Серпантин к Мертвому морю

Школьный вальс

Вот так и кончается родина —под гарь и чечётку колёс.Прощай, не цепляйся! Особенно —оградка, с которой не вроснавек в твою землю тяжёлуюи не отморозил мозги.А кто и кому там занозою?Вытаскивай или беги…Неважно. Прощаньем заштореначасть суши и город (не сад).Привычно смердит эта родина,калеча своих пацанят.И школьные годы чудесныевпадают в протоки клоак,и песню, накрытую пенсией,качаясь, везёт автозак.Попытка – не пытка, и вот онакрестом и рубином Кремля,кирпичик к кирпичику родинаопять начинает с нуля.Её материнская линияне даст потерять берега,словами покроет недлинными,чтоб их не делить на слога.

«Фотографии до девяностого…»

Фотографии до девяностогочерно-белым сродни, довоенным…Кадры жизни счастливого острова,подошедшего к переменам.Время бережно или безжалостно(хорошо бы ещё, если поровну),как в отжившем «спасибо-пожалуйста».Но не склеится то, что разорвано.На подножке вагона, у поручня,мы смеёмся прощально, куражимся.Жизнь прекрасна! Мгновенье испорчено —это ясно и нам, и оставшимся.Нас другая таможня просеяла,возвеличив крамолу и золото.Наконец-то свободой повеяло,хоть и было неведомо, что это.Фотографии до девяностого…Может быть, через год, через сто ли,станет мифом пропавшего островаантология наших застолий.Веер пальмы раскинулся зелено,дальний лес засинел, как наколка.На одной фотографии склееныСредиземное море и Волга.

«Взглянув на календарь – не удивлюсь…»

И если призрак здесь когда-то жил,

то он покинул этот дом. Покинул.

И. БродскийВзглянув на календарь – не удивлюсь.В который раз я вижу эти числа!Не то чтоб лет наваливался груз,но их повтор не прибавляет смысла.Там жили мы, не различая днейи не пытаясь задержать мгновенья,когда прогал меж наших двух тенейсливался, становясь единой тенью.Немного погодя включали свет.Босых следов не видно на паркете,и повторив «на свете счастья нет»,так сладко знать, что есть оно на свете.Извне четыре четверти окнапереполнялись временами года,весной была особенно слышнавходная дверь, тогда ещё без кода…В краю, где март – адар, сентябрь – тишрей,где вещи зимние хранятся, хоть излишни,мне снятся отголоски тех дверей,в которые вошли мы и не вышли,где вечно неисправный шнур искрил,в дверной клеёнке ширилась прореха.И если призрак там когда-то жил,он переехал с нами. Переехал.

Романс

Память о тебе – лето и цветы,синева июльская, земляничный вкус,Генделя мелодия – скрипки да альтыиз давно рассыпанной нитки нотных бус.Блики по воде – память о тебеу далёкой пристани, где изгиб реки,где с тобой пропали мы, словно А и Б.Так и не разгаданы линии руки…Память о тебе – осень и дожди,наизусть закрученный телефонный диск.Если можно заново – заново прости,улыбнувшись зеркалу в разноцветьи брызг.Разметало нас в разные края,до сих пор неведомо, что найдёшь и где.У разбитой памяти острые края,оттого и колется память о тебе.Тянет нить медовую нежности пчела.Всё что было – к лучшему. Опоздал звонок.И дорожка лунная по реке легладо той самой пристани, где остыл песок.

«Авантюризму я не чужд…»

А день, какой был день тогда?

Ах, да, среда.

В. ВысоцкийАвантюризму я не чужд.При свете днякруговорот не вод, а душнакрыл меня.Счастливых крестиков сирень,весны разбег…А день, какой тогда был день?Ну, да, четверг.Преодолел все рубежии замер хек.Ты пел, поди-ка попляши,поддатый век,в весёлой, мутной суетепод хруст груздя.Иных уж нет, далече темои друзья…Мы плыли по небу воды,луны пятактонул, смывая все следыпод чёрный лак.Не завершён автопортретпод рук углом,не время нас настигло, нет, —его разлом.Врезаясь в облако, дрожаподобно тле,не вверх, а вниз летит душак любви, к земле.А там – колода или пеньеё хештег…А день, какой тогда был день?Ну, да, четверг.

«День, и ещё, и новый день…»

День, и ещё, и новый день —каркас из кубиков непрочен.Подуй слегка или задень,он рухнет в слёзы многоточий…Храни меня, моя возня!То иронична, то понура,вся жизнь не вышла из меня,но часть уже литература.Пейзажи памяти, плато.И нет границ – но есть граница,где жжёт воспоминанье то,которым не с кем поделиться.А ты, мой мальчик, плачешь зря,на россыпь кубиков в обиде,смотри, на них полно зверьяв на трети расчленённом виде.Для смеха сложим невпопад,а ты потом припомнишь это:на лапках птичьих – леопардс дурацкой мордой муравьеда.Сойдутся омут и звезда,с весной – напёрсточник и жуликв день, не оставивший следаи откатившийся, как кубик.

Старый новый коллаж

Зима, предвестница простуды,привычно замыкает круг.О, знать бы мне, что так и будет,когда пускался на испуг.Опять язвит в мозгу и в ухенесвязных мыслей чехарда,как в банке мутной две-три мухи —туда-сюда, туда-сюда…А раньше, правда, лучше было —весной наденешь новый плащ,а с ним и знания, и сила,и воздух резок и пьянящ!Пойдёшь направо – аты-баты,налево – песня не нова…Но мы ни в чём не виноваты,живя впервой и однова.Она ни в чём не виновата,бери Шанель, пошли гулять!Пройдём по улочке горбатойещё не пройденную часть.Жизнь всё и всех перемогает,звук замирает за спиной,всё также Герда любит Кая,а вы опять больны не мной!Как нынче ветрено, и волныу мола бьются вперехлёст!Плыть иль не плыть? – решенье спорно,когда поставлен так вопрос.Как дураку везло! Всё мало,как платье прежнее мало.Белеет флаг и парус старый,по-птичьи вставший на крыло.

«Качнётся мачта, заострив флажок…»

Качнётся мачта, заострив флажок.По берегу – то пальмы, то оливы,штормит зеленовато-синий шёлк,а значит, мы ещё и снова живы.Свеж средиземноморский май,и парусники нового набора.Здесь Лермонтова заново читай,штудируй теорему Пифагора —но расстоянья возведя в квадрат,недоумённо обнаружишь связис тем, что оставил двадцать лет назад,как знанья на «физмате» и «инязе»,как знанье, что рожденьем обречённа родину, хотя бы и болото…Вираж – и остаются за плечом —и воскресенье там, и здесь суббота.И лишь язык дворовых словарейплотней и гуще чёрточек в штрих-коде.Он первый – твой. А что любви первей?И разве всё ушло или уходит?Ты выйдешь в море, а оно в тебе,разгон волны нашёптывает строки.Губа не дура, так зачем губедрожать, как ученице на уроке?

«Весомее потери от новых обретений…»

Весомее потери от новых обретений —и вот моя фигура меняет свой наклон,теряет равновесие, с горизонтальной теньюсливаясь на асфальте, а это – моветон.Но в бормотанье строчек на языке нездешнем(а иногда и здешнем, когда сорвутся вслух),в наушниках, вспотевшие красиво на пробежке,стихов моих не слышат – возможно, вышел дух…Ведь лыжами в подсобке и матами в спортзалездесь воздух не пропитан – волной солёной мыт.Как поздно я приехал, чтоб старые печалитянули за собою, как ногу инвалид.Весёлым Тель-Авивом так мало мы бродили.Любили, но смотрели всё с той же стороны —а в нас уже без нормы вошли его промилле,и как-то незаметно вобрал нас холм весны,где жизнь полна, как зёрна в разломленном гранате,роняют цвет деревья и светотень прорех.И вспыхнет память-селфи, но рук длины не хватит,чтоб на едином снимке и всё вместить, и всех.

«Затмит горизонт перелётная стая…»

Затмит горизонт перелётная стая,плоды упадут, откатившись упруго…Так тихо, как будто бы люди всё знают,но, рты открывая, не слышат друг друга.Так осень начнётся. А чем обернётся?Вот море моллюсков раскрытые створкиссыпает на берег под белое солнце,и хрустом они одиноки, как в морге.Так шумно, так людно в обжитом объёме,от моря до неба, отсюда – до детства.Не густо… Но нет откровения кромелюбви, назначающей время и место.Вот – сердце и стрелы, вот – кости и череп,пробит электричеством воздух предзимий.Кончается осень. Да кто мне поверит!Её притяженье других ощутимей.Пардесы пусты. Только спеющих мангона согнутых ветках желтеют медали…И стая, изогнута в клин бумеранга,над ними летает – оттуда, туда ли…

«Разве китайские кеды…»

Разве китайские кеды,осенью пахнущий кросс,зимнее чёрное небо,белые дырочки звёзд,мартовский лёд через Волгу,к лесу на той стороне,сосен прозрачную смолку —разве увидишь во сне,если за окнами спальнидует шараф, и с утраострыми ветками пальмыбьёт по балкону жара?Пылью окрашен и выжженморя застывший настил.Тесно на кладбище ближнемот пережитых могил.Камешки с краю пристрою:доченька, мама, отец.Кажется, стала святоюэта земля наконец —с прахом, с избытком любовей.Все остальное – враньё!Как же пружинит под хвоеймёртвая хватка её,цепко сверяясь с тем фото,где уже всё решенодатой на обороте,пухом, влетевшим в окно.

«Скулит затёртая пластинка…»

Скулит затёртая пластинка,игла срывается, скользя,и жить бы можно по старинке,но выжить памятью – нельзя.Еще сквозь лета паутинусквозит прощальное тепло,снуёт челнок «вернусь-покину»,вздымая ветви наголо.В порту слежавшиеся сетизабыли трепетный улов,и тянет жизнь последней трети,как операционный шов.Что было чудом, что казалось —судьбы не изменить на пядь —но вот непрожитую малостьи не объять, и не обнять.Хрип в оборотах снимет картридж,зависнув, как морской конёк.Ты смотришь так, как будто знаешь,где остановится челнок.

«Я хотел бы вернуть эти дни, пусть затея пустая…»

Я хотел бы вернуть эти дни, пусть затея пустая —перейти через площадь, где сквер облетел напросвет,слышен хрупкий ледок или близкий звоночек трамвая,ветер черные ветви, как клетку грудную вздымая,добавляет в финал поцелуя упавший берет.Холодеющей осени с яблочным хрустом дыханьея хотел бы вернуть, а перчатки забыть на скамье.Дольше встречи самой обнимающий миг расставанья,крупной вязки – тогда было модно вязанье —узелки и тепло помнят пальцы. Как буквы в письмемы с тобою близки. До глобальных дожив потеплений,хорошо вспоминать, если нет для забвенья причин,если тяжесть мгновенных годов и тягучих мгновенийя, подбросив, верну, как заправский циркач на арене,улыбнусь, уронивши одно, или даже один.Не вернуть, не вернуться. Но это и к лучшему даже —не увидеть былого, приникнув к дверному глазку…Только к вечной гравюре из белого снега и сажи,где нельзя ничего изменить без спасительной фальши,припадаю опять, как беспечный младенец к соску.

Хватило бы даров…

«Лес начнётся, вглубь затянет, источая дух грибной…»

Лес начнётся, вглубь затянет, источая дух грибной,там туман ползёт, вставая, как заспавшийся герой.Дальше едешь – тише будешь, обещает вечный гид.Там ли мории цветенье? Семисвечник ли горит?Вот и Ясная Поляна, косы свищут по дуге.Граф исполнил «пистолетик» на одной, присев, ноге…Паровозным кроет дымом все строения. Свисток,шляпка дамы, честь мундира, вот тебе и весь вещдок.Знал я раньше, что «нах остен» – направленье на восток,от войны у нас до мира, километров, этак, сто.Ну, а ближний – это Ближний, даже надпись не нужна.Здесь опасна при обстреле та и эта сторона.Всё смешалось в нашем доме от фамилий до имён.Кто и где, в каком законе? Кто обрезан, кто крещён?Кто свободен без предела, как последний атеист,чья душа уже взлетела, услыхав осенний свист?Кто зимою, торжествуя, запалит ханукиюи Снегурочку расспросит: «Кто родитель, мать твою?!»Как же трудно оторваться (невозможно!) от корней.Нужно, нужно отмываться, как учил нас дед Корней!Всё выходит от любови? Той, где мягкий знак в конце,две вершины, где вначале острый угол в «а-бэ цэ»?То прозрачна, то сурова, вечно рвётся эта ткань.Дождик, дождик, я уеду! Где там эта Арестань?

«Одиночество не требует числа…»

Одиночество не требует числа,искренность свободна от рецензий.На стволах застывшая смола,ноготь на стекле рисует вензель.Это – сон о средней полосе,холодах, любви, лимонной водке…Живы все и молоды мы все,дачный домик и четыре сотки.Может, шесть. Поступок, даже жестизменяют местоположенье,положенье новых наших местиздали ласкает слух и зренье.Alma mater, на иврите – матер альм.В общем, жизнь идёт обычным ходомсредь морей и финиковых пальм,в землю молоком струясь и мёдом.С музыкой, игривой, как витраж,красное идёт, конечно, лучше.Вот и всё, уже не так палящвечер, хоть часы его тягучи.На балконах – фикусы, герань,душно (просто так, без многоточий).Слышно, как сжимается гортань,и жасмин сильнее пахнет к ночи.

Июльский полдень

Солнце просыпало этот песок золотой и горячий.Если с разбега прижаться к нему и зажмурить глаза —слышно, как лёгкой волной плоскодонку качаети задевает о вереск крылом стрекоза.Близко лежишь ты. Твоё ощущаю дыханьекожей горячей, а после губами ловлю.Только ли лучшее коротко так и случайно?Я по бумажным стаканам вино разолью.Ты засмеёшься, песчинки с ладони сдувая,что-то прошепчешь, не слышу, но знаю о чём.Знаешь и ты, но ещё до опасного краямы безмятежны, как всё безмятежно кругом.Острова край далеко в очертаньях размытых,полдень над нами, над хлебом и красным вином.Короток вдох, хорошо бы хватило на выдохсветлых минут на прощание и на потом.Где этот остров? И башни, и трубы, и шпили,и пивзавод, что виднелся с горячих песков.Так же, как дом, где однажды и вечно любилиот переправы буквально за пару шагов.

«Однажды в ноябре, давно…»

Однажды в ноябре, давнопроснусь, стряхнув ночную негуи, ёжась, выгляну в окнои удивлюсь привычно снегу.Окончен круг. И значит мыс тобою на год постарели,и вновь, в преддверии зимы,запахли пылью батареи.Внизу прохожие спешат,бесшумно давят снег хрустящий.Сложилось многое не так,и мы от этих мест всё дальше.Но вьюжных зим и пыльных летограды тянутся витые,их тень длинна и долог следот обретённого впервые.Всё перевёрнуто во сне,как в ноябре бесснежном. Боже,всё перевёрнуто во мне!Проснусь – да и не спал, похоже.

«Мгновенна вспышка ужаса в мозгу…»

Л.

Мгновенна вспышка ужаса в мозгу,таким бессильем согнуты колени,что и заплакать толком не могу,теряя звук родных местоимений.Осталось лишь поверить, что душас твоим теплом ушедшая, с дыханьем,кружащая, как пух из камыша,не одинока в холоде бескрайнем.Там безысходность обрела предел,а здесь, в конце обратной перспективы,в начале бесконечной буквы “Л”качели во дворе и куст крапивы.Коровка божья в разноцветьи днялетит на небо, чуть коснувшись кожи,здесь голос твой, окликнувший меня:«Возьми детей, а я заеду позже…»

«Минул год. Я всё так же не знаю ответа…»

Л.

Минул год. Я всё так же не знаю ответа,как не знаю вопроса! Уходом очерченный край —это рамка твоих фотографий и прежнего света,сорок раз неотсчитанный и оборвавшийся май.Безысходности волны. Не вычерпать этого моря.Ни молитвой, ни ложью на миг ничего не вернуть.Обнаружить просвет в разделяющем насмерть забореи во сне невозможно – и здесь, и ещё где-нибудь.Минул год. Мало что изменяется внешне.Твой мобильный ещё набираю и сразу – отбой…Если б раньше я верил в спасение жизнью безгрешной,то теперь перестал бы. Обычай прощанья простой:рав, качаясь, читает молитву надрывно, протяжно,самолётик учебный, приблизившись, чертит круги,улетая туда, где виднеется пятиэтажка…Под ногами цветы и земля, где не видно ни зги.Не с тобой, а с привычным бытьём обрываются связи,и по хрупким следам улетевшей листвы сентябрямчится прежняя жизнь, догоняя ушедших. Но развевсё ещё раз вернётся, возвращаясь на круги своя?

«Сколько тебе на фото…»

Л.

Сколько тебе на фото,там, где река слепит,и тянется до поворотанабережной гранит?Знаю, зачем гадаю.Стёрт карандашный следна обороте с краю —лёгких, счастливых лет.Память, входя глотками,заклинивает кадык —выговорить словами,что без тебя привык.Всё затихает. Режезвериные стоны барж.Не отпускает, держитдавний (теперь) пейзаж —закатная позолотабежит по воде сверлом,и лет впереди без счёта.Ты тянешь меня: «Пойдём».

«Ни гулким сердцем, ни горячим лбом…»

Ни гулким сердцем, ни горячим лбомне оживить приметы сладкой грусти.Они, сгущаясь, образуют тромб —плывя к истоку, он впадает в устье.На «три» и «девять» стрелки у часов.Не на кресте – во времени распяты,мы прошлым счастливы. Хватило бы даровего для будущего, то есть для расплаты.Потерям вслед беспомощны слова,раскаянья и слёзы – в той же мере.И повторив бессчётно раз «жива»,я столько же глотаю вкус потери.Всё уже круг. И всё бледнее теньот лампы, претендующей на «ретро».Ещё один не твой отсчитан день.И ночь, и дождь, и все порывы ветра.И набирает горечь грусти плод —безликое бесформенное тело.Растёт и зреет, зреет и растёт,и этому отсчёту нет предела.

«Я сдаюсь тебе, Город, сдаюсь…»

Я сдаюсь тебе, Город, сдаюсь!Это самое верное средствос неразрывною крепостью узи, конечно, с ключами от сердца.В белом камне светящийся жар.Воздух, тая, прозрачно струится,замыкая в невидимый шари века, и молитвы, и лица.Не идут, а восходят к Тебе,уменьшаясь, как строчка пунктира.Здесь распахнуты вровень судьбедвери даже не Храма, но Мира.Сень олив в Гефсиманском садуи любовью, и светом прошита —он дробится, рисуя звездуна стене в древнем граде Давида.Вновь воронкой влечёт высота,даже если не веруешь в чудо,ни в надёжную тяжесть креста,ни в спокойную мудрость Талмуда.Лишь любя эту землю, любя,от неё оттолкнувшись – взлетаем.Чтобы знать неземного себя,чтобы выдохнуть – Ерушалаим.

«Оттого что всё не вечно…»

Оттого что всё не вечно,льют на острове Мураноиз стекла цветного нечто,что подходит для романас продолженьем, где другие…Где похоже, а не точноповторится (мамма миа!)мера жизни, как отсрочка.Вещь, стоящая привычновозле книг и старых фото, —это море, гомон птичий,рядом ты вполоборота.Стынет кофе, дремлет почта,что отправлено – забыли,это – счастливы, притом чтоо любви не говорили.Зелень свай клевали лодки,уплывали дни недели.Здесь, всего в двух остановках,Остров мёртвых Сан-Микеле.Не про вещи, что живучи —Letum non omnia finit(на латыни это лучше,перевод всегда фальшивит).Отражая неба дюны,обречённо, понемногуподставляет дно лагуна,где полно стекла цветного.

«Консервируется время…»

Консервируется время,как варенье, слаще даже,и не нужно ставить клейма —это всё не для продажи.Загустевшее звучанье —кухни космос, скатерть в клеткуи высвистывает чайникнот вишнёвую разметку.За окном сверкнёт ледышкойдень разнеженный, простудный,и болезнь под мышкой ищетсеребристый столбик ртутный.А весна начнется пеньем,синькой, свежестью крахмала…«У начала нет забвенья» —вот и всё, что ты сказала.Для гаданья шеи тонкиу ромашек (их соцветий).Повернувшись, шестерёнкивозвращают всё на свете —что любил, чего хватало(и не знал, что влезет столько!) —под мои инициалына привычной упаковке.Новостей других не хужевесть о том, что неизменно…Циферблат ли небо кружит,время ль входит внутривенно?

«Без светофоров улочки…»

Без светофоров улочки —это дороги отхода.Отключены тонкие трубочкиненужного кислорода.Это прощания мука,что не успел я… Боже,вот и сжимаю руку,так на мою похожа…

«Всё иначе теперь…»

В. З.

Всё иначе теперь.Выживания средство —объясненье потерь,что достались в наследство.Здесь, у мраморных плит,жить в ознобе и таять.Именами искритоголённая памятьнаших зим, наших лет.Нет отсчёта иного.Рассыпается свети смыкается снова.

«И только мелькнёт напоследок «где я?»…»

В. А.

И только мелькнёт напоследок «где я?»,как штрих разделительной полосы.В автокатастрофе не обрывается время,но останавливаются на руке часы.На ремешке запекаются бурые пятна,а мы всё прокручиваем спасительный сюжет.Но объяснить можно то, что и так понятно,и светится выход, которого вовсе нет —ни там, где ветер раскачивает калитку,ни там, где в камине потрескивали дрова…Я слов не помню, но невозможно забыть улыбкутвою изогнутую, как стрелки на без пятнадцати два.А где твой голос срывался в пылу фальцета,там был наш остров, или неназванный материк.Романа искренность, а не «роман-газету»хранит твой ангел, уснувший всего на миг.Исчез тот остров, его города и весии дом, где вечером кормил ты бездомных псов…Он был столицей, но толпы её исчезли,как все улыбки и стрелки со всех часов.

«Не узнать, чем был занят доныне…»

Не узнать, чем был занят доныне,не почувствовать, как одинокбыл ландшафтный дизайнер пустыни,видя камни её и песок,пыльный шлейф уходящего стадаи кулисы закатных красот.Гаснет взгляд без ответного взгляда,и уже очевиден просчёт.Так, ошибки в рецепте аптечномне найдёшь. Значит, вылечишь? Фиг!..Совпадут не пространство и вечность,а случайное место и миг:то, где мы оказались с тобою,тот, что назван игрой ли, судьбой.Пальмы ствол заискрил под луноюзолотистою мятой фольгой.

«Песня длинная, негромкая, с замирающим «фюить»……»

Песня длинная, негромкая, с замирающим «фюить»…Лучше верхний свет не выключить, а немного притушить.Всполошится птичка серая, тронет веток бахрому.Я ещё не знаю птичьего, но мелодию пойму.Подоконник делит поровну целый мир на «там» и «здесь»,как часы своими стрелками время, вставшее на «шесть».Только мне не надо поровну – справедливость ни при чём,мне б теснее, чтоб почувствовать – ты касаешься плечом.До конца никак не высказать, что в безвестность унесу,губы волн нашепчут пристани про песчаную косу.Там взлетишь и долго падаешь, и, всё кажется, – во сне…В вышине такой не выживешь. И на этой глубине.Чем темней, тем чаще слышится равнодушное «зачем?»Песня тянется привычная с переливами фонем.Оплетает стену доверху тьма, как дикий виноград.Не дожить бы, на слова твои отвечая невпопад.

«Золотой ли дождь, колечки, броши…»

Золотой ли дождь, колечки, брошиили этот свет приснился мне?!Женщины о жизни знают больше,а мужчины – разве о войне…С головы сорвавшись, лёг под ногилавра лист и, кажется, прилип.Из него венки сплетали боги,но теперь не так высок Олимп.Зевс не тот, и Гера неревнива,наблюдая кастинг Афродит.Новый грек на пляже тянет пивои с другим об этом говорит.Моря холст в подрамнике Эгейскомзагрунтован часто и рябит,как следы, оставленные местнымгрупповым заплывом нереид.В темноте ещё слышней цикады —трелей, жалоб и призывов смесь.Было всё и есть в краю Эллады…Наши мифы сложены не здесь.Да и чем похвастаться особо?Что ни вспомнишь – прожитая явь.Только и сбылось: любовь до гроба.Если это миф – его оставь.

Приближение к целому

*Когда мы прожили всего по два десятка,у нас сердец случилась пересадка.Но до сих пор не выбран их лимит —поёт, когда поёт, болит, когда болит.*Земную жизнь пройдя до половины,я позабыл про зимние резины.И прежних рифм об осени не жаль мне —ищу созвучья к финиковой пальме.*По жизни отмахав свои две трети,я кое-что узнал об этом свете.На позвонках, от плеч до поясницы,важны и гения мозги, и зад блудницы.*Земную жизнь пройдя на три четвёртых,встречал я и блаженных, и упёртых,ещё таких, что на губах малина…С друзьями честен был, хоть не всегда взаимно.*Отрезок жизни в пять шестых ещё не пройден,но там, похоже, больше нет чужбин и родин,нет снега, осени, морей, разлук, свиданья.А может есть, раз слышно бормотанье…*Земную жизнь с отличием закончив,хотел бы я попасть в созвездье гончих.Там, в полушарье северном, в апрелевидны все звёзды… Лучше, чем с постели.

«Допишу ли, доживу ли, додышу ли…»

Допишу ли, доживу ли, додышу лив старом доме, у забора, во саду ли?До того, да сам не знаю до чего б…Там пойму или подскажут сверху: «Стоп».Оборвётся, вознесётся, растворитсяпрожитое, как погасшая зарница.«Как же звали?» – кто-то скажет, – «Как же звали?»Да не важно, не записано в скрижали.Всё записано в реестр печальных клавишпо провинциям глухих еврейских кладбищ.По дворам самарским, драками, шпаной,липой, улицей распахнутой, весной.Волжским летом, влажным следом на песке,вишней, брызнувшей на блузку из пике.По воде ночными бликами, гудком,«не сейчас», с которым долго жить потом.Всеми буквами – от «алеф» и до «тав»,что звучат, сливаясь в хор недельных глав,в новом имени, которым наречён —всё похоже, изменился лишь наклон.Что случалось, что случилось, что случится?Ах, Восток! Рахат-лукум, халва, корица,чёрный кофе, горка фруктов на подносе…Но не это делит жизнь на «до» и «после».Нет, не это. И не делит, а корёжит,вместе с нынешним, и с памятью, и с кожей.Жаркий ветер из пустыни, запах пыли.Мы уходим потому лишь, что мы были.Доскажу ли, дотяну ли, загляну ликто в апреле тут родится, там – в июле?Я помочь им не смогу, чтоб было просто.Что цветёт, что зацветает, отцвело что.

«Визитные карточки исчезают из обихода…»

Визитные карточки исчезают из обихода,алфавитные, лохматые записные книжкис пометками уже не вспомнить какого года.Всё это – лишний вес и лафа одышке.Господи! как же много из этих затёртых буквсложено имён, которым я больше не нужен,как перетёртое на зиму желе из развесистых клюкви привезённая из Брюгге скатерть бельгийских кружев.А если и жив кто из искренних тех времён —почти безразличны, поскольку любил немногих!Заката краснеющим солнцем до черноты сожжёнпейзаж обезлюдевший, предсказанный в эпилогах.Осталось их мало, с кем ещё дышишь в такт,как с мамой, при первом вдохе, или когда с любимой.Дорожные знаки стоят за спиной скоростей ли, дат?И хорошо бы последний стоял под пальмой или рябиной.Движенье руки бессмысленно вслед улетающему копью —но провожает его, показывая, как хотела…И я поверю, нагугленный до немыслимого IQ,что так же расположена душа относительно тела.Любой континент сведёт нас. В пределах любой странызапеленгует ухо родную речь во дворце, в подвале…Мы встретимся снова, в полночь, на бале у сатаны,но что мне, скажите, надеть, чтоб сразу же узнавали?