Байкал. Книга 2

Игрива была грамотной, могла написать мне записку, но, увы, не интересовалась накопленными мною сокровищами книг, хранившимися у меня в светлице, садилась там с рукоделием, как и положено, вместе с помощницами. Она удивилась даже, когда я предложил ей чтение. Воззрилась на меня изумлёнными прозрачными глазами и сказала убеждённо:

– Разве бабе положено бездельничать, с книгами вашими сидеть? Отец душу бы из меня вышиб, займись я этакой-то ерундой. Письмо напишу, ежли надоть, расходы сосчитать – вот дело, а просиживать со свитками твоими… Да ты што, Сингайл? Совсем не женского ума энто дело. Это вам, мущинам в облака-то мочно, а нам на земле стоять надоть крепко.

С её непоколебимой житейской логикой поспорить было невозможно. Она вообще очень прочно стояла на ногах во всех смыслах этого слова, мне даже казалось порой, что она старше меня, такой устоявшейся, уверенной она была. Но я никогда и не спорил со своими женщинами. Я их любил, принимая такими, каковы они были, не пытаясь увлекать своими мыслями, своей жизнью или переделывать под себя. Да и как я мог этим их увлечь, что они знали обо мне? Что я Сингайл кудесник. Но и это забывали по моему велению после того как я расставался с ними и с детьми, отпуская доживать без меня свой век богатыми вдовами.

Теперь же, на другое лето от нашей последней встречи и ссоры с Ариком, Игрива была на сносях и должна была родить со дня на день. Носила свою беременность она тяжело, в отличие от прочих моих жён, и, если бы не я со своей Силой, померла бы от водянки, что одолевала её. Для излечения надо было бы вообще ей не беременеть, теперь же оставалось только терпеть, помогать и ожидать родов. Как странно, такая здоровая на вид женщина, оказалась почти не способна к материнству. Вот так бывает: мощное дерево в два обхвата, а внутри – труха. Во всяком случае, повторной беременности она могла не пережить. Но предстояло ещё пережить роды…

Предвидя, что роды будут тяжёлыми, я старался не отлучаться в последние недели. И проводил в тереме, а чаще возле него под кружевной сенью берёз все свои дни. Игриву располагал поблизости, она шила приданое будущему ребёнку, напевая, иногда Серая или Белая садились рассказывать сказки. Я редко пускался в разговоры, в мои истории, в которых не было ни капли вымысла о прошлом Байкала, например, и всех замечательных вещах, бывших некогда в Великом царстве моей первой молодости, они не верили, переглядываясь и перемигиваясь шутливо. Гораздо легче им верилось в домовых и леших, в драконов, дышащих огнём и царевен невиданной красы, волшебниц и колдунов…

– Зыбку, однако, надо, хозяин, – в один из таких тёплых и покойных дней, сказала Серая, тощая старая дева, из двух сестёр, что помогали Игриве по хозяйству, а теперь и вовсе всё взяли на себя, потому что она совсем стала нехороша, и я запретил ей беспокоиться, только отдыхать в тени берёз, пить мои медовые настойки и слушать сказки, что рассказывала ей то Серая, то Белая, вторая сестра. Маленькие и жилистые, они были сейчас куда сильнее крупной дородной Игривы.

Я посмотрел в её сморщенное не по возрасту маленькое личико и сказал:

– Будет зыбка вам, пускай родит.

У неё ещё больше побледнело блёклое лицо, чуть-чуть наклонившись ко мне, она спросила, понизив голос:

– Дурное предчувствуешь, Сингайл?

– Дурного не допущу я, не думай даже, – ответил я, разговоров о предчувствиях я не терплю, ими можно любую беду притянуть на свой небосклон. – Не будет дурного, даже думать не смей. А недосуг мне сейчас в город за зыбкой подаваться.

– Сам-то ручками белыми не могёшь? – чуть-чуть прищурилась Серая.

Этот вопрос смутил меня немного, вот ещё тоже, я стыдиться должен, что не простым мужиком, не плотником или столяром, а царевичем родился, и ремесла не изучал?

– Для каждого дела свой мастер, Серая, – сказал я, чувствуя, что краснею, вот ещё глупость…

– Оно конечно, прав ты, – согласилась Серая, но как-то так, что мне показалось, что вовсе не согласна она.

Однако, всего через несколько дней, своё небрежение ко мне, неумелому белоручке, забыла и Серая, и Белая. Игрива начала рожать с вечера. И сразу нехорошо, с сильных болей, что довели её до головокружения и рвоты. Пришлось уложить на стол, хотя старым девкам то не понравилось, но я шикнул на них, и на том ворчание прекратилось.

– Всё приготовьте и сами будьте готовы делать всё, что прикажу быстро и без прекословий, – строго наказал я.

Девки кивнули, бросились исполнять всё, и уже скоро стояли полностью готовые возле стола, одинаковые как воробьи на ветке. Я кивнул им ободряюще.

Сделав так, я взял Игриву за руку и позвал ласково:

– Открой глаза, милая, открой, не спи, в эту ночь спать не будем. После отдохнёшь.

Игрива открыла глаза, свет от ламп, обильно расставленных по всей горнице, проник ей в зрачки. Большая слеза набралась и скатилась к виску, потонув в густых волосах. Я вытер её мокрую дорожку.

– Гляди в глаза мне, Игрива, – продолжил я, легонько оглаживая её по волосам. – Ты гляди и слушай меня. Боли никакой не будет больше, а ребёночка выпустить надо. Мальчик большой, потому ему сложно путь его пройти, ты должна помочь. Ты – ему, я – тебе.

Она только пожала пальцами мою руку, в которой я их держал.

– Вот и славно. А теперь поведём нашего мальчика… Ничего не бойся.

Она кивнула только и улыбнулась даже, потому что боли уже не чувствовала. Она слушалась, делал всё, как я велел, сосредоточенно хмурясь так, что даже морщина легла меж бровей. И к рассвету родился мой сын, которого приняли в свои руки две бездетные старые девушки. Лица их обеих сразу преобразились, засияв изнутри, и стали они прекрасны, как две волшебницы.

Я обернулся к ним, не выпуская руку Игривы.

– Детское место в огне сожгите, не хватало только зверьё привлечь. И займитесь мальчиком, а я…

Вдруг Игрива затряслась, и, выгибаясь дугой, заскрежетала зубами, синея, переставая дышать. Серая и Белая стали точно под стать своим прозвищам. А я отвернулся от них к умирающей. Я не отпущу тебя за Завесу, нет ещё там тебе места, я изменил твою судьбу, взяв себе, значит мне и решать когда пойдёшь на Ту сторону…

Я включил Силу в руки, в глаза и направил на Игриву. Разом расслабилось тело, она вдохнула, задышала ровно, покрывшись испариной.

– Всё-всё, больше не будет, – успокоительно произнёс я уже спящей женщине.

А после с помощью девок перенёс на кровать, они переодели её в сухую и чистую рубашку, укрыли и повернулись ко мне с выражением выжидательного восторга. Малыш, вымытый и завёрнутый, тихонько спал на печи.

– Теперь спать всем, – сказал я. – Всем нужен отдых. Проснутся, к груди мальчика приложить первым делом, молозиво ему нужно, а завтра поутру за зыбкою поеду.

Они радостно переглянулись.

И только через несколько недель рассказали, как перепугались этой ночью:

– Мы видали такое раз у нас в деревне, так и не разродилась баба… Ох и страшная же смерть!

– Ох и корёжило её.

– Выгибало, точно черти на вертеле заживо крутили.

– А ты баальник!

– Ишшо и какой! Баальник точно.

– Я-то думала – враки всё, сказки, не быват таких. Ан-нет, быват, вот он ты!

– Не то и к роженице тебя пускать не след, не для мужниных глаз сие таинство.

– Как же не пускать, када он сам Сингайл?

– Да, а мы не верили.

– Ага… хихикали ишшо, – они переглянулись, смущаясь.

Игрива тоже услышала их последние слова и сказала, выходя к нам с Заряном на руках, так мы назвали сына, родившегося на заре.

– Он не просто баальник, он сам Бог! – сказала она, лучезарно улыбаясь. Надо заметить, сама Игрива ничего не помнила о той ночи, когда родился Зарян, всё ей пересказали Серая и Белая, добавив от себя восторги.

Мне это не понравилось, я хотя и не человек в обычном смысле, но нельзя и предвечному равняться с Богами, накажут и ещё быстрее, чем простого человека.

– Что ты, Игрива! Все кудесы мои от Бога, не сам же я научился. Чем Бог наградил, с тем и живу.

Она улыбнулась гордо, мне не льстит их восхищение, ничего особенного, такого, чего бы я не делал раньше, я не сделал и в этот раз, когда не дал им с Заряном умереть. Но убедить сестёр в этом, и тем более Игриву выше моих возможностей, а потому я не стал больше и пытаться, пусть себе полагают меня тем, кем им вздумалось, мне не привыкать.

Жизнь наша потекла обычным манером, как всегда бывала у меня, когда нарождался очередной младенец. А ведь я всю жизнь живу женатым, только сегодня подумал. Меняются только имена и лица, а моё сердце, весь порядок моих мыслей и чувств неизменен. Так проходили все мои сотни лет, и скука смертельная, временами непреодолимая, неизбежно охватывает меня. В ней не виноват никто, кроме моей природы и благословения или проклятия быть бессмертным.

Ария навестить разве? Но, подумав о брате, я вначале обрадовался, а после разозлился, снова вспомнив его вечное ненавистное лживое лукавство. Всё же не отошёл я ещё сердцем, погожу пока со встречами…

Потому решил я съездить в Салаз на полдень, развеяться немного, гостинцев привезти и припасов пополнить, хотя обычно всё необходимое: крупу, муку, прочее пропитание покупали мы в окрестных сёлах и деревнях, ставших большими и жирными за эти годы, что я вынужденно отшельничаю.

Салаз город большой, шумный, построенный немного бестолково и дома низкорослые, в основном деревянные, не то, что в Авгалле, напоминающем Байкал и, в известном смысле, наследовавшем его погибшую славу. Подобен Авгаллу в приморье нашем только Парум, с похожим огромным дворцом и широкими площадями и улицами, в Паруме когда-то был культ Солнца, в Авгалле – Моря, эти огромные древние храмы остались и теперь, так было заведено на востоке царит Солнце, у нас на западе – Море, разделение условное, всегда было условным, даже в худшие времена по всему приморью поклонялись наравне Солнцу и Байкалу.

И люди в Авгалле посмирнее, холоднее что ли. Салаз город-деревня, бестолково построенный, шумный, тесный, но весёлый. Торгуются легче, да всё со смешками, прибаутками и если пытаются объегорить всё как-то не по злой алкоте, а больше забавы ради, вроде того: поймаешь али нет на обмане.

Ещё я любил прислушиваться к разговорам вокруг себя, напуская на себя вид деревенского простофили, чтобы расспрашивать, не вызывая подозрений. Вкупе с лохматой бородой и патлами, что я приделывал себе, чтобы скрыть лицо, это внушало людям доверие и желание просветить дремучего дурака. Вот так сегодня я услышал, и не у одной лавки, у нескольких и в нескольких рядах, как говорили схожее:

– Чудно, столько ножей наделали, впятеро против той седмицы, а раскупили все…

– А кожевенники говорят, у них особых, многослойных кож заказали, приедут через месяц глядеть. И…

– И берут помногу.

– Да, кун не жалеют, даже и злата.

– Да хто? – спросил, наконец, я, хлопая глазами как можно достовернее.

Но в ответ только пожимали плечами, недоумевая:

– Дак «хто»? хто же знает, хто… С виду люди как люди.

– Хе! «С виду». И не с виду люди как люди, обныкновенные.

– Это верно, то-то, што обныкновенные. А тока…

– Што? – заинтересовался я.

– Чудные всё же… сурьёзные какие-то, будто стража али воеводы. А с виду обычные, вот энто и чудно.

Ничего я не понял из этих разговоров, кроме одного, что кто-то покупает слишком много разнообразного оружия и, возможно, доспехов. Кто и зачем, если сейчас приморье живёт спокойнее и жирнее, чем когда-либо. Никто уже не различал, как раньше, царств, и ведь как быстро все позабыли и вражду и неприятие, которые я подогревал когда-то для того, чтобы, забавляясь, досадить Марею-царевичу и разладить задуманные им перемены… так кто же и для чего готовится к войне в приморье?

Проехаться надо по иным царствам, посмотреть, как там дела, быть может, я просто не замечал чего-то? Размышляя об этом, я засобирался назад.

Тороки мои уже были полны, когда вдруг на площадь, откуда я выезжал на улицу, ведущую из города, прискакал гонец в сопровождении таких же торопливых всадников на взмыленных лошадях, одетых как гонцы из Авгалла. Я задержался, оборачиваясь. Что-то произошло очень важное, если гонцы Авгалла примчались таким образом в Салаз. И не связано ли с неясными слухами, бродящими в здешних торговых рядах. Вместе с другими любопытствующими я потянулся ближе к дворцу, в надежде, узнать с какой целью приехали в такой спешке веси из Авгалла.

Всё разъяснилось довольно быстро. Толпа на площади недолго шумела в недоумении, на богато украшенное деревянное дворцовое крыльцо вышли несколько человек, не сразу, но я узнал их, это был царь Салаза Аккин его старшие сыновья, царица и воевода. Последний дал знак ещё одному, видимо это у них некий распорядитель, может быть, главный глашатай. Он вышел вперёд всех и провозгласил необыкновенно зычным голосом, странным в таком небольшом человеке:

– Жители Салаза! Царь царей Байкальских Могул обращается к вам через царя Аккина и сообщает: отец Могула, царя царей, царь Галтей скончался вчера на закате!

Ах да! Я и позабыл, а ведь верно: ровно год прошёл, как я просил отсрочки для старого моего друга, царя Галтея…

Часть 9.

Глава 1. Соглашение

Я приехал сюда уже год тому. В эту местность, где я никогда не бывал ранее, к этим людям, к обычаям и привычкам которых мне до сих пор приходится привыкать. Я – Гайнер, самый богатый купец Каюма. И что меня понесло сюда, далеко на полдень, рассказ впереди…

Мне сорок два года, я очень зрелый человек, который имел бы уже внуков, будь мои старшие дети живы, но и старших и младших и вообще всех моих потомков, как и жену, с которой мы прожили восемнадцать лет, забрал Ангел Смерти. Я не считал, что заслужил наказание одиночеством, и потому женился снова, и моя новая жена родила мне ещё двоих детей. И я был счастлив и покоен последние пять лет. Если учесть, что я был самым довольным жизнью человеком в Каюме, а может и во всём приморье, то я чувствовал, что счастливее и благополучнее быть нельзя.

И вот со мной случилось то, чего не должно было произойти, чего никогда раньше не происходило, чего просто не могло произойти с таким человеком, как я. Чуждым чувств, восторгов, замирания сердца… Да что замирания, я вообще не знал, где у меня сердце. Я не знал, пока оно вдруг не замерло и не побежало в бешеной скачке. А случилось это так неожиданно, как приходит к людям внезапная смерть…

Это был день как тысячи других дней, когда я, по обыкновению, обходил свои лавки, проверяя их работу, товар и количество покупателей, и вдруг увидел… Я даже не знаю, как её назвать… девушка, юная женщина… волшебница… богиня… Богиня красоты и любви?.. Но таких не значится среди наших Богов, и любовь, и красота, я думаю, не в ведении Богов, они не подвластны никому, кто дарит их, кто ими управляет?..

Я не знаю, кто одарил эту незнакомку такой пленительной наружностью, такой непередаваемой прелестью, но я остолбенел, увидев её. Надо знать меня с детства, чтобы понять, что со мной произошло необычайное, неправдоподобное, то, что не происходит с такими людьми, как я. Я никогда не был подвержен чувствам вообще, особенно похоти, над которой я потешался всю жизнь. Я сам много раз с успехом использовал эту человеческую слабость, нанимая ловких блудниц, чтобы помогали мне уговорить одних снизить цену на товар, что нужен был мне или, наоборот, купить мой по более высокой цене.

И вот я, охваченный внезапным, никогда не изведанным дотоле огнём, как сухая трава, ослеп, оглох и ослабел, глядя на неё, эту женщину, будто вобравшую в себя весну и лето, всё солнце, лёгкие облака и прохладный ветер, прозрачную воду Моря и кристальные брызги его волн… я никогда не замечал всего, что перечислил. Но я изменился всего за несколько мгновений, даже, может быть, за одно, за один взгляд, последующие только затягивали меня глубже в бездну, в которую я даже не верил прежде.

Она одета просто, но лишь на первый беглый взгляд, потому что вышивки на её странном платье необычны и чересчур красивы для девушки, пешком и с корзинкой, прохаживающейся по торговым рядам, как и пояс на изумительной талии. Довольно высокая, гибкая и тонкая, какая-то слишком тонкая и гибкая, слишком белая кожа, блестящие волосы пышными волнами, сплетённые в свободные в косы, слишком правильные и утончённые черты лица, и свечение, которое заворожило меня, и, когда я погрузил мой взгляд в её глаза, бездонные, как ночное небо – вот такой невиданно странной, не похожей ни на кого я увидел её и престал быть прежним человеком, Гайнером из Каюма. Теперь я видел только её…

Я ещё сам не знал, чего я хочу, что толкает меня идти за ней, не отрывая взгляда, как нитка за иголкой я пошёл за ней вдоль улицы вплоть до самой повозки, возле которой она остановилась. Она и говорить со мной не стала, даже взглядом не удостоила, а я сулил ей всё подряд от мешка злата, привязанного к моему поясу, до моего дома, сердца, которое уже не надо было обещать, оно уже было её, вот там, в пыли под ногами, под вышитыми носками её изящных постоп…

Тут и появился этот наглый, косматый и краснорожий мужик, эта образина, который отогнал меня от неё. И увёз её неизвестно куда. Ибо никто в Каюме не знал их, ни мой слуга, что был со мной, никогда их раньше не видел и никто из тех, кого я расспрашивал, не знал, кто такие эти двое.

И всё же после многочисленных расспросов мне удалось кое-что узнать: несколько лавочников сказали, что чудесной красы девушку уже видели в городе, что с нею не всегда бывал тот человек, которого застал я. Они приезжали из какой-то дальней деревни в год от силы пять раз, покупали ворвань, шкуры и пергаменты, нитки, ткани, меха иногда, и украшения нередко, а ещё заказывали разным мастерам мудрёные штуки, назначения которых не всегда и мастерам тем самым объясняли. Платили, не торгуясь, будто и не замечая денег, а значит, были очень даже достаточны. Тем страннее был вид спутников или спутниц красавицы, потому что молодых и прекрасных собою как она сама с ней никто не видал, будто в насмешку. Всё или дядьки страшного вида, али тётки и старухи тоже не слишком приятные. Бывали и дородные молодые бабы.

– Эдакая, знашь, обхвата в два, и эта берёзка рядом с нею, будто с дубом! – хохоча рассказывали о таких спутницах неизвестной красавицы. Но ни имени её, ни откуда она приезжает, никто не знал.

– Живуть идень-ть хутором уединённо, мало ли чудаков-от, вашец…

Но и в деревнях ближних и дальних отсюда с севера и до юга я не нашёл их. Они не могли быть с востока, так издалека не доехать на той повозке, на которой я их видел. Но и в деревнях помнили чудную девушку, правда тоже рассказывали странно и смутно, будто являлась она редко, раз в несколько лет, как волшебница али потворная баба, с повитухами старыми приходила тож. Мне и помощники мои стали намекать на то, что такою прелестью обычная женщина обладать не может, такою, что свела бы с ума меня, Гайнера…

Но их глупости не волновали меня, за эти недели поисков я определился с моими желаниями: я знал теперь – она должна быть моей, принадлежать мне, потому что охладить мой ум, мою взыгравшую душу, и внезапно разгоревшееся тело, могло только обладание ею. До сих пор ничего я не хотел так сильно, даже золота и влияния, завоеванию которых посвятил свою жизнь с детства.

Я родился незаконным сыном неизвестного отца и незамужней помощницы в лавке. Был ли моим отцом хозяин той самой лавки или какой-то другой человек я не знаю до сих пор. Я рос на задворках мира, но уже в семилетнем возрасте мне улыбнулась удача и с того дня я начал становиться тем, кем стал – богачом и избранником судьбы. А вышло всё очень просто: в лавке, где прислуживала моя мать, и я был на посылках, произошло событие, которое изменило мою жизнь раз и навсегда. Случилось вот что: внезапно упал и умер человек, вошедший сюда за покупками. Пока все хлопотали вокруг него, поднимали и уносили тело, притворно сокрушаясь, сочувствовали вдове, я сидел в своём привычном углу, где меня никто не мог видеть. И вдруг я заметил, что в этом самом моём углу появилось что-то новое. Этот предмет я обнаружил только, когда унесли покойника, потому что перестал так пристально и в оторопи наблюдать за происходящим в лавке и пошевелился, наконец. Я обнаружил кошель туго набитый золотом. И поскольку он был в моём углу, куда откатился из рук умершего, когда тот упал, перед тем приготовив его, чтобы расплатиться, я решил, что он мой.

Вот с этого я и начал строить своё богатство. И начал я с того, что, обдумав всё как следует, понаблюдав за окружавшими меня людьми, я занялся тем, что стал давать деньги взаймы, с тем, чтобы вернули мне на четверть больше, чем я отдал, а потом и наполовину. Несколько раз меня попытались обмануть и, чтобы этого избежать впредь, я привлёк себе в помощь мальчишек постарше и сильнее, которым платил десятую часть долгов, которые они помогали мне вернуть… Мои богатства стали преумножаться очень быстро. Так что я был очень умный мальчик с самого детства. И необыкновенно удачливый.

Уже после я занялся торговлей, что было куда интереснее и живее, чем то, чем я накопил первый мешок золота. Моя мать, не верила в то, что может теперь не прислуживать никому и жить в доме, который принадлежит мне, её сыну, а значит и ей. Она смотрела на меня как на сказочного героя, почти как на Бога, не в силах поверить, что я остался её сыном, хотя перестал быть оборвышем.

И вот я, человек, понимающий только звон золота и слова честной или не очень честной сделки, вдруг почувствовал в себе то, чего во мне не должно было быть, потому что в моей душе не было того, на чём растут все эти цветы с шипами и без, ничего мягкого и теплого, лишь строгий порядок, жёсткий и беспрекословный. Теперь порядка там не стало, будто внутри меня взорвалась бочка с ворванью и теперь всё разбросано и перепутано, и всё пылает яростными и не подчиняющимися языками пламени…

Хотя бы ещё раз увидеть её…

И я увидел…

Прошло седмиц пять с того дня, как моя жизнь изменилась из-за неё, я был в Салазе, на полдне нашего приморья и здесь на рынке, мелькнули двое. Красивый малый и… она… она! Я не мог ошибиться, видений у меня никогда не бывало. Они именно мелькнули всего лишь на какой-то миг у рядов, где продавали арбузы. Я сам заглянул сюда, потому что дочка просила привезти из Салаза арбузов, которые не выращивали и не продавали больше нигде в приморье, только в Салазе, вокруг которого простирались степи.

Я увидел и узнал её сразу, хотя между нами было шагов тридцать не меньше. Всего только миг, но я успел разглядеть и её спутника, на этот раз молодого, немногим старше неё самой, красивого парня. Он улыбнулся, обернулся на неё, когда она сказала что-то, потом поднял мешок с арбузами на плечо легко, играючи, будто там были детские мячи, а не увесистые арбузы, даже не согнулся под его весом, хотя таким уж богатырём не казался издали. Больше её лица я не видел, только их спины: её – с тёмной свободной косой ниже пояса и его – с мешком, мелькнули ещё раз и пропали. Я заметил её так далеко, потому что увидел, что головы поворачивались в том направлении… Да, не один я видел и не мог оторвать глаз от чудесной девушки…

На этот раз я очнулся раньше и послал им вслед слуг, чтобы разузнали точно и проследили, куда они двинутся, а может быть и узнают имена…

Но ни с чем вернулись мои слуги. Куда опять пропала девушка, ставшая наваждением моей жизни, невозможно было понять. Шла она со своим спутником, не торопясь, а мои слуги были бойки, почему не догнали их?

В ту ночь я не спал. Дорога до дома в Каюм была неблизкой, и всегда в пути хорошо спалось по скрип ступиц колёс и мерное покачивание повозки. Но не сегодня. Мы остановились на ночлег в Авгалле, где с вечера все только и говорили о том, как Сингайл исцелил царя Галтея, так, что он сегодня и на охоту уже отправился и выглядит совсем здоровым и даже помолодевшим.

– Сингайл – необыкновенный, настоящий кудесник. Никто не мог бы сделать так, как он.

– Все знают, что только Сингайл может договориться со Смертью.

– Только год обещал кудесник царю…

– Год при здоровии и не заметишь, это в страданиях кажный миг как год…

Ну и в этом роде… Я же подумал: вольно вот эдак кудесникам милость Богов раздавать, а я хочу всего лишь… Боги, такая малость! И как мне это получить? Всего лишь какую-то девчонку, не из царского дворца и даже не из богатого терема…

С тем и уснул на неудобном жёстком ложе на постоялом дворе. И увидел во сне… да я увидел её близко, совсем близко, и она улыбалась мне, распущенные волосы легко колыхал ветер, бросая отдельные пряди ей на лицо, а она, улыбаясь, отводила их, они цеплялись за ресницы, за губы… Она улыбалась и смотрела так, будто любит меня…

А вот повернулась и легла навзничь, глядя на меня, и глаза мерцали тёмными омутами…

Охваченный неизбывным жаром я проснулся… И увидел… Его. Я себя представлял таким, каков был человек, сидящий на лавке возле стола, непринуждённо откинувшись на стену, рукой опираясь о стол, чувствующий себя свободно. Он чувствует себя легко и свободно везде, где бы ни оказался, легко, уверенно и непринуждённо. У него гибкая и при этом спокойная спина, плавные движения, наполненные силой, черты его лица, они же мои, достойны быть вырезанными из камня, даже отлитыми в золоте, я видел древние изображения всё ещё сохраняющиеся в залах царских дворцов, там не было лиц, похожих не моё, но ведь моё не хуже… Таким я сам всегда хотел быть.