – «Краснодар». Уже позже, Сергей узнал, что за избиение офицера, его выгнали с четвертого курса военного училища. Чуть-чуть не сев в тюрьму, он попал, в качестве наказания, в Афган, в пехоту, срочником, и в звании рядового.

– Есть кто с Краснодара? – спросил он.

– Да, – ответил Пожидаев, и встал с кровати.

– Надо же, два года отслужил, ни одного земляка, а тут, вот-вот домой на дембель, и нате – земляк. А откуда конкретно?

– С Динской.

– А я с Кропоткина, – и зная проблему молодых солдат, добавил, – хавать хочешь?

– Угу, – промычал Сергей.

– Тогда пойдем ко мне в роту…

В 7-й роте, куда привел Пожидаева земляк, потому как с ним разговаривали сослуживцы, было видно, что Саша в авторитете. Угостив Сергея всякими «ништяками» из магазина, и поговорив, в общем то ни о чем, земляк спросил:

– План куришь?

– Конечно, – ответил тот, и заулыбался.

Дело в том, что Пожидаев не был пай-мальчиком, и курил план уже с восьмого класса. Хотя, в те времена в СССР, мало вообще кто употреблял наркотики, кроме союзных, азиатских республик, и только Краснодарский край грешил этим. Антонов достал плюху чарса*, и разогрев ее зажигалкой стал кропалить.

– Со дня на день я на гражданку, – продолжил он разговор, – и по этому, поддержку тебе дать не смогу. Но запомни главное: никогда не позволяй себя унизить. Никогда не стирай чьи либо носки или ХБ, не бегай за сигаретами, и не носи пайку дембелям, или еще что-то подобное. Шуршать все равно тебе придется первые полгода, и пиз… й не раз будешь выхватывать, но главное – держи марку, если упадешь, обратно подняться будет практически невозможно. За оружье не хватайся – могут забить до смерти, а если уж взял автомат в руки – то делай красиво. Своим по призыву вообще ни в чем не уступай, если убирать в палатке, то вместе, таскать снаряды тоже, ну и все остальное в том же духе.

Серый сидел и слушал, открыв рот, он никак не мог понять, о чем это Саня говорит, ведь война вокруг, а он такое плетет. У него было такое впечатлении, что он на зоне, а авторитет ему рисует: что почем – хоккей с мячом.

– И запомни еще: как бы не было тяжело, никогда не стучи шакалам*, если стуканешь – зачморят*, и не вариант будет вылезти. Трудно будет первые полгода, потом полегче. Трудно, но не смертельно, не ты первый и не ты последний. Ладно, пойдем в курилку хапнем.

Это был первый и последний разговор Саши Антонова с Пожидаевым, через день он улетел в Союз. Много потом будет встреч, знакомств, многих Сергей возненавидит, со многими будет делить свой хлеб, с некоторыми хватанет фунт лиха, но время сотрет их имена и лица. Тридцать лет прошло с тех пор, но Сергей прекрасно запомнил, и имя, и фамилию земляка, и помнит его лицо, как будто видел его вчера. Трудно сказать, почему Пожидаев так хорошо запомнил человека, которого видел в первый и последний раз в своей жизни, ведь наша память, порою сохраняет людей и ситуации, которые ничего для нас не значат. Хотя, может быть, он просто произвел впечатление на Сергея? А может просто, это наставление земляка, очень помогло ему прожить эти полтора года.

Косяк курили вчетвером, и когда он пошел по второму кругу Саня сказал Серому:

– Придержи коней зема, с тебя хватит, это тебе не Краснодарский бутор.

Впрочем, Сергей и сам это понял – он никак не мог откашляться, и уже чувствовал, что поплыл. Затем, они сидели в палатке 7-й роты, Антонов о чем то оживленно говорил со своими бойцами, периодически смеясь, говорил и с ним, но Серый ничего не понимал, и лишь только глупо улыбался. Вообще-то ему было не до смеха, и не до разговоров – он выхватил «жесткий глюк»: как что-то, или кто-то ползал у него по затылку, какая-то зараза, и наводила ужас, представляясь то пауком, то какой-то сколопендрой… Едва он начинал подносить руку к затылку, как эта тварь, сразу куда-то исчезала, лишь только он убирал руку, она тут же возвращалась. Через некоторое время бойцы заметили телодвижения Сергея, и Саша поинтересовался:

– Что с тобой, все нормально?

– Да какая-то хрень у меня по затылку ползает, посмотри, что там Саша? – ели отлепив язык от неба, и стараясь сохранить спокойствие, чтоб не упасть лицом в грязь, севшим голосом, сказал Пожидаев. Тут-же он вышел в проход между кроватями, на свет, и повернулся к бойцам спиной. Грохот смеха услышал Сергей вместо ответа, и понял – это глюк.

– Ладно, тебе нужно возвращаться в расположение, – успокоившись от смеха, сказал Антонов, – дорогу найдешь сам?

– Найду, – ответил пересохшим ртом Сергей, и попрощавшись со всеми, вышел на улицу.

– Я на днях еще заскачу, пообщаемся! – услышал в догонку Пожидаев.

Выйдя, он тут-же пожалел, о своем ответе, что сам найдет дорогу. Было около двенадцати часов ночи, отбой труба пропела два часа назад, и в расположении полка была сплошная тьма. Он понятия не имел в какую сторону идти, но возвращаться в палатку, и просить помощи, чтоб провели, было в западло, и он пошел…

Все палатки, а тем более ночью, похожи как две капли воды, друг на друга. Как найти среди них свою, вот в чем вопрос? Но и это как то можно было решить, если б не сильное наркотическое опьянение Сергея, плюс, полное отсутствие ориентации в палаточном городке…

Прошло около двух часов, но Пожидаеву казалось, что вечность, а результат поиска палатки карантина – ноль. Пару раз он набредал на КПП, потому как он был хорошо освещен, но подходить близко не решался, боясь нарваться на офицера. Несколько раз выплывал возле дневальных под грибками, а они, ради хохмы, его специально дезориентировали, направляя в противоположную сторону от палатки карантина. Правда было пару счастливых моментов, когда Сергей, по всем приметам определял, что это его вотчина, но и они терпели полное фиаско. Войдя в палатку, которая, как он думал его, он радостно, на ощупь, видя лишь очертания скелетов кроватей, крался к своей, но к глубокому своему сожалению, обнаруживал чье-то мирно храпящее тело, и радость менялась на отчаяние. Таким же макаром он тихо вылазил обратно, наружу, кляня себя за то, что: «накурился как удав». В конце концов, окончательно разочаровавшись в своей исследовательской экспедиции, он сел на гильзу, из под снаряда, возле какой-то палатки, и стал дожидаться утра. Примерно через час, или около того, из нее выскочил боец, спешащий до ветру, и хотел уже бежать дальше, тут, заметив в темноте силуэт Сергея, на секунду замер, а потом спросил:

– Серый. А что ты сидишь на улице, что то случилось?

Этот вопрос, как невидимая рука маэстро, прошелся по струнам души Пожидаева, и в его сердце зазвучала прекрасная мелодия, под одноименным названием – «Спасен». Вот только она имела одну неприятную нотку – понимание того, что он уже целый час сидит возле своей палатки, и не ответив на вопрос, он тут-же исчез внутри ее, оставив в полном недоумении бойца.

* * *

На утреннем разводе рота РМО* была построена абсолютно в разнобой, причиной тому было то, что при построении личного состава учитывался не рост, а срок службы. Впереди стояли чижи*, и вид был у них, мягко говоря, не очень. Юные лица солдат были несвойственно серы, и усталость в их глазах соперничала с какой-то затравленностью. У многих из них уши походили на вареники, и не надо было быть медиком, чтоб понять, что они сломаны. Почти у каждого на лице были синяки, и кровавые трещины на губах, которые говорили о том, что их бьют, и бьют нисколько не пытаясь этого скрыть.

Это шокировало Сергея, вечером, когда его привели в роту, он, при тусклом свете в палатке, не заметил ничего необычного, и теперь, он удивленно таращился на молодых бойцов, пытаясь сложить пазлы в своем сознании. А они, никак не состыковывались в его наивном мышлении, сформированным в тени больших вишен. Война и жуткая дедовщина упорно не хотели соединяться в единую картинку, к тому же, еще один пазл выпадал из нее – офицеры. Ведь даже слепой, на ощупь, определил бы, что в роте идет ежедневное избиение молодых солдат, а они, как ни в чем не бывало стояли на разводе, и даже подтрунивали над печальным видом чижей. В голове у Сереги произошла революция в понимании войны, о которой он читал когда-то в книжках, где боевое братство, просто красной нитью проходить через любую, даже самую завалявшуюся повесть о ней. После утреннего развода, в картинке «Война», пазл: «Боевое братство» ушел в небытие, и заменился на два, в сущности противоположных по смыслу: «Дедовщина» и «Землячество». С одним из них, ему придется познакомиться, так сказать непосредственно, уже вечером этого дня.

* * *

Вечером того-же дня, после курса «Молодого бойца», в качестве повара, Серега вернулся в палатку из столовой, и ели стоя на ногах, от усталости, направился к своей кровати. Проходя в полумраке между пальмами*, он уперся в чью-то ногу – это вернувшийся дедушка, водитель наливника* вытянул ее в продол*.

– А какого..уя чижи шастают после отбоя? Что тут произошло, пока меня не было? Земля с оси сошла, что ли? – задал он вопрос, скорее всего окружающим, чем Сергею.

– Да это поваренок, вчера вечером только прибыл, – ответил лежащий рядом на кровати солдат, выпуская в полумрак сигаретный дым из-за рта.

– Хоть одна добрая весть, как приехал с рейса, – ответил дедушка и убрал ногу. – Иди ложись, и чтоб через пять минут умер, – в приказном тоне, сказал он Пожидаеву, хотя был рядовым, как успел заметить Сергей.

Пожидаев на тот момент еще не знал, что повара в полку – это привилегированная каста. Причиной тому было скудное питание всех солдат без исключения, не взирая на срок службы, звание и боевые заслуги, а чижи, так те вообще голодали. Поэтому, шкурный интерес старослужащих – пару-тройку банок тушенки или сгущённого молока, оказавшиеся на вечернем столе, под чаек или брагу, делал поваров неприкасаемыми.

Для воинов интернационалистов были предусмотрены повышенные нормы обеспечения продуктами, но по факту, их катастрофически не хватало. Причиной этому было банальное воровство, в начале, в Союзе, потом, на базе в дивизии, далее, в полку, прапорщики и офицеры творили вакханалию на продуктовом складе, и в конце пищевой цепочки, повара растаскивали все что осталось. В результате чего, к примеру, вместо положенных тридцати килограмм тушенки, в котел летело только пять, лишь слегка предавая кирзухе* аромат мяса, и превращая ее в постную, мало съедобную кашу. Которая, после обеда, абсолютно нетронутая солдатской ложкой, вываливаясь в помойку из бачков, застывшими болванками, удивительно похожими на головки сыра. Далее, все эти отходы, выносились нарядом по столовой в арык, который был в метрах пятиста от полка, создавая рассадник для мух, коих было немыслимое количество в части. Участь тушенки поджидала все более менее ценные продукты, и в столовую дедушки с дембелями практически не ходили, а «мутили» свое, добывая хлеб насущный на продовольственных складах, в магазинах военторга, и у местного народонаселения.

Не успел Сергей лечь, как увидел встающего со шконки водителя наливника, который пошатываясь подошел к кровати спящего молодого солдата. Очевидно дедушка был изрядно «налит» брагой, и вперемешку с чарсом, мало что соображал, о чем говорили его безумные глаза, блеснувшие своей пустотой, когда он встал под лампой. Постояв, качаясь, над спящим чижиком, и решив, что это полный беспредел: он стоит, а дух* лежит, дедушка, наотмашь, ладонью, ударил его по лицу. Раздался своеобразный щелчок пощёчины – молодой солдат вскочил, совершенно обалдевший и не понимающий спросонья, что произошло, и тут-же начал шарить, по палатке, еще более безумными глазами. Но в них не было дурмана бражки и наркотика, в них была огромная усталость, голод, недосыпание, страх и боль, которые делали их сумасшедшими. Но это «сумасшествие» не вызывало чувство опаски, оно вызывало жалость.

– Боец! Сигарету мне, с фильтром, прикуренную! Две минуты времени! Время пошло! – выпалил дедушка, развернулся, подошел на свет, к лампе, и стал греть зажигалкой плюху чарса. – Если я успею забить косяк, и у меня не будет дымиться сигарета в зубах – вешайся, – добавил он, и весь погрузился в процесс изготовления.

Ошарашенный молодой солдат, выбежав из палатки, понесся сам не зная куда, потому как сигарет с фильтром у него не было, и заначки на «черный день» тоже, в следствии полного отсутствия денег, которые, естественно, забирали старослужащие. Он бежал просто по инерции, и в этом беге не было никакого смысла… Но может быть, просто чижик бежал от злого рока, который свалился на него нежданно негаданно. Разве мог он подумать, несколько месяцев назад, когда движимый чувством юношеской бравады, писал заявление в военкомате, о добровольном желании служить в Афганистане, куда приведет его эта бравада? И теперь, он несся по палаточному городку, барабаня сапогами по камням, в душе желая убежать от действительности и прибежать туда, в Союз, в военкомат, чтоб забрать нафиг свое заявление вместе со своей бравадой, глупостью, безрассудством, ребячеством, наивностью, и еще черт знает с чем.

Подбежав к дневальному под грибком он жалостливо произнес:

– Братан, у тебя не будет сигареты с фильтром? – хотя прекрасно понимал, что шансов ноль. Под грибком стоит такой же чижик, и если у него даже и есть, то все равно не даст, потому как у него тоже свой «черный день» не за горами.

– «Охотничьи»* – ответил солдат и протянул пачку. Взяв сигарету боец побежал обратно в палатку, думая: «Может прокатит, или может дедушка отъехал, и видит уже пятый сон».

Постояв в нерешительности несколько секунд перед входом в палатку, чижик вошел в нее, и увидев деда перекатывающего косяк между пальцев, протянул ему, дрожащей рукой, сигарету без фильтра….

Водитель наливника криво ухмыльнулся, заложил косяк себе за ухо и произнес:

– Залет боец, по всем статьям: по времени не уложился, сигарета без фильтра и не горит. – Далее, взяв чижика за протянутую руку с сигаретой, потянул его на середину палатки, чтоб было видно всем, кто не спит, это представление. – Грудь к осмотру, – зло и как-то с наслаждением прошипел дедушка, предвкушая удовлетворение своих низменных, животных инстинктов.

Молодой солдат выпятил грудь колесом, вытянул руки по швам. Тут же последовал удар в грудь… У бойца перехватывало дыхание, и он согнулся от боли, при этом закашлявшись, но ему нужно было срочно выпрямиться в исходную позицию, иначе не миновать удара с ноги… Совладав с болью, и продолжая кашлять чижик выпрямился, и снова, еще больше, выгнул грудь колесом, сложив руки по швам.

– Старею, – сказал водитель наливника, под недовольный гул дембелей, – теряю хватку, – и чтоб реабилитироваться в глазах своих товарищей, он прицелился в пуговицу, что по середине груди. Последовал второй удар, в который дедушка вложил всю свою физическую дурь, плюс дурь от наркоты и алкоголя…

Воздух вырвавшийся от удара, произвел странный звук в гортани, вместе с ним вырвался из груди наружу, и смешавшись с глухим звуком кулака, разлетелся во все стороны палатки, разбудив даже мертвецки спящих духов. Пуговица, своей жесткой металлической душкой, с обратной стороны, вошла в кость солдата, разбив дальше рану от прежних побоев. Издав протяжный стон, боец согнулся в три погибели, и упал на пол. Продолжая стонать, молодой солдат начал корчиться от боли.

– Встать! Товарищ боец! – прокричал, дед, еще более захмелев от полученного кайфа избиения. – Встать грудь к осмотру! – повторил он еще раз команду и пнул, как футбольный мяч, лежачего, в область печени… Боец из позы эмбриона выгнулся в противоположную сторону, и схватившись рукой за печень закрутился волчком, при этом его стон сменился на тихое поскуливание. Было ясно, что водила наливника точно попал в печень.

– Встать боец, грудь к осмотру! – не унимался дедушка, совершенно ошалев от мучений солдата, которые возбуждали в его одурманенной душе чувство восторга безраздельной власти над чижиком.

– Хорош Киса, убьешь еще, – раздался голос с кровати, которая была в самом дальнем, темном углу палатки. – Пойдем лучше курнем, ты же свернул стингер*? – добавил «Голос», скрипом пружин шконки давая понять, что он встает, и его намеренье твердое.

У садиста – водителя-наливника, оказалась на удивление гламурно-женская кличка, которая только на первый взгляд не шла ему, судя по его только что сделанному поступку. Но предложение «Голоса» остановиться, как холодный душ подействовали на Кису, и он тут же прекратил издевательство над солдатом, и заискивающе произнес:

– Да Тоха, пойдем, план Кандагарский, бомба, пару тяг и аут, – и как бы в доказательство этого садист – водитель, начал нюхать косяк, который распространял плотный и терпкий запах гашиша. В продоле, попав под тусклый свет лампы, показался Тоха, оказавшийся здоровенным мужиком, выглядевший лет под тридцать, ростом с метр девяносто, широкими плечами и огромными кулаками. Он перешагнул лежащего и уже притихшего чижика, и направился к выходу, Киса, как шакал «Табаки», из мультфильма «Маугли», засеменил за ним, что то сладострастно и вкрадчиво рассказывая ему. На ходу Тоха бросил:

– Положите его на кровать, – скорее всего, обращаясь ко всем молодым солдатам.

Чижи, которые наблюдали этот отвратительный спектакль с круглыми глазами, тут-же повскакивали, и быстро уложили сильно побледневшего своего товарища, в душе радуясь, что сегодня обошлось, их сегодня не тронули…

У Пожидаева тоже, от изумления, глаза были на выкате, мысли его путались, и ему казалось, что это какой-то дурной сон, и этого не может быть, потому, что не может быть никогда. Но это происходило вопреки войне, которая была вокруг, вопреки сплошь и рядом лежащему оружию, вопреки тому, что молодых солдат было больше чем дедов, дембелей и черпаков вместе взятых…

* * *

Сложно однозначно ответить на вопрос, почему все эти чижи, не могли объединиться, или просто взять в руки оружие, и загнать всех этих старослужащих под шканори? Что их заставляло вести себя подобно безропотным, безмолвным животным?

Все мы разные, и каждый индивидуален, и подвести всех по общий знаменатель сложно, всегда будут частности, но можно предположить, хотя не факт, что я прав.

Кто то покрепче, кто то послабее, и многие из ребят, просто были слабы духом. Многие росли в парниковых условиях, и не привыкли выживать в трудных ситуациях, как например, детдомовские, которые с первых шагов своей жизни, уже начинают борьбу за существование. И все же, наверное, все они, по существу, были мальчишками, и по детски боялись обозленных, побывавших во всяких передрягах, более старших, хотя таких же пацанов. С другой стороны чижи понимали, что это продлиться пол года, и из-за этих шести месяцев, никто не хотел жертвовать своей свободой. И даже не заключение, как таковое, пугало их, а невозможность увидеть свой дом, от которого веяло, даже в воображении, теплом и уютом; невозможность беспечно бродить по улицам, созерцать родные лица, ставшими теперь такими далекими; беззаботно удить рыбу на пруду, щурясь от бликов солнца, отражающихся с зеркальной поверхности воды, а вечером, с друзьями, выпив вина, тасоваться по парку, и радоваться этому невероятно приятному чувству свободы, осознавая, что все закончилось, все осталось в прошлом….

И у Сергея был свой островок счастья, за который он цеплялся все эти полтора года, который, как спасательный круг вытаскивал его из всяких передряг. Ради него он терпел невзгоды, боль, обиды, и только в нем, в тени белых больших вишен, вдыхая их сладкий аромат, где вдали слышался голос его мамы: «Сережа,…пора домой!» – он находил покой своей душе..

Конечно Сергей не знал, кто был родоначальником этого, по сути, беспредела, в 12-ом Гвардейском, но дети вообще-то очень склонны к жестокости, по крайней мере большая часть, и не знают жалости. И если это зло вынуть, из недр их душ и развить, то результаты превзойдут все ожидания. После полугода сплошных побоев, бывшие чижи, получив зеленый свет, потом с упоением отрываются на таких же молодых солдатах, мстя им, за месяцы боли и унижения, и как правило превосходят своих «учителей». Это как раскручивающаяся спираль, у которой каждый новый виток больше прежнего, так и в 12-ом Гвардейском – каждый новый призыв более жесток, чем предыдущий.