Богини Пушкина. От «златой весны» до «поздней осени»

Знатные «недоимки» для отечественной поэзии собрал Пушкин в Вульфовых поместьях!

То был поистине звёздный час и для «тверской Авроры»! Пушкин сравнил Анну с богиней утренней зари, от коей произошли все звёзды на небосводе и все земные ветры: от северного Борея до ласкового Зефира. Крылатая Аврора, с венцом из сияющих лучей, восседала на колеснице, запряжённой крылатыми скакунами.

Старая дева

А в жизни «Аврора» каталась в санках с впряжённой в них бурой кобылкой. И не покорялись ей ни звёзды, ни ветры…

Нет ни в чём вам благодати…

Обыгрывая имя Анна, что с древнееврейского значит «благодать», Пушкин словно напророчил ей безотрадную судьбу.

Да, бедная и немолодая Анна Николаевна, скучающая, одинокая среди сестёр, – родной и двоюродных, – обретших семейное счастье, томящаяся в бездействии, она мечется меж родными усадьбами, Псковом и Петербургом, не находя себе места. Прежде столь милое Тригорское, полное сладостных воспоминаний, почти ненавистно ей. Нигде и ни в чём нет отрады её бедному сердцу. Письма Анны исполнены жалобами то на непонимание и скупость матери, то на дурную погоду, то на тоску.

«Ей везде скучно. Сестра своею ленью просто нетерпима», – жалуется на неё младшая Евпраксия из своего псковского имения Голубово. «Сестра сидит всё в Тригорском, и, несмотря на все прелести природы, на пение соловьев, которыми она окружена была, она не знает, что делать от тоски… всё читает, читает, вздыхает и даже плачет от скуки», – нет, не понять баронессе Вревской, чадолюбивой матери и счастливой супруге, всю горечь одиночества бедной Анны. Не отвлечь её от безрадостных мыслей ни природным красотам, ни соловьиным трелям!

«Аннет целует тебя и очень тебя любит, – передает приветы дочери Ольге Сергей Львович, – но она ненавидит Тригорское, и это часто делает её весьма рассеянной. Чтобы её похитили вооруженной силой… мне думается, она бы не хотела, однако добрая свадьба не была бы для неё лишней».

Письмо отца поэта датировано 1834-м, но четырьмя годами ранее Анна ещё смела надеяться на перемены в судьбе. Брат Алексей получает из Малинников вести: «Сестра в первом своем письме сообщает печальное известие, что Кусовников[1] оставляет Старицу, а с ним все радости и надежды её оставляют. Это мне была уже не новость. Во втором же она пишет только о Пушкине, его волокитствах за Netty…» А в июне до Анны Вульф доносится слух, страшнее которого и быть не может: Пушкин женится на Гончаровой, первой московской красавице!

Жизнь старой девы. В ней нет, да и не было ничего хорошего. Как воспринимали старую деву в пушкинские времена? Сочувствовали? Злорадствовали? Жалели? Но уж точно не завидовали. Анна Вульф, видно, хоть более и не тешила себя мыслью о замужестве, но с мечтами и любовью расставаться не желала.

«И Пушкина я так живо вспоминаю, – спустя годы признавалась она, – и refrain его:

Хоть малиной не корми,Да в Малинники возьми!»

Из письма к Евпраксии Вревской знаем, что желание Анны побывать в петербургском доме Пушкиных пока не сбылось, но зато от сестры поэта она в курсе всех домашних новостей: «Он (Пушкин) очень счастлив, что Император разрешил ему издавать журнал… Ольга говорит, что он якобы очень ухаживает за своей свояченицей Алек<сандриной> и что его жена стала большой кокеткой» (фр.) (12 февраля 1836 года).

Верно, последнее известие доставило Анне Николаевне некое чисто женское удовлетворение…

Многое в отношениях поэта и Анны разъясняют воспоминания её кузины Анны Керн: «Однажды, говоря о женщине, которая его страстно любила, он (Пушкин) сказал: “И потом, знаете ли, нет ничего безвкуснее долготерпения и самоотверженности” (фр.). В том, что эта женщина, о коей поэт упоминал красавице Керн, – Анна Вульф, у пушкинистов сомнений нет.

Анна Николаевна Вульф. Фотография. Из фамильного альбома Д.А. Вульфа. Публикуется впервые

«Впрочем, – продолжает мемуаристка, – Пушкин увлекался не одними остротами; ему, например, очень понравилось, когда я на его резкую выходку отвечала выговором: “Зачем вы на меня нападаете, ведь я такая безобидная!” (фр.) И он повторял: “Как это верно сказано: действительно, такая безобидная!” (фр.) Продолжая далее, он заметил: “То ли дело ваша кузина, вот тут есть с кем ссориться!”» (фр.)

Да и сам поэт как-то небрежно обронил в письме: «С Анеткою бранюсь, надоела!» Надоела… Слишком влюблена и слишком доступна. Женщина без тайны неинтересна, как прочитанная книга.

Отдадим должное Анне: всю неистраченную любовь и нежность к Пушкину она сумела перенести на его родителей. Мать поэта Надежда Осиповна тяжело больна, и Анна всеми силами старается хоть как-то облегчить её страдания.

«Мадемуазель Вульф все еще с нами, – сообщает из Петербурга в феврале 1835-го Сергей Львович дочери Ольге, – это очень меня радует, и я не знаю, как отблагодарить Прасковью Александровну, что она нам её прислала».

Месяцем ранее Надежда Осиповна успокаивает дочь: «Меня оживил приезд Аннет и Эфрозины (Евпраксии Вревской. – Л.Ч.). Я так рада, что они со мною. Последняя уезжает через 3 дня, но Аннет останется до весны… Эти добрые соседки заставляют меня верить в истинную дружбу. Они столько принимают участия во всём, что нас касается».

Подтверждением и письмо Анны младшей сестре: «Здоровье Надежды Осиповны не лучше… Это придает много горести моей здешней жизни…»

Но и другие печали поджидали её. Видимо, мадемуазель Вульф стоило немалых нравственных усилий отправиться в дом Баташова на Дворцовой набережной, что у Прачечного моста, где снимал для своего разросшегося семейства квартиру Пушкин. Случилось то в конце зимы либо в начале весны 1836-го.

Огорчению Анны не было предела: она-то мечтала видеть обожаемого ею Александра, беседовать с ним, вспоминать минувшее. А тот весьма ловко препроводил былую возлюбленную в детскую. Малыши, их к тому времени было трое: Маша, Саша и Гриша устроили гостье тёплый прием. «Дети их так меня полюбили и зацеловали, – уныло признавалась Анна Николаевна, – что я уже не знала, как от них избавиться».

Горько сознавать ей, что Пушкин «с каждым днем становится всё более эгоистичным и всё более тоскующим». «Эгоистичным» – конечно же, по отношению к ней…

Какой увидел тогда Анну поэт? Сестра Ольга (в том же феврале) сочла нужным сообщить мужу в Варшаву о переменах, случившихся с подругой: «Аннет Вульф толста, толста, – это какое-то благословенье божье: фигура её состоит из трёх шаровидностей – сначала голова, сливающаяся с шеей, потом идут плечи с грудью, затем зад с животом. Но по-прежнему хохотушка и остроумна и доброе дитя».

«Добрая свадьба», на кою как на исцеление душевных страданий милой соседки возлагал надежды Сергей Львович, так и не случилась в жизни Анны. Она грустила, печалилась и… толстела.

В обществе Анна Николаевна за мнимым весельем маскирует извечную свою тоску. И, похоже, ей это удается. Снова строчки из письма сестры поэта, относящиеся уже к году 1841-му: «Аннет Вульф толста, как Корсаков (поэт А.А. Римский-Корсаков, известный своей тучностью. – Л.Ч.), – и всегда весела, словно зяблик; вчера мы обедали вместе у моей невестки (Н.Н. Пушкиной. – Л.Ч.), которая хороша, как никогда».

Анна Николаевна Вульф.

Рисунок-шарж Н.И. Фризенгоф. 1841 г.

Сравнение, сделанное лучшей подругой, вызвало бы обиду Анны Николаевны. Сколько же насмешек пришлось ей перенести – не счесть!

В августе того же года гостившая в Михайловском у вдовы поэта Наталия Ивановна Фризенгоф, художница-любительница, сделала в альбоме очередной набросок: располневшая, схожая с колобком Аннет Вульф в необъятно пышной юбке сидит, отвернувшись от художницы, явно не желая позировать (та, вероятно, делала шарж-набросок исподтишка), держа в руке платочек. Рисунок снабжен насмешливой подписью: «Anqe de Triqorsky» (Тригорский Ангел).

Ревность к былой обожательнице мужа, верно, ещё жила в сердце Наталии Николаевны. Вспомним, что у неё хранились не только рукописи поэта, но и вся его переписка, письма Анны в том числе, – ведомо о том было её подруге и родственнице Наталии Фризенгоф. Отсюда и явная недоброжелательность.

…Последняя встреча. Она случилась накануне дуэли, в Петербурге, в доме на Васильевском острове, где у родных остановилась баронесса Евпраксия Вревская и куда на встречу к младшей сестре приехала Анна. Пришёл и Пушкин.

Тот январский вечер, когда ещё никто не знал, что он станет последним в жизни поэта, скорбно отпечатался в памяти любящей, но не любимой Анны. И не думалось ли ей позже, что, будь на месте сестры, не позволила бы свершиться злодеянию и похитить столь прекрасную жизнь?! Она любила жертвенно.

Анна и её богатства

Не было для бедной Анны ничего на свете драгоценнее томика, подаренного в давний и памятный для неё день. На титульном листе размашисто красовалось посвящение: «Дорогой Имянинице Анне Николаевне Вульф от нижайшаго ея доброжелателя А. Пушкина. В село Воронич 1826 года 3 февраля из сельца Зуёва». (Село Воронич – это Тригорское, а Зуево – Михайловское, как порой именовали пушкинскую усадьбу.)

Позже дарственная надпись, исключая лишь подпись Пушкина, кем-то была густо вымарана. Возможно, самой Анной Николаевной, не желавшей на склоне лет компрометировать своё имя, чего так страшилась она и в молодости. Знаменательно, что верхний угол книжной обложки украшал красный сургучный оттиск заветного перстня-талисмана, подарка графини Елизаветы Воронцовой!

И другими сокровищами дорожила Анна: гравированным портретом Байрона, подаренным ей Пушкиным (брат Алексей по её просьбе заказал рамку для портрета); альбомом, где поэт собственноручно вписал куплет из «Романса» Антона Дельвига. Стихов, полных безысходной нежности:

Не говори: любовь пройдет,О том забыть твой друг желает;В ее он вечность уповает,Ей в жертву счастье отдает.Зачем гасить душе моейЕдва блеснувшие желанья?Хоть миг позволь мне без роптаньяПредаться нежности твоей.За что страдать? Что мне в любвиДосталось от небес жестокихБез горьких слёз, без ран глубоких,Без утомительной тоски?Любви дни краткие даны,Но мне не зреть ее остылой;Я с ней умру, как звук унылыйВнезапно порванной струны.

Как точно угаданы – то ли Дельвигом, автором сокровенных строк, то ли Пушкиным, вспомнившим их и перенесших на альбомную страницу, – жизнь и судьба Анны Вульф! До своего смертного часа хранила она те поистине нетленные богатства.

Перед кончиной Анна решилась сжечь письма Пушкина, читанные-перечитанные ею, что так трепетно берегла она от чужих глаз. Уж не пример ли любимого ею ирландца Томаса Мура, сжегшего завещанные ему записки Байрона, подвиг её на то безрассудство?! По легенде, последнюю волю просила она исполнить племянницу-баронессу… Лишь два пушкинских послания чудом избежали печальной участи.

Здесь, у стен храма Успения Божьей Матери в селе Берново, обрела свой последний приют Анна Вульф.

Фотография автора. 2004 г.

Страшилась ли Анна, что письма попадут в недобрые руки? Боялась ли, что их прочтет мать? Возможно. Но та же Прасковья Александровна, прощаясь с миром, подивила близких единственной просьбой: сжечь послания обоих мужей, всех семерых детей, родных, оставив лишь письма Пушкина!

Её дочь предала огню даже переписку с задушевной подругой Анной Керн, – ведь там хранилось немало откровений, соединённых с именем поэта. «Мы с ней потом переписывались до самой её смерти, начиная с детства», – свидетельствовала красавица кузина.

Покинула земной мир Анна Вульф в Малинниках, в том самом доме, где витали призраки былого счастья. В сентябре 1857 года (двадцать лет Анна жила ещё с именем Пушкина!) обрела она свой последний предел. Чёрный деревянный крест увенчал её скромную могилку, приютившуюся у стен церкви Успения Божьей Матери… Прасковья Александровна имела несчастье оплакать дочь, хоть и не нежно ею любимую.

И может быть, тайная награда Анне – за одиночество и горькую женскую судьбу, за злые шутки родни и соседей, за тяжкие материнские попрёки, за несбыточные и несбывшиеся надежды, за её любовь – вечно сияющее «Зимнее утро»!

Живые голоса

Пушкин – А.Н. Вульф

Март – май 1825 г. Михайловское

«Вот, мадемуазель, ещё письмо для моего брата. Очень прошу вас взять его под свое покровительство. Ради Бога, пришлите перья, которые вы великодушно очинили для меня и которые я имел дерзость позабыть! Не сердитесь на меня за это» (фр.).

Записка к Анне Вульф была отправлена поэтом в Тригорское со слугой.

Пушкин – А.Н. Вульф

21 июля 1825 г. Михайловское

«Пишу вам, мрачно напившись; вы видите, я держу своё слово.

Итак, вы уже в Риге? одерживаете ли победы? скоро ли выйдете замуж? застали ли уланов? Сообщите мне обо всем этом подробнейшим образом, так как вы знаете, что, несмотря на мои злые шутки, я близко принимаю к сердцу всё, что вас касается. – Я хотел побранить вас, да не хватает духу сделать это на таком почтительном расстоянии. Что же до нравоучений и советов, то вы их получите. Слушайте хорошенько: 1) Ради Бога, будьте легкомысленны только с вашими друзьями (мужеского рода), они воспользуются этим лишь для себя, между тем, как подруги станут вредить вам, ибо, – крепко запомните это, – все они столь же ветрены и болтливы, как вы сами. 2) Носите короткие платья, потому что у вас хорошенькие ножки, и не взбивайте волосы на височках, хотя бы это и было модно, так как у вас, к несчастью, круглое лицо. 3) С некоторых пор вы стали очень осведомленной, однако не выказывайте этого, и если какой-нибудь улан скажет вам, <что с вами нездорово вальсировать> не смейтесь, не жеманьтесь, не обнаруживайте, что польщены этим; высморкайтесь, отвернитесь и заговорите о чём-нибудь другом. 4) Не забудьте о последнем издании Байрона.

Знаете, за что я хотел побранить вас? нет? испорченная девица, без чувства и без… и т. д. – а ваши обещания? сдержали ли вы их? ну не буду больше говорить о них и прощаю вас, тем более, что и сам вспомнил об этом только после вашего отъезда. Странно – где была моя голова? А теперь поговорим о другом.

Всё Тригорское поёт Не мила ей прелесть ночи и у меня от этого сердце ноет, вчера мы с Алексеем проговорили 4 часа подряд. Никогда ещё не было у нас такого продолжительного разговора. Угадайте, что нас вдруг так сблизило. Скука? Сродство чувства? Не знаю. Каждую ночь гуляю я по саду и повторяю себе: она была здесь – камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе, подле ветки увядшего гелиотропа, я пишу много стихов – всё это, если хотите, очень похоже на любовь, но клянусь вам, что это совсем не то. Будь я влюблён, в воскресенье со мной сделалась бы судорога от бешенства и ревности, между тем мне было только досадно, – и всё же мысль, что я для неё ничего не значу, что пробудив и заняв её воображение, я только тешил её любопытство, что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает её более задумчивой среди её побед, ни более грустной в дни печали, что её прекрасные глаза остановятся на каком-нибудь рижском франте с тем же пронизывающим сердце и сладострастным выражением, – нет, эта мысль для меня невыносима; скажите ей, что я умру от этого, – нет, лучше не говорите, она только посмеётся надо мной, это очаровательное создание. Но скажите ей, что если в сердце её нет скрытой нежности ко мне, таинственного и меланхолического влечения, то я презираю её, – слышите? – да, презираю, несмотря на всё удивление, которое должно вызвать в ней столь непривычное для неё чувство.

Прощайте, баронесса, примите почтительный привет от вашего прозаического обожателя.

21 июля.

P.S. Пришлите мне обещанный рецепт; я так наглупил, что сил больше нет – проклятый приезд, проклятый отъезд!» (фр.)

Как развивалась та любовно-нелюбовная связь и какие чувства владели Анной? – всё в письмах. Её страдальческий голос пробивается сквозь напластования столетий.

А.Н. Вульф – Пушкину

Конец февраля – 8 марта 1826 г. Малинники

«Вы уже давно должны быть теперь в Михайловском, – вот всё, что мне удалось в точности узнать о вас. Я долго колебалась, писать ли вам, пока не получу от вас письма; но так как размышления никогда мне не помогают, я кончила тем, что уступила желанию вам написать. Однако, с чего начать и что сказать вам? Мне страшно, и я не решаюсь дать волю своему перу; боже, почему я не уехала раньше, почему? – Впрочем нет, сожаления мои излишни – они быть может станут лишь триумфом для вашего тщеславия; весьма вероятно, что вы уже не помните последних дней, проведенных нами вместе. Я досадую на себя за то, что не написала вам тотчас же после приезда: мое письмо было бы очаровательным, сегодня для меня это уже невозможно: я могу быть только нежной и думается мне, кончу тем, что разорву это письмо. Знаете ли вы, что я плачу над письмом к вам? это компрометирует меня, я чувствую, но это сильнее меня; я не могу с собой справиться. Почти окончательно решено, что я остаюсь здесь; моя милая маменька устроила это, не спросив меня; она говорит, что очень непоследовательно с моей стороны не желать оставаться здесь теперь, между тем как зимой я хотела уехать даже одна! Видите, всему виною вы сами; – не знаю проклинать ли мне или благословлять провидение, за то, что послало вас на моем пути в Тригорское? – Если вы ещё не сердитесь на меня за то, что я осталась здесь, вы будете после этого чудовищем, – слышите ли, сударь? Я сделаю все от меня зависящее, чтобы не оставаться тут, даю вам слово, но если это не удастся, поверьте, что вина будет не моя.

<…>

Я все еще надеюсь получить от вас письмо. Каким наслаждением это для меня было бы! Однако не смею просить вас об этом, боюсь даже, что буду лишена возможности писать вам, ибо не знаю, удастся ли мне прятать письма от кузин, – а тогда, что смогу я вам сказать? – я скорее согласна вовсе не получать от вас писем, нежели получать такие, как в Риге.

<…>

Всё же я очень безрассудна, ибо уверена, что вы-то сами думаете обо мне уже с полным безразличием и, быть может, говорите обо мне гадости, между тем, как я… – Забыла вам сказать: маменька нашла, что у вас был грустный вид при нашем отъезде. <Ему, кажется, нас жаль!> Моё желание вернуться вызывает у неё подозрение, и я боюсь слишком настаивать. – Прощайте, делаю вам гримасу.

8 марта. Уже прошло порядочно времени, как я написала вам это письмо: я всё не могла решиться его вам отправить. Боже! решено, что я остаюсь здесь. Вчера у меня была очень бурная сцена с маменькой из-за моего отъезда, она заявила в присутствии всех родных, что безусловно оставляет меня здесь, потому что при отъезде она всё устроила в расчёте на то, что я здесь останусь. Если бы вы знали, как мне грустно! – Я в самом деле думаю, как и Аннета Керн, что она хочет одна завладеть вами, и оставляет меня здесь из ревности. Но всё же я надеюсь, что это протянется только до лета, тётушка поедет тогда в Псков, мы вернёмся вместе с Нетти. Однако сколько перемен может произойти до тех пор, – может быть вас простят, может быть Нетти сделает вас другом! – Будет неосмотрительно с моей стороны возвращаться вместе с ней, но я всё же рискну и надеюсь, что у меня окажется достаточно самолюбия, чтобы не сожалеть о вас. Аннета Керн тоже должна приехать сюда; однако между нами не будет соперничества; по-видимому, каждая довольна своей долей. Это делает вам честь и доказывает наше тщеславие и легковерие. Евпраксия пишет мне, что вы ей сказали, будто развлекались в Пскове – и это после меня? – что вы тогда за человек и какая я дура! <…> Боже, если бы пришло письмо от вас, как я была бы довольна; не обманывайте меня во имя неба, скажите, что вы совсем меня не любите, тогда может быть я буду спокойнее. Я негодую на маменьку, – что за женщина, право! Впрочем, во всем этом есть отчасти и ваша вина.

Прощайте. Что вы скажете, когда прочтете это письмо? Если напишете мне, посылайте через Трейера, так будет надежнее. Не знаю, как переслать вам это письмо, боюсь, если через Тригорское, как бы оно не попало в руки маменьки; не писать ли мне через Евпраксию? – посоветуйте, как лучше» (фр.).

А.Н. Вульф – Пушкину

Вторая половина марта 1826 г. Малинники

«Если вы получили моё письмо, во имя неба, уничтожьте его! Мне стыдно своего безумия, я никогда не посмею поднять на вас глаза, если опять увижусь с вами. Маменька завтра уезжает, а я остаюсь здесь до лета; по крайней мере, так я надеюсь. Если вы не боитесь компрометировать меня перед моей сестрой (что вы делаете, судя по ее письму), то заклинаю вас не делать этого перед маменькой. Сегодня она подтрунивала надо мной в связи с нашим расставаньем в Пскове, которое она находит весьма нежным.

<…>

Какое колдовское очарование увлекло меня? Как вы умеете притворяться в чувствах! Я согласна с кузинами, что вы очень опасный человек, но я постараюсь образумиться.

Во имя неба уничтожьте моё первое письмо и разбейте мою псковскую чашку: такой подарок – плохое предзнаменование, я очень суеверна, а чтобы вознаградить вас за потерю, обещаю вам, когда вернусь, подарить сургуч для писем, который вы просили у меня, когда я уезжала. – Начну заниматься итальянским языком, и хотя очень сердита на вас, всё же думаю, что моё первое письмо будет к вам…» (фр.)

А.Н. Вульф – Пушкину

20 апреля 1826 г. Малинники

«Боже! Какое волнение я испытала, читая ваше письмо, и как я была бы счастлива, если бы письмо сестры не примешало горечи к моей радости.

<…>

Я была бы довольна вашим письмом, если бы не помнила, что вы писали такие же, и даже ещё более нежные, в моём присутствии к Аннете Керн, а также к Нетти. Я не ревнива, поверьте; будь иначе, несомненно моя гордость скоро бы восторжествовала бы над чувством, и всё же я не могу удержаться, чтобы не сказать вам, как обижает меня ваше поведение.

Как можете вы, получив от меня письмо, воскликнуть: < «Ах, господи, какое письмо, будто его писала женщина!»> – и тут же бросить его, чтобы читать глупости Нетти; не хватало только, чтобы вы сказали, что считаете его чрезмерно нежным. Неужели надо вам говорить, насколько это меня обижает, достаточно того, что вы скомпрометировали меня, сказав, что письмо было от меня. Сестра моя была очень оскорблена этим, не желая меня огорчать, пишет обо всём Нетти. Нетти, которая даже не знала, что я писала вам, рассыпается в упрёках мне за недостаток дружбы и доверия к ней, – вы обвиняете меня в ветрености, а вот что вы сами делаете! Ах, Пушкин, вы не заслуживаете любви, и я вижу, что была бы более счастлива, если бы вы уехали раньше из Тригорского и если бы последние дни, которые я провела с вами, могли изгладиться из моей памяти.

<…>

Это было бы очень унизительно для меня – боюсь, вы не любите меня так, как должны бы были – вы разрываете и раните сердце, которому не знаете цены; как я была бы счастлива, если бы была так холодна, как вы это предполагаете! Никогда ещё не переживала я такого ужасного времени, как теперь; никогда не испытывала я таких душевных страданий, как нынешние, тем более что я вынуждена таить в сердце все свои муки.

<…>

…Уезжая он (Анреп)[2] сказал, что его возвращение зависит только от меня. Однако же не опасайтесь ничего – я не испытываю к нему никакого чувства; он никак не действует на меня, между тем одно воспоминание о вас вызывает во мне такое волнение!

<…>

Я сильно опасаюсь, что у вас совсем нет любви ко мне; но вы испытываете лишь временные желания, которые хорошо знакомы и многим другим.

<…>

Порвите моё письмо по прочтении, заклинаю вас, я сожгу ваше; знаете ли, я всегда боюсь, что вы найдете мое письмо чересчур нежным, и потому не говорю вам всего, что чувствую.

<…>

Ещё раз прощайте, делаю вам гримасу, так как вы их любите. Когда-то мы увидимся? До той минуты у меня не будет жизни» (фр.).

А.Н. Вульф – Пушкину

2 июня 1826 г. Малинники

«Наконец-то я получила вчера ваше письмо. Трейер сам принес его мне, и, увидев его, я не могла удержаться от восклицания. Как это так долго вы мне не писали? Как будто это нельзя было сделать из Пскова? – Плохи слабы оправдания, которые вы вечно мне приводите. – Всё, что вы мне говорите об Анрепе, в высшей степени мне не нравится и вдвойне обижает меня, во-первых – предположение, что он сделал больше, нежели поцеловал мне руку, оскорбительно с вашей стороны, а слова: всё равно – того пуще, они обижают и мучат меня в другом отношении – надеюсь, вы достаточно умны, чтобы почувствовать, что вам угодно было этим сказать, что для вас безразлично, до чего мы с ним дошли. – Нельзя сказать, чтобы это было деликатно. Вовсе не по его поведению со мной одной заметила я, что он превосходит вас смелостью и бесстыдством, но по его манере обходиться со всеми и вообще по его разговору. Итак нет надежды, что маменька пришлёт за мной, как это прискорбно!