Северный крест

– Поистинѣ, поистинѣ! Близки слова твои … Но всё сіе намъ надобно держать въ тайнѣ, дабы хранить её для немногихъ… Для нихъ лишь будемъ мы благовѣствовать.

– Ты правъ. Было бы безуміемъ, что славнымъ нашимъ прозрѣніямъ повѣрятъ и, повѣривъ, увѣруютъ: скорѣе Солнце съ Луною обручится, ставъ однимъ, иль Земля съ небеснымъ помѣняется мѣстами… воздвигъ Іалдаваофъ гоненіе, и не смолкаетъ брань силъ Четырехъ: въ сердцахъ людскихъ. Но о томъ слово будетъ пространное – и позднѣе. Нашъ Богъ не восторжествуетъ: такъ мнѣ зрѣлось въ видѣніи…И слѣпые, сущіе во Тли, сущіе подъ пятою боговъ ложныхъ, вовѣкъ не прозрѣютъ. И издревле положили низкіе умертвить высокое и во многомъ преуспѣютъ въ томъ. Но родъ чадъ свѣта не погибнетъ вовѣкъ. Но будетъ тѣснимъ.

Прошло нѣкоторое время, и М. началъ пространный свой сказъ:

– Однако пришло время глаголать объ одной судьбоносной встрѣчѣ, глаголать о Ней, Эфироподобной, Падшей-съ-небесъ, виновницѣ меня-нынѣшняго, коренного перелома моего бытія: о Дѣвѣ Свѣтозарной. Она – лучъ небесный, Свѣтъ, падшій во тьму здѣшнюю и претворившій меня – въ Лазурь. Она – Луна подлинная, а не здѣшняя, но она также и серпъ, срѣзавшій, сразившій меня-прежняго. Слезы на глазахъ, когда я глаголю о Ней, но сквозь слезы – Солнце, Солнце! Ликомъ Ея – «Ты – еси» – пронзило стрѣлою.

– У тебя, не такъ ли, были иныя, тѣ, что были до нея, иль былъ ты ими отринутъ? Позналъ ли ты всю роскошь пламенныхъ объятій?

– О да, были. Я вкусилъ всю роскошь любви земной, всё блаженство прикосновеній, всё богатство лобзаній. Но одной, прекраснотелой, высокогрудой, белоланитой, я сказалъ уже послѣ встрѣчи съ Дѣвою Свѣтозарной: «Созданіе нелѣпое, ты, ты возмущаешь мое естество, ты, ты – мертвечина и прахъ, рожденный прихвостнями слѣпого бога, ты, ты – дщерь Земли и Тли, ты, ты – сестра Грѣха. Не вѣдаю, что здѣсь можно любить. У меня першитъ въ горлѣ отъ одного воспоминанія тебя и отъ былыхъ моихъ чувствъ, сгибшихъ годы назадъ; но на дѣлѣ скорѣе ты скучна, скучна – моя страстность вызвана не тобою, и ты не сильна родить её нынѣ. Ты не сильна содѣлать ничего противъ меня, но ты скучна, и это хуже всего! О!». Нѣкоей иной, не менѣе прекраснотелой, сказалъ: «Отъ тебя устаешь быстрѣе, чѣмъ насыщаешься тобою! Ты будешь помнить меня до конца короткихъ твоихъ дней, страдать, плакать и вспоминать: сына Сына Зари, низверженнаго, но непобѣдимаго, битаго судьбою, но не побѣжденнаго, безсмертнаго: въ смертномъ тѣлѣ. Общеніе наше невозможно, и я попусту время растрачиваю, говоря сіе. Но – надобна была мнѣ искра; и искра родилася; и сердце – зажглось: я получилъ, что желалъ». Ибо я желалъ её, искры, пыланья, – а не блѣдной ея плоти. Обѣ нынѣ если что и оставили въ душѣ, то сладкій и рѣзкій припахъ навоза; ибо обѣ суть не болѣе чѣмъ море нечистотъ. Сочетанья любовью вечномнимой – возвратъ въ стойло – какъ и здоровье; сферы чувственныя – хожденіе по кругу и лабиринту, и уничиженіе Я, и того болѣе – его убіеніе, его ничтоженіе. Одиночество же – даръ вышнихъ сферъ.

– А что скажешь объ Атанѣ: похожа на Дѣву твою? Любовь, знаешь ли, – пламя, пожаръ, её легко не потушишь. Любовь выше ненависти – отъ вѣка и до вѣка! – сказывалъ Акеро (или – по-пушкински – говорилъ).

– Атана таланна: Атана – затычка банна. Менѣе всего живого похожа Атана на Дѣву. Атана обманчива: какъ свѣтъ всякихъ дольнихъ свѣтилъ – будь то Луна, Солнце или звѣзды. Она – змѣя лживая, съ языкомъ двоящимся (говоритъ одно, дѣлаетъ другое), змѣи на ней кусаютъ свой же хвостъ, держатъ въ пасти конецъ плоти своей. А Дѣва – Змѣя подлинная. Атана – мастерица придворной лжи и лести, лжи, приправленной для правдоподобья большаго правдою; мастерица злоухищреній и, какъ мы видимъ, злоумышленій, великихъ въ коварствѣ своемъ. Атана бѣлоснѣжна и недвижна, какъ Ида-гора, но, видишь ли, закоченѣлость, медленность, неспѣшность, – недолжное подражаніе Вѣчности. «Атана, ты еси невѣрныя воды, и ледъ подъ ногами, и льдяныя стрѣлы въ сердце. Но долженъ я растопить ледъ ея краснымъ своимъ пламенемъ» – такъ долженъ былъ думать каждый возставшій, её повидавъ; но ходячіе мертвецы, истомленные гладомъ, однодневки и тѣни, были слишкомъ слабы, чтобы думать о чёмъ-либо, опричь хлѣбовъ земныхъ. Въ верховной жрицѣ вѣсь Критъ себя явилъ, она плоть отъ плоти Крита, и Критъ – плоть отъ плоти Атаны; моя же Дѣва – духъ отъ духа, и неба, и Вѣчности. Достаточно посмотрѣть въ очи обѣихъ: вѣсь Критъ, всѣ земли добрыхъ выгравированы въ очахъ Атаны, въ очахъ Дѣвы – Вѣчность и лазурь.

– Стало быть, та, о коей ты началъ сказъ, была вовсе иною?

– Иною сама по себѣ – не только для меня. Всѣ, что было до встрѣчи съ Нею, – морокъ, слѣпота, блужданія и скитанія безъ проку, пресмыканье предъ міромъ: закономѣрность – мѣрность – заданность.

– Друже, были ли встрѣчи ваши только въ духѣ или не обошли вы стороною и плоть?

М. молчалъ.

– Возлежалъ ли ты съ нею, сочетаясь Любовію? Запечатлѣлъ ли поцѣлуй на челѣ ея?

– Тамъ, гдѣ духъ, сіе значенья не имѣетъ.

– И всё же сошелся ли ты съ нею или то была любовь безъ отвѣта? Напрасно ль былъ влюбленъ? И долго ли? – вновь вопросилъ Акеро, испытующе глядя на М.

– Въ духѣ сошелся я съ Нею. Иное было противно бы нашему духу, ибо иное – отъ нищеты. Страсть рождается гладомъ и погибаетъ пресыщеньемъ; эхо Любви едва слышно. Наша любовь – небывалая, ибо и мы небывалые: она – вздохъ и выдохъ лазури, а не матери, она – стрѣла въ создавшаго, а не его нечестивое радованіе, ибо она чище и свѣтлѣе Солнца. Поистинѣ: никто еще не вѣдалъ, что есть любовь горняя! Здѣсь рѣчь шла о духовной страсти, потому – ни слова о плоти. Дѣвы прочія были нужны, чтобы жить, а Она – для того чтобы быть, ибо до встрѣчи съ Нею былъ я во снѣ невѣдѣнія: всю жизнь. И въ самомъ дѣлѣ – поначалу я возжелалъ Её, и взглядъ мой не былъ чистъ, но то было еще пережиткомъ меня-прежняго. Но вмѣстѣ съ тѣмъ впервые былъ я смущенъ, впервые. На Критѣ издавна считается: счастливъ тотъ мужъ, который избираетъ ту женщину, которая избрала его. Но сіе есть самопогубленіе и если и счастье, то счастье коровъ и овецъ: такъ разумѣлъ я ранѣе. Былое мое счастье было счастьемъ сильнаго: я находилъ, избиралъ, подчинялъ, дѣвы подчинены были мнѣ и были благодарны за это: не онѣ даръ для меня, но я для нихъ. Но такъ было: до встрѣчи съ Нею. Нынѣ мнимая роскошь любви земной, всё блаженство прикосновеній, всё богатство лобзаній – для меня рукоблудіе нищихъ, и пелена у глазъ, и ошейникъ, и одурманивающая нищета. Нынѣ я – яблоко, подвѣшенное слишкомъ высоко, чтобы иная смогла бы протянуть руку, дабы его сорвать. Я – яблоко раздора: не только для дѣвъ, но и для всего міра.

Итакъ, впервые повстрѣчалъ я Её – весенне-свѣтлую, блаженно-легкую – въ годины хилой и тусклой моей юности, мелькнувшей и сгибшей, на тѣхъ вѣчно-зеленыхъ критскихъ лугахъ, гдѣ Солнце играетъ, рѣзвяся, а зимами, что длятся недолго, рѣдко-рѣдко можно узрѣть снѣгъ – бѣлый, какъ и моя душа и мои чаянія. Я былъ изъ тѣхъ юнцовъ, что были открыты міру и съ невинностью голубя созерцали сущее; мнѣ было любо разглядывать каждое деревце, жительствующее подъ Солнцемъ, каждую букашку, всѣ разновидности травы-муравы, всѣхъ проходившихъ мимо чадъ рода людского, на коихъ я останавливалъ взоры свои. – О, я любилъ міръ, но міръ не любилъ меня. – Но природа – единая отрада – была исполнена для меня вѣяній божествъ, съ распростертыми объятьями принимала она меня, вѣчно-прелестная; и трудно было бы противиться чарамъ ея. Тогда всё привлекало вниманье и приковывало взоръ, всё: были ли то дѣтишки изъ селенія сосѣдняго, иль небеса, то разстилающіяся чернотою, то изливающія себя свѣтами: я любилъ всё сущее. Всё поражало меня, будь оно самое обыкновенное или же съ напечатлѣніемъ особенности. Я надолго пропадалъ, – все пропадало во мнѣ и я пропадалъ во всемъ, – резвившись на лонѣ матери-земли, стремглавъ пронзая пространства земныя; забавы и созерцанье наполняли ушедшіе мои дни и плыли сквозь бытіе мое, переполняя его красками. Вечерами возвращался по дорогѣ, рѣзавшей поля на двѣ половины, въ селеніе черезъ лѣса казавшихся огромными деревъ, заслонявшихъ Свѣтило отъ меня, селеніе, дѣтище рукъ человѣческихъ, селеніе, которое осѣняли либо нисходящія сумерки, либо рдяность закатовъ. Великолѣпными казалися мнѣ домы виднѣвшихся селеній, одѣтыхъ въ свѣты закатные, домы, на коихъ играли остатки свѣтовъ дневныхъ. Съ благодарностью вбиралъ я міръ въ себя и съ большою похвалою богамъ отзывался о томъ, что видѣлъ. Во мнѣ не было осмотрительности – ни тогда, ни нынѣ. Въ селеніи лики бѣжали, не оставляя ничего на сердцѣ. Наконецъ, я приходилъ къ дому. Садились за столъ на исходѣ дня, угощаясь болѣе дарами морей, нежели дарами земными. Отрѣшенъ отъ міра, я жилъ какъ созерцатель, ибо былъ человѣкомъ души, а всѣ прочіе – людьми плоти. О, это загадочно-манящее былое! Но я лишь радъ, что безвозвратно кануло оно въ бездну и не вернется вовѣкъ. Тотъ міръ раскололся: Ею: на двѣ половинки: на ту, что была до Нея, и на ту, что была послѣ; поистинѣ: Она – еще и трещина бытія моего.

… Она была стрѣлою, пущенною Судьбой: въ сердце мое; я былъ сраженъ Ея ликомъ, явленнымъ скорбно, былъ сраженъ и немѣстнымъ Ея обликомъ, далекимъ и манящимъ, какъ лунное сіянье, какъ алкаемая чужбина изъ міра грезъ; волосы Ея были цвѣта спѣлой ржи, уста – цвѣта розы, очи – ледъ пылающій. Она – нѣчто самое прекрасное и исполненное свѣтовъ во всеобставшихъ мракахъ и темяхъ. Долго ломалъ голову, какъ подойти къ Ней и заговорить. Но я нѣмѣлъ, и волненье было не унять. «Выйдетъ дрянь» – думалось. Нѣмѣлъ, нѣмѣлъ; словно сила нѣкая, безымянная и незримая, заграждала уста и преграждала путь лазурному, еще не излившемуся слову. Въ обликѣ Ея тогда было нѣчто особенное: змѣиное; змѣиность являла себя и позднѣе, но всякій разъ – по-разному. «Каково имя Ея, чьихъ была Она, иль какого была рода, кѣмъ были родшіе Ея?» – безмѣрно волновало меня тогда. Я зрѣлъ Её часто въ то лѣто, и по наступленіи осени я рѣшился подойти къ Ней; меня бросало изъ стороны въ сторону. Какъ я ни старался – волненье, свойственное душамъ юнымъ и тонкимъ, скрыть не удавалось. Тревога объяла меня тогда. Опуская глаза долу, я поначалу молчалъ, не въ силахъ произнесть должное быть сказаннымъ. Но Надежда окрылила, да, окрылила сердце мое. Она прыснула со смѣху отъ волненія моего, меня сковавшаго; я претворился въ тучу; Она же – претворилась въ самое смущеніе. Болѣ всего боялся я того, что Она отвергнетъ меня. Далѣе я лепеталъ; и нынѣ, дорогой Акеро, не вспомню тогдашняго своего лепета; потоки несвязанные вырывалися изъ устъ моихъ; Она же – молчала, устремивъ очи долу. Но я былъ не въ силахъ молчать о переполнявшемъ меня, ибо меня овѣяла лазурь, и восходило Солнце жизни новой. Нѣчто незримое, но отъ того не менѣе мощное, принудило меня изливать рѣки словесныя: недосказанность, мученьемъ ставшая, меня угнетала. И была Она тронута и не отвергла меня по милости своей.

– Прошу, слово пространное о Ней молви.

– Она, падшая изъ лона Величія, изъ пресвѣтлой Обители, – самое прекрасное зрѣлище изъ видѣннаго на ужасной землѣ. Луною былъ озаренъ ликъ Дѣвы Свѣтозарной, и была Она блѣдна – Она, луноокая, луновласая, луноликая, лилосвѣтная, очарованная небеснымъ…нѣтъ: посланница небесъ, вѣстница міровъ иныхъ, облаченная въ туманъ, яко въ ризу…И воля Ея была верховной. Очи Ея, цвѣта небесъ, необъятныя и словно родныя, лiющія собою Свѣтъ – но милостью тьмы, – были не колдовски завораживающими, какъ у иныхъ, здѣшнихъ дѣвъ, нѣтъ, они излучали изъ себя нездѣшнее; или, вѣрнѣе: нездѣшнее излучало себя Ея очами. Они и нынѣ – предо мною. И не тогда, но нынче мнѣ слѣдуетъ судить о нихъ, а послѣ сказывать, ибо взоръ долженъ быть чистъ, и лишь днесь онъ чистъ. Очи Ея – опора для меня, и радованіе, и стукъ сердца. Они были не добрыми или злыми, равнодушными или же, напротивъ, извергающими желаніе, не льдяными и не огненными: были они иными. Очи Ея – двѣ искрящіяся Луны, окаймленныя чудеснымъ множествомъ милыхъ взору стрѣлъ-рѣсницъ. Зракъ Ея – лазурь. Вѣрю: едва ли былъ на землѣ человѣкъ, извѣдавшій токи и потоки лучистыхъ Ея очесъ. Безпредѣльное врывалося въ сердце изъ очесъ Ея и влилось въ меня, затопивъ до краевъ. И всё, что я дѣю и буду дѣять, быть можетъ, есть Ея милость и слѣдъ переполненности моей – Ею; и переполненностью сей и родилось мое Я, и были выкованы тѣ формы, кои приняло мое Я, и ради… Въ мигѣ томъ была Вѣчность, пронзившая меня подобно стрѣлѣ, и мигъ тотъ былъ Вѣчностію, и самая Она была Вѣчностію. Да-да, дорогой другъ, казалось, въ каждой птичкѣ, пролетавшихъ близъ насъ, и въ каждомъ дуновеніи вѣтерка, развѣвавшимъ наши кудри, и въ каждомъ лучѣ Солнца, освѣщающаго и освящающаго всё вокругъ, какъ видѣлось мнѣ тогда, – таилась тогда Вѣчность, ибо всё сущее – не болѣе отблеска тамошняго, или же: сущее есть тѣнь Вѣчности; таилась послѣдняя и въ залитыхъ лучами Ока Божьяго заснѣженныхъ пикахъ горы Иды, кая, отражая лишь малую часть Его всемогущества, словно была также и зерцаломъ пресвятой Его Воли. – Таковъ я былъ, и таковы были мысли мои: до того, какъ было слово Ею ко мнѣ.

– Какъ ты думаешь: узришь ли ты её еще?

– Чую: узрю. Увидавши Её впервые, я подумалъ, вѣрнѣе…мнѣ подумалось: Она моя – отъ вѣка и до вѣка.

– Тамъ или же еще здѣсь?

– Думно мнѣ: и здѣсь, и тамъ.

М. продолжалъ свой сказъ, торжественно, но нѣсколько сбивчиво, походя болѣе на влюбленнаго юношу, а не на воителя безпримѣрнаго, коимъ онъ и былъ:

– И вдохнула Она мнѣ крѣпость въ душу, и отступила робость сердца, свойственная мнѣ тогда. Однакожъ предстояло мнѣ объясненье Дѣвѣ богоглаголивой, белоликой, прекрасноланитой: предстояло и пугало. Я поклялся всѣмъ, что было мнѣ дорого, что не возробѣю и молвлю, что молвить долженъ, – и, не возробѣвъ, возрадуюся.

Такъ и было, вѣрь мнѣ, дорогой мой, вѣрь.

Съ умиленіемъ глядѣла Она на меня, и общество Ея было чистительнымъ для сердца моего. И незакатное восходило въ душѣ моей, и была Она для меня Свѣтомъ. И стояли мы подъ сѣнію деревьевъ, что одаривали насъ прохладою, желанной и алкаемой. И въ жестѣ восторга я обнялъ Её…ибо былъ пресильно Ею очарованъ и, будучи Ею очарованъ, былъ покоренъ.

И родилось во мнѣ зрѣнье, чистое и подлинное.

И возгласила Она, посланница Свѣта, мнѣ, что надъ всѣми богами – здѣшними и нездѣшними – богъ слѣпой, злой и коварный, и что герою чистому подобаетъ противиться волѣ его. – Бунтъ противу него и слугъ его несравненно достойнѣе поклоненія. – Несказанное сказывалось Ею.

И направила меня на путь истинный.

И Ею оттолѣ есмь.

Недвижнымъ было лице Ея, властнымъ, но ненадменнымъ, какъ у иныхъ вящихъ людей, но блаженно-гордо-печальнымъ. Чѣмъ-то предвѣчнымъ, чѣмъ-то довременнымъ вѣяло отъ Нея тогда. Молвила такожде:

– Я возвѣщу объ имѣющемъ быть; то – слово о Крестѣ. Истинно, истинно говорю тебѣ: въ тебѣ, тебѣ Свѣтъ бѣлый, горній, вышній, а у чадъ рода людского (ежель кто изъ нихъ пребываетъ во страстяхъ), сыновъ и дщерей скверны и суеты, – огнь смердящій, чадящій, дольній. – Ты – иной: помни о томъ. Сущность человѣка – въ ритмѣ дыханія земли – судорожно-мѣрно вертится вкругъ одного древа-сорняка, забившаго всё остальное, и имя сорняку сему – Счастье, кое распадается на двѣ не вѣтки, но вѣтви, кои для человѣка священны и почти – въ силу священности – не обсуждаемы и никогдаже осуждаемы: чувственныя, плотскія удовольствія и корысть (какъ божество и единовременно всё жъ не только божество, но всё жъ еще и средство: къ первому). И Себь и Собь являютъ себя воедино, ибо коренятся въ одномъ, имѣя корень единый. – Будь неусыпающимъ во браняхъ съ дольнимъ, будь! Будь таковымъ вплоть до успенья твоего! И помни: дольнее погибельно, отъ вѣка ложно, низко, и сѣча съ нимъ – бремя тягчайшее, но и благороднѣйшее. Горняго здѣсь ты не узришь, но познаешь союзника: храни его и пещись о бытіи его; но онъ предастъ тебя. – Помни: дѣва есть земля и земное; мужъ – небо и небесное. Дѣва – врата плоти для плоти. Быть можетъ, у дѣвъ и мужей одна мать – Тлѣнъ, но отцы разные: у мужей – духъ и горнее, а у дѣвъ – мудрость здѣшняя, дольняя. Матерія – къ матери, духъ къ отцу: матерія – къ матеріи, духъ – къ духу. Дѣвы – отъ міра сего: въ томъ узри гармонію дольняго: дѣва низка, мужъ высокъ, и оба стремятся другъ къ другу, алча слиться воедино, ибо суть половины цѣлаго, раздѣленныя создателемъ себѣ на потѣху. Сіе есть примиреніе съ міромъ: милостью міра. Дѣва также есть паденіе: обратно – въ лоно. Но, однакожъ, гляди за тѣмъ, чтобы небо въ тебѣ не разорвало плоть твою. Низкаго отвращайся, къ вышнему возводи и очи, и сердце, и душу. Дѣвы, созданныя на погибель, въ наказаніе за обрѣтенный людьми Огнь, суть сторожевыя псины, сторожащія устройство міра сего и – единовременно – крысы, первыми спасающіеся бѣгствомъ торопливымъ съ тонущей ладьи (случись ей тонуть въ пучинѣ). Но бытіе дѣвы не есть безчинство: оно есть чинъ, но чинъ создавшаго. Кромѣ того: дѣвы претворяютъ мужа изъ созерцателя въ добытчика: изъ существа, устремленнаго въ небо, устремленнаго горѣ, въ существо, устремленное къ землѣ, долу. Когда мужъ причащенъ живой плоти дѣвъ – духъ дѣетъ исходъ изъ плоти его, и потому плоть его счастлива и здорова: въ здоровой плоти нѣтъ мѣста обилію духа. Дѣвою духъ желаетъ поклониться плоти, а горнее – дольнему; сіе есть безчинство и самопогубленіе: видишь ли, духъ часто желаетъ погибнуть, дабы изойти изъ дольняго міра, прочь отъ земли – къ звѣздамъ. Дѣва – послѣдній плевокъ всеобщей Матери – матеріи – въ сторону духа. Дѣва – хотя и колонна міра, ибо она – колонна престола, на коемъ сидитъ – сѣдалищемъ своимъ – создавшій, всегда нуждается въ томъ, на что опереться, но это «что» еще должно быть ценимо въ мірѣ и міромъ. Потому забудь о дѣвахъ, вечнонедостойныхъ духовидца и духоведца, коимъ ты и являешься. Онѣ суть тьмы слѣпые служители. Земля отъ вѣка и до вѣка слѣпа къ небу, а дольнее – къ горнему. Слѣпота ея – незримый поводокъ создавшаго. Матерія какъ матерь земли есть матка, матерь всего низкаго, отъ сосцевъ коей питается всё живое, нижнія воды, замутненныя, бурливыя, гнилыя, грязныя, черныя, съ теченьемъ суетливымъ, и она, помѣсь печали и страха, отъ вѣка не имѣвшая и не могущая имѣть въ себѣ Огня, не только глуха къ высокому, къ духу, но и, слепотствуя отъ вѣка и до вѣка, враждебна къ нему отъ начала міра и до конца его. – Несмотря на имѣющія быть въ грядущемъ мечтательныя ученія о преображеніи матеріи, отъ вѣка и до вѣка нечистой, – никакой сдѣлки между матеріей (она всеобщая матерь всего зримаго) и духомъ быть не можетъ: духъ господствуетъ надъ нею словно рукоять меча: надъ тѣломъ поверженнаго. Духъ есть факелъ: его должно держать въ рукахъ устремленнымъ въ небеса, къ звѣздамъ, а не въ матерію, землю. Духъ есть факелъ: онъ, озаряя тьму окрестную и разсѣкая ея мраки, долженъ быть одинокъ, долженъ онъ быть чуждъ сквернѣ міра; цѣна превосходства надъ всѣмъ и надъ всѣми – страданіе. Духъ есть факелъ: ибо онъ – Солнце тамошнее, лучащее и изливающее себя въ здѣшнемъ. – Человѣкъ духа, чужеземецъ и скиталецъ въ высшей мѣрѣ, временящій въ мірѣ семъ, отъ вѣка и до вѣка будетъ на землѣ вѣчно-одинокъ – лишь въ пренебесной, премірной плеромѣ, бѣло-голубой Обители, въ дорогомъ отечествѣ, при дворѣ Свѣта, въ домѣ совершенства, за міромъ и внѣ его, ибо надъ нимъ, – ты обрящешь всё, что алкалъ духъ твой, пришлый и отъ вѣка чуждый міру, не находя покоя, долгожданнаго и заслуженнаго; только тамъ вкусишь ты радость блаженства и обрѣтешь долгожданное: вернешь утраченное, потерявши всё здѣшнее, но не потерявши обрѣтенное тобою свое Я, пропадутъ ложные дольніе мраки, канутъ въ небытіе и черное забвенье земные ужасы. Ибо только тамъ обитаетъ счастье, за кое стыдно не будетъ тебѣ въ сердцѣ своемъ: вѣчное, бѣлое, гордое. Только тамъ! Тамъ – въ занебесной вышинѣ, гдѣ Домъ Отца нашего, тамъ явь, а не сонъ, тамъ – свѣтъ, а здѣсь – тьма. – Вѣдай: міръ низокъ относительно горнихъ сферъ въ много большей мѣрѣ, нежели матерія, сѣдалище зла, относительно міра. Но вѣдай и иное: тьма еще растаетъ. Ибо пріидетъ Свѣтъ съ Востока, съ великой нашей родины, откуда посланы мы въ чуждыя намъ земли западныя: то будетъ вѣяніемъ лазури. Духъ есть огнь, а плоть – лишь риза дурная, дурнопахнущая, одѣяніе бѣдныхъ, покровъ смердящій, въ коемъ духъ томится. Отнынѣ и ты еси огнь, ибо ты – духъ воплощенный.

Она помолчала время нѣкоторое, дабы я осмыслилъ Ею реченное, и продолжила, приблизившись, гласомъ болѣе тихимъ, небеснымъ, и дыханье мое участилось:

– Ей, гляди: матерія и материнство: мать и дочь. Истинно, истинно говорю тебѣ: тебѣ предстоятъ и иные, неслѣпые ея, матеріи, – не служители – цари, величайшіе искусники по части ловитвы душъ людскихъ. – Ариманъ всегрозный, всековарнѣйшій, предстоитъ тебѣ, плотью уловляющій плотяныя сердца. Однакожъ онъ тебѣ едва ли страшенъ: ты не голоденъ до даровъ-тенетъ его и до грубаго его лукавства и блуда, ибо Ариману подвластны сердца лишь малыхъ сихъ, свиней, которымъ любо свинство ихъ (лежатъ они во грязяхъ многихъ, и тепло плоти ихъ), спящихъ, но думающихъ, что не спятъ, рабовъ, любящихъ рабство свое, не пришлыхъ, но мѣстныхъ, при томъ затерявшихся въ мірѣ: въ Лабиринтѣ и пыточномъ застѣнкѣ. Страшись Люцифера, наихитрѣйшаго изъ всего сущаго, духа премудраго, двоящагося и двоякаго сутью, обращающаго зракъ свой лишь къ избраннымъ, рѣдкимъ и рѣдчайшимъ, духомъ уловляющаго духовныя сердца: онъ есть и благо, и зло – и много болѣе благо, нежели зло: міръ былъ бы много болѣе дуренъ безъ свѣтовъ его, молнійно пронзающихъ тьму. Но вѣдай: если Ариманъ искушаетъ матеріею, хлѣбами земными, то Люциферъ – борьбою съ ней: хлѣбами небесными. Если Ариманъ, богъ тлѣнія и гніенія, есть богъ плоти и самая плоть, то Люциферъ есть духъ воплощенный, и плоды его – духъ. Онъ – богъ мужества по преимуществу, дары его – невѣріе въ общепринятое и вѣра въ себя; онъ, такимъ образомъ, есть царь Я, а Ариманъ – царь Мы. Величіе и сила обоихъ равны и выражаются въ дѣяніяхъ ихъ: если первый, Ариманъ, подобно тьмѣ ширящейся содѣлываетъ тепло-тѣлеснымъ – а потому прозябающимъ только лишь въ чувственныхъ сферахъ – всё, подъ него подпавшее, то второй доводитъ сердца до такого каленія ненависти, что подпавшему Люциферу только и остается, что покинуть бренный сей міръ: а не продолжить многотрудное свое дѣло. – Ей, гляди: матерія и материнство: мать и дочь. Но есть еще три Дѣвы, но не родственны онѣ межъ собою: Вѣчность, Исторія, Политика. Первая есть Дѣва высочайшая, вторая – царство срединное. Послѣдняя – дѣва падшая изъ падшихъ, нижайшая изъ низкихъ; она – пѣна дней, средняя – замерзшая пѣна дней, Вѣчность же да будетъ твоею! – О критскомъ исповѣданіи, вѣрованіи и объ иныхъ знай: всѣ они выдуманы создавшимъ, дабы обозначить дольнихъ своихъ слугъ; онъ окрестилъ ихъ богами и каждому далъ свое владѣніе. Поклоненіе богинямъ и богамъ – плодъ извѣчно-гніющаго міра, костыль для потерянныхъ, матерь печали, сердце Зла, прибѣжище поверженныхъ (они суть добыча Смерти и Судьбы, и будетъ имъ по низости ихъ), опора безъ-опорныхъ, надежда безнадежныхъ, надстройка надъ лавками мѣнялъ, крыша надъ головами царей и царедворцевъ, но не только: оно также и основа, и колонны всякой дольней общественности, наилучшій изъ слугъ ея, то, чѣмъ стоитъ земля и земное, и послѣднее – порожденіе одной премірной ошибки и объятый тьмою Лабиринтъ зла, по коему блуждаютъ потерянные слѣпцы, почитая себя обрѣтшими и зрячими; и олухами Матери (и матеріи) преисполненъ міръ. Потому, – говорила Она, сіяя ярче Солнца свѣтлѣйшаго, – насколько вѣруютъ они въ боговъ, вѣруютъ въ вѣру, вѣруй – въ себя, вѣруй въ крѣпость свою: вѣра въ боговъ есть вѣра въ невѣріе въ себя. Поистинѣ: Ложь, Обманъ, Коварность прикрывается божественнымъ, рядясь въ бѣлыя, яко снѣгъ, его ризы. Продали бѣдняки духа (они суть чада вѣка сего – нарицай ихъ такъ, какъ и надлежитъ) Голгоѳу свою за тридцать сребрениковъ: каждому въ задаткѣ дана Голгоѳа…

– Что есть Голгоѳа, о Свѣтоносная? – изумленный, вопросилъ я Её.

– Она – непрерывность, совершаемая до конца міра: то, что будетъ вѣка спустя, и единовременно то, что всегда было, есть и будетъ: въ сердцахъ немногихъ. Знай: бытійствовать, жительствуя подлинно, означаетъ быть пригвожденнымъ къ Голгоѳѣ; бытіе высокаго – есть Крестъ на Голгоѳѣ. Да, такова воля создавшаго, что стези благородства суть стези слезъ, терновый вѣнецъ и Голгоѳа. Мною реченное есть Четверица, или крестъ бытія; ибо Четверица та – крестъ: на днѣ, внизу – Ариманъ, вверху – Отецъ – вершина креста и самый крестъ; слѣва – Іалдаваофъ, а справа – Люциферъ. Помни: духи всеразящіе играютъ людьми, и нѣтъ такого человѣка, въ комъ не взыгралъ бы одинъ изъ Четырехъ.

– И мною?

– Тобою – духи не иные – тѣ же. Но ты силенъ избирать ихъ по усмотрѣнію своего Я. Потому – Свобода – твоя возлюбленная. Тобою – духи не иные – тѣ же. Но ты силенъ быть въ лонѣ Отца, ступивъ къ нему при водительствѣ Сына Зари, Свѣтозарнаго.

– Моя возлюбленная – ты, о Свѣтозарная.

– Я – лазурь. Здѣсь нѣтъ мѣста двоимъ. И скоро, скоро ты обрѣтешь почву въ себѣ самомъ, для себя, изъ себя, ради себя. Тебѣ не будетъ пусто. Ибо ты уже позналъ себя и нашелъ себя, а, нашедши себя, себя обрѣлъ; ежели бы ты не позналъ себя, и не нашелъ, и не обрѣлъ, то былъ бы ты бѣдностью воплощенною: какъ всѣ прочіе. Отнынѣ самый міръ тебѣ не только тѣсенъ, но и недостоинъ тебя. – Всходы уже зримы, но плоды будутъ послѣ – и въ самое скорое время.