О чём шепчет лес

Разум Джорджа уже долгое время шутил злые шутки. Умом он понимал, что с бессонницей пора кончать, и если оценивать это как болезнь, то нужно и лечение. Но доктора давно нет в городе, а снадобьям пожилых женщин Джордж не доверял с тех самых пор, как в детстве после какого-то отвара, якобы помогающего от недержания, целых две недели не чувствовал ног. И что же тогда делать? Он настойчиво вглядывался в темнеющую зелень горизонта и ждал ответа. Но лес молчал. Зато продолжали говорить мертвецы – теперь один из них перебивал другого и голоса их, хриплые и тихие, будто бы и впрямь вырывающиеся из иссушенных глоток, доносящиеся прямо с того света, смешивались в непонятную тарабарщину. Джорджу даже начало казаться, что теперь уже старый Кристофер жалуется на измены жены и одно за другим называет имена женщин, с которыми у той был грех; опьяневший отец ругает за постоянные встречи со скудным на манеры кузнецом; а Гастон, теперь уже совсем не добрый, с яростью, будто обвиняя, рассуждает, как плохо Джордж в детстве делал работу.

Вдруг он услышал позади шаги и резко обернулся. Бетти. Джордж почувствовал на себе её взгляд, настороженный и боязливый. На мгновение он решил, что это она, злостно подшучивая, следит за ним и каждую ночь имитирует все те голоса, что дурманят его рассудок. Но Джордж тут же отбросил эту мысль, какой же вздор думать так про собственную жену! Он бы ещё на негра подумал, который и двух слов связать не в состоянии.

– Иди спать, женщина, – сказал он, никак не выдав своё беспокойство.

И на рассвете ушёл в город.

Долго Джордж скитался по длинным улицам города, переходя с одной на другую, спрашивая у каждого, кто по старой памяти с ним здоровался, не слышали ли они что-нибудь об уехавшем докторе. Ему казалось, что такой вопрос будет звучать уместнее, если задавать его человеку, который сам завёл разговор. Но так было только поначалу. Очень скоро Джордж Ламберт и сам стал приставать едва ли не к каждому встречному, задавая один и тот же вопрос, и иной раз случалось, что вместо надоедливого однотипного ответа он слышал нечто вроде «вы уже обращались ко мне совсем недавно, что-то случилось?». Но Джордж молча уходил, никому не открывая тайну своего неожиданного недуга. Обратиться к старухам за снадобьем он всё так же не решался и, в конце концов, очутился в том самом салуне, где совсем недавно беседовал с Гастоном. Зашёл он туда не за тем, за чем обычно приходят люди в такие места, а справедливо полагая, что там могут оказаться горожане, которых он ещё не спрашивал. Он выпил две чашки паршивого кофе к тому моменту, когда неопрошенные люди закончились. Тогда Джордж обратился к бармену, но тот, мужчина коварный и предприимчивый, уклончиво ответил, что не ведёт беседы с трезвыми посетителями, и предложил стакан бурбона.

Джордж осушал уже третий, когда бармен заканчивал рассказ. По его словам выходило, что доктор просто придумал повод уехать из города, а на самом деле бежал из него без оглядки, поскольку давеча расквитался со своей неверной женой и не желал быть повешенным, а как раз накануне отъезда заходил в этот самый салун, где и поведал одному лишь владельцу историю своего чудовищного преступления. В слова мужчины верилось с трудом, да и Джордж никогда прежде не слышал, что тот доктор был женат. И всё же он остался там и после того, как история была завершена. Допивая уже пятый стакан, он вдруг подумал, что вкус бурбона если не стал лучше, то хотя бы пьётся уже не с таким омерзением. А после шестого Джордж крепко уснул прямо на стойке. С тех самых пор, но не до конца жизни, крепкий напиток стал надёжным оружием в борьбе с бессонницей, а нужда в поисках доктора отпала сама собой. Тогда Джордж уже нередко замечал, что пальцы его стали неловкими, а руки то и дело прошибает дрожь, но считал, что это последствия недосыпания и пил ещё больше, чтобы спать крепче. Когда после очередного дождя отражение в случайной луже снова показало страшного небритого мужика, он уже не придал этому никакого значения.

И Питер, и Анна быстро приметили перемены в отце – его вялость, диким образом сочетающаяся с раздражительностью, – но не Бетти. В ночи, когда он уходил смотреть на лес или слишком крепко спал, она, смакуя фантазии о своём единении с Алонсо в другом мире, предавалась непродолжительным единоличным утехам. Лаская нежную плоть мягкими касаниями, она мечтала о теплых губах на лице и шее, о чувственных руках на груди и бёдрах, о горячей страсти, что будет бурлить в их соединившихся телах. Бетти казалось, что она рождена для познания такого удовольствия, но по злому року за всю жизнь познала лишь неопытность Оскара и скупое на чувства исполнение долга Джорджа. В каждую из немногочисленных попыток провести ночь как любовники он словно вонзал нож в низ её живота и Бетти содрогалась от боли. Но её муж, как и всегда, не останавливался, не доделав начатое. Снова и снова терпя эту боль, она приносила в ненавистный мир всё новые жизни. И прошли годы, прежде чем её желание отдаться мужчине душой и телом не из долга, а по собственной воле, стало готово вырваться с полной силой и, наконец, материализоваться.

Их негласный сговор с дочерью помогал и Анне, и Бетти совершать свои преступления в тайне от отца и мужа. Но если дочь только начинала постигать запретные удовольствия, то мать готова была окунуться в них с головой, откинув всё обременяющее. И в немой молитве она просила, чтобы и щедрый торговец Алонсо желал о том же. В очередной день покупок Бетти пришла, готовая отдаться его власти. Решиться было тяжело. Страх – острый как лезвие, прочный как леска, – туго связал её руки. Но боялась она не Алонсо, а мужа. Мысли кружили голову – тяжёлые и давящие, ходящие по кругу, падающие огромным грузом на остатки сознания. А телом правило желание. При виде лавки ей сразу стало легче: бескомпромиссный самосуд, истязающий рассудок, разрешился в её пользу без всякого приговора, стоило только задушить чувство вины; желание не только утвердилось, но и многократно возросло, когда Бетти как следует распробовала вкус новой увлекательной авантюры; и только страх не давал забыться и окончательно раствориться в предвкушении удовольствия, отрезвляя лучше родниковой воды. В конце концов она полностью утратит чувство осторожности, решив, что эти спешные суетливые ласки в кладовой овощной лавки, обещавшие стать приятным завершением каждого похода на рынок, лучшее, что произошло в её жизни за годы добровольного прислуживания мужу. Но сначала было тяжело.

И всё же в этот миг полной решимости ничего не случилось. Вместо желаемого удовольствия её ждала лишь опустевшая лавка – совершенно обычная, покинутая, словно в ней никогда никто и не жил. Она ждала много часов, начав уже сомневаться, что Алонсо вообще когда-либо существовал. Бетти стояла перед лавкой, пока солнце не зашло за горизонт, и тогда, одуревшая от ожиданий, решила, что, может быть, он прятался от ненавистного солнца в какой-то другой лавке, а теперь, когда тень и прохлада окутали улицы, вот-вот и вернётся в свою. Домой она вернулась совсем затемно. Джордж ждал её на пороге, взмыленный и сердитый, с болезненно перекошенным лицом. Он только невнятно спросил у Бетти, где та пропадала, а она уже взмолилась в душе и распрощалась со своей горькой жизнью. И всё же Бетти нашла в себе силы скрыть свой страх и честно ответить мужу, что ждала владельца овощной лавки, не только назвав его имя, но и точно описав расположение на рынке. Объясняясь, она подтвердила, что у Алонсо самые дешёвые овощи во всём городе. Тогда-то Джордж и запретил ей ходить к щедрому торговцу, опасаясь за репутацию семьи (только бесчестный человек, добывший товар незаконным путём, способен продавать так дёшево), а Бетти облегчённо выдохнула, потому что обман её оказался не раскрыт. Но радость вскоре сменилась гневом: как это так – он посылает её за продуктами, да ещё и указывает, откуда их брать, Бетти всё-таки мать и о детях должна беспокоиться не меньше, чем о репутации семьи. А следом за гневом пришла боль разочарования, потому что она, хоть и убедила себя в правомерности этого выбора, больше никогда не сможет увидеть щедрого торговца Алонсо.

Так, Бетти окончательно разочаровалась в своём бытие и постепенно утратила связь с собственными детьми. И если Питер, целиком увлечённый своим безобидным хобби, в этот этап жизни не нуждался в постоянном внимании матери, то Анна, на чужом примере познающая, чего хочет от жизни, всё больше углублялась в опасное созидание новой реальности, и, сама того не понимая, нуждалась в участии более мудрого и опытного человека. Проницательный ум дочери, доставшийся ей по наследству, позволял смотреть дальше идеалов общества и действующих в нём правил. Понимание исключительности данного по праву рождения времени поднимало в ней буйный протест против стремления других определить весь ход её короткой жизни. А нрав, влюблённый в жгучий привкус опасности, побуждал избирать самые изощрённые и нестандартные пути переломить окружающую действительность в свою пользу.

Год за годом наблюдая свою безмолвно горюющую мать, ощущая тяжесть её ноши как собственную, Анна знала, что, может быть, пока что один лишь отец стремится диктовать ей правила жизни, но ещё немного, и весь окружающий мир примется за превращение её исключительности в повседневную привычность. Предвкушая все риски, юная девушка решила по частичкам изменять общество, которое однажды захочет изменить её. Пока она только будет делать вид, что следует этим древним и переоценённым правилам, и постоянно, но изящно и незаметно, проталкивать собственные. Когда же пройдут годы и её насильно попытаются поставить на путь порядочной женщины, как это понимается в сегодняшний день, она станет достаточно сильной, чтобы отринуть саму возможность повторить подневольную судьбу матери.

И чем больше раз луна и солнце сменяли друг друга, тем сильнее увлекалась Анна своими необычными, неприличными (по мнению некоторых более обременённых моралью девочек) играми. Она делала всё возможное, чтобы все окружающие мальчишки – люди, которые в будущем захотят превратить её в жену-затворницу, – слушали только её, смотрели только на неё, думали только о ней и делали всё, что она скажет. И у неё получалось, что у самой Анны не вызывало ни капли удивления. Но очень скоро, искушённая такой долей сладостного внимания, она стала видеть постоянную угрозу в своих подругах, и теперь при каждом удобном случае говорила мальчикам такие вещи, что те решительно сокращали свой круг по детскому досугу. Так без внимания не остались и кривые зубки Дженни, и беспробудное пьянство отца Элизы, и вши Марты, побудившие до крови и мелких залысин расчесать кожу головы. А стоило Анне заподозрить, что Карлу приглянулась Белла, дочка повешенного убийцы Гастона, так она при первой же возможности выдала всё, что знала о предпосылках к этой ужасной развязке.

Тогда же её любопытные глаза обратили внимание на увешанную украшениями пожилую Герту. Камней было так много, что они звенели при каждом её шаге. Жила она небогато – единственный сын Майкл, пузатый, лет сорока, без жены и детей, разводил кур за домом, – а потому драгоценности не могли не быть подделками. И всё же старая женщина очень любила свои украшения – каждое утро, только посетив туалет и расчесав волосы, она надевала серьги, навешивала ожерелья, защёлкивала на запястьях браслеты, нанизывала на короткие пальцы тяжёлые перстни.

При первом же взгляде старуха показалась Анне холодной, как лёд, с лицом высушенным, словно лишённое света и влаги растение. Она смотрела на мир так, будто он был лишён всяких красок, эмоций, ярких цветов. И отчего-то Анне стало любопытно попытаться оживить застывшую гримасу на её лице самым чёрным способом. Тогда-то она и подбила Карла – мальчика, быстро переключившего своё внимание с Беллы на Анну, – залезть в дом пожилой Греты ночью и выкрасть любое из её украшений.

Карл был нелюбопытным и осторожным – в основном по причине того, что в далёком детстве при трагично нелепых обстоятельствах лишился двух пальцев на правой ноге. С тех пор он всегда с опаской относился к авантюрам сверстников и никогда ни во что не лез. И всё же во все времена юные девушки заставляли молодых мужчин делать то, на что они бы не решились ни при каких других обстоятельствах. Так и Карл, ослепший от сияния глаз и красоты кудрей, вмиг забыл о своей хромоте и приобретённой неуклюжести, и согласился влезть на крышу дома, чтобы затем свеситься к окну второго этажа, где и располагалась спальня старой Герты.

И под молчаливое ликование детворы Карл, со всей своей нерасторопностью, смог благополучно перебраться через забор, влезть на крышу, свеситься и даже без большого шума открыть окно. Тогда-то последние юные скептики перестали думать о происходящем, как об опасном предприятии, и стали относиться к этому, как к очередной невинной и совершенно безопасной игре. Их мыслей не разделил старый пёс Джек, призванный охранять куриц хозяина Майкла, и так залаял на всю округу, что тут и там люди позажигали свои лампы да повалили целыми толпами на улицы. Не смог удержаться на месте и Карл, в ту же минуту нырнувший вниз, и хруст его сломавшейся шеи утонул в общей суматохе.

Дети, разбежавшиеся кто куда, только утром узнали, что от возмущённых возгласов горожан старую Герту хватил такой удар, что без доктора, уехавшего и пропавшего невесть где, та не проживёт и нескольких дней, а старого пса Джека Майкл увёл за деревню к кукурузным посевам и пристрелил на рассвете, надеясь этим хоть немного усмирить гнев родителей Карла. Ещё целый день люди сновали туда-сюда, ругая то детскую беспечность, то Майкла, будто бы специально натравившего злобного пса на мальчика, чтобы сберечь бесполезные безделушки матери. А уже к вечеру почти всё это забылось.

Не забыла только Анна, всю следующую неделю не появлявшаяся в городе. Она вновь и вновь прокручивала в голове события того вечера. Как легко её невинная забава забрала сразу три жизни – малейшими усилиями и простым женским коварством она смогла это всё начать. Как горько всё закончилось, как сильно она оказалась виновата. В любом бы своём прошлом проступке Анна бы поскорее покаялась матери, чтобы хоть немного облегчить груз страданий, но это событие ей пришлось удержать глубоко внутри. Оно, как яд, заставляло её чувствовать себя дурно, мучиться и головой, и желудком. И всё же, как бы ни перехватывало, сдавливая горло, дыхание, как бы ни колотило сердце в юной груди, на языке остался жгуче-сладкий вкус. Анна ещё не была готова это признать, но её впечатлила сила собственных решений, наиболее ярко выразившая себя в изменении чужих жизней.

Вечно занятый повседневной работой, разбавляемой крепкой выпивкой, отец и утопившаяся в горести утраты мать не заметили нездоровье Анны. Один только Питер обратил внимание на потускневшие глаза, на побледневшую кожу, на непривычную молчаливость сестры. Он, бывало, и раньше обращался к ней с вопросом, но каждый раз Анна агрессивно требовала не лезть в её дела, какими бы они ни были. Так случилось и в этот раз, но теперь сестра не горела страстной ненавистью, а отвечала холодно, отстранённо. Это обеспокоило мальчика ещё больше и в один день, отложив нож и деревянный брусок, он сам ушёл в город, надеясь узнать там правду. Его поиски привели его к Белле, дочери повешенного убийцы Гастона и бывшей лучшей подруги Анны. Она сидела на лавочке у столярной мастерской отца. Совершенно одна, погружённая в тоскливые раздумья.

– Питер? – она была сильно удивлена, когда он подсел. – Что ты делаешь в городе? Один.

– Анна сбегала много раз. Ты тоже удивлялась?

– Анна старше, – пробубнила Белла в ответ. – А ты совсем маленький.

– Ерунда! Мне почти десять!

– Это мало, Питер. – Она была старше всего на пару лет, но говорила как умудрённая жизнью тётушка. От этого Питер ощутил резкое желание уйти.

– Анны не было тут уже неделю, – буркнул он, неумело пряча свою обиду, – ты даже не спросила почему.

– А должна? Мы больше не подруги, и я совсем не удивляюсь, что она больше сюда не ходит.

– Но почему?!

– Почему не подруги? Почему не удивлена?! Из-за неё Карл умер, с ней больше никто не станет дружить!

– Белла! – Её мать Янси – изрядно похудевшая, с болезненного вида лицом, – вышла из мастерской чуть качаясь. Питер едва узнал её. – Белла, я же просила! Тебе больше нельзя общаться с друзьями. Здесь – нельзя. – Она перевела свой сердитый взгляд на мальчика. – А ты, Питер, отправляйся домой, пока родители не хватились.

Он вспомнил ту добрую девушку Янси, выглядящую слишком молодой для матери, с её огненными волосами и яркими, почти светящимися веснушками. Эта женщина совсем на неё не походила. Ещё не старуха, но уже не девушка, без удивительной красоты, с потрёпанными волосами. Как же ужасно преображает потеря любимого человека! Или, если верить тому, что слышал Питер, даже двух.

Вернувшись затемно, он не смог избежать разговора с родителями. И если Бетти в нём практически не участвовала, то отец напирал за двоих. Питер сразу выдал сестру, но, когда Джордж спросил Анну, та соврала, что ничего подобного не случилось, а её брат наверняка бегал к какой-то девочке. И за свою ложь, которая на самом деле была правдой, но знал об этом только он сам, Питер лишился ножа и брусков на целых две недели. Анна же почувствовала себя намного лучше, когда её ложь, не подкреплённая ни единым аргументом, смогла перевесить правду брата.

Уже следующим днём она снова в тайне от родителей наведалась в город, где в привычном месте у торговой лавки, из которой детвора часто подворовывала всякие вкусности, нашла очарованных ею мальчишек. Поначалу они не хотели разговаривать с виновницей недавних событий, но Анна быстро убедила их, что у Карла была своя голова на плечах и только он сам, а не кто-либо ещё, виноват в случившемся, а Беллу, которая с тех пор каждый день напоминала о роли Анны в трагедии, вообще нельзя слушать – её мать путалась с посторонним мужчиной, а отец и вовсе убийца. Кто знает, как эта дурная кровь повлияла на неё? Как-то ведь, несомненно, повлияла!

И уже к обеду другой мальчик, Мартин, получил палкой по спине за то, что пытался украсть для Анны свежеиспечённую булочку за обещание чмокнуть его в щёку. Больше она не испытывала ни угрызений совести, ни чувства стыда, а если о чём и сожалела, так это о том, что домой придётся идти на пустой желудок и снова довольствоваться только скудной готовкой матери. Это однообразие её угнетало, заставляло скучать, и Анна возжелала как можно скорее вырасти, чтобы освободиться и зажить полной удовольствий жизни. Она бы пила неразбавленное вино, носила красивые наряды, и без конца заигрывала бы с мужчинами, которые полностью оплачивали бы ей все прелести жизни, извечно стремясь, равно как и сейчас, совершать безрассудства для красивых женщин.

Чем больше времени Джордж уделял своему беспроигрышно срабатывающему лекарству, тем меньше он замечал происходящее в его семье, хотя и раньше, если говорить прямо, он замечал немногое. Домой он приносил не больше одной порции за раз, считая, что лекарства должно быть мало, и только законченные пьяницы обставляют свой дом бутылками. Из-за этого приходилось часто посещать салун, и очень скоро Джордж перестал смотреть на завсегдатаев, как на безликую серую массу, отвращающую своей наружностью. Он ни с кем не заговаривал, кроме бармена, всё ещё считая присутствующих недостойными своего слова, но часто подслушивал их разговоры. Так он узнал, что три раза в неделю салун посещает одинокий старый писатель, черпающий со дна бутылки последние капли вдохновенья; и бывший солдат, после третьего стакана, обычно как ясновидящий, предсказывающий кровожадную и жестокую атаку индейцев, что вскоре сожжёт город дотла; и человек странного происхождения, который всегда заказывал дорогие напитки, не особенно в них разбираясь, закусывал вонючим сыром и всё твердил о своём якобы имевшем место быть богатстве. Но разве богатый человек станет посещать такое место? Однако, по его словам, адресованным исключительно бармену, следовало, что он устал от своенравных снобов равного с ним положения, а потому хотя бы раз в неделю снисходит до простого люда и наслаждается естественностью их быта.

Эти голоса были ещё менее разборчивы, чем доносящиеся из леса слова мертвецов, но слушать их, как и наблюдать за людьми – живыми, но умирающими, – было приятнее. Однажды он около часа следил за писателем, перечитывающем роман собственного авторства, написанный когда-то ранее.

– Вздор! Несносно! Недостойно! – без устали повторял писатель.

А если в промежутках между словами он отпивал из своего стакана, то плевался прямо в книгу. Вдоволь разобрав собственные работы, он обычно открывал чужой труд, кого-нибудь из известных современников, читал и бубнил ровно то же самое:

– Вздор. Несносно. Недостойно…

Его умозаключения заканчивались тем, что он признавал, что и сам мог бы написать так же. Нет, даже лучше, намного лучше, хоть и собственные работы его не впечатляли. По наблюдениям Джорджа, этот человек подвергал критике всё, что оказывалось в его руках: всё, что иные люди поглощали бы без всяких попыток изыскать признаки несовершенства.

В другой день он подсел совсем близко к солдату и понял, что его слова адресованы даже не бармену, а просто никуда. Он рассказывал о звериной жестокости дикарей, о их странных обрядах и обычаях, о неестественном желании надевать на себя шкуры убитых зверей, о жертвоприношениях и жутких нечеловеческих лицах, перемазанных собственной и чужой кровью. Джордж слушал эти рассказы совсем недолго, когда понял, насколько они приукрашены, как неправдоподобно они звучат. Джорджу хотелось обвинить солдата, уличить во лжи, но вместо этого он продолжал пить, желая поскорее убраться от этих пропащих, увязших во лжи и пороках людей.

Но несмотря на своё желание сторониться таких мест и обитающих в них людей, он пришёл сразу, как только очередная купленная домой бутылка опустела. И вновь стал слушать, на этот раз решив ублажить своё любопытство сказками мнимого богача. Тот, в отличие от прочих, был значительно более трезв даже после целой бутылки крепкого пойла, и, едва заметив, что Джордж слушает, поспешил завязать беседу с ним. И Джордж впервые оказался не против.

– Я не всегда так жил, – начал он и сделал большой глоток. – Жизнь простого люда опротивела мне ещё в отрочестве, поскольку я и сам был из бедной семьи. Но как богатство портит людей, так и надоедает им. Роскошь – она приедается, становится невыносимой. Ты сам не замечаешь, как начинаешь ностальгировать по тем простым вещам, которыми без зазрения совести занимался в юности. Но при всём желании ты уже не можешь подходить к простым вещам с былой беспечностью, теперь ты знатного круга человек – тебе надо держать лицо! – Он вдруг закашлялся, и Джордж воспринял это как возможность задать терзающий его интерес вопрос.

– И как же вы разбогатели?

– О, а об это вам знать совсем не стоит, – ответил собеседник, и в тот же миг Джордж с лёгкостью распознал в нём лгуна и сказочника. – Ни о своих доходах, ни о своём предприятии, ни о своём состоянии я в таких местах говорить не намерен. Но скажу вам вот что – я мог бы купить бархатный халат за те деньги, что я дал нищему за его одежду. Бедняга ушёл почти голый, но радостный, неся монеты прямо в руках. А я, под видом нищего, отправился на рынок и купил там одежду простую, но чуть приличнее. И вот теперь я прячу её на самое дно своего сундука, чтобы никто случайно не нашёл и не прознал о моих развлечениях, а раз в неделю достаю, надеваю и ранним утром, когда слуги ещё спят, прихожу сюда.

– Нелегко, должно быть, скрываться, словно вор, покидая собственный дом, – сказал ему на это Джордж. – А сколько у вас слуг?

– Сколько? Да пятьдесят! – выпалил мужчина и снова закашлялся.

Джордж вспомнил, что не видел в городе или его окрестностях ни одного дома, который мог бы вместить пятьдесят человек за раз, не говоря же о том, что для стольких слуг просто не найдётся работы.

– И всё же жизнь – штука скверная. Я один, понимаете? Мою кровать греют только женщины, берущие с мужчин деньги из рук в руки, не применяя своих хитростей и очарования, не связывающие меня обетами, хотя мне бы именно такую и хотелось.

– Вы ещё не так стары, чтобы жениться.

– Жениться никогда не поздно, – богатей вздохнул и выпил. – С тех пор, как я заработал состояние, мне попадаются только потрёпанные жизнью дамы, коим одних только денег и надо, либо молодые озорницы, ещё слишком неопытные, чтобы должным образом ценить возможность быть обеспеченной. Нет, такие будут рады уехать в невиданные дали с принцем без гроша в кармане, а свою ошибку осознают лишь тогда, когда станут стары, и немедля попытаются компенсировать утраченное из чужого кошелька.

– Так, может, лучше не от холодного расчёта, а по любви? – улыбнулся бармен, всё это время слушавший разговор.

– Так, а где ж она – любовь? В чужой голове любовь не распознаешь, а в своей только беды и принесёт. Нет уж, увольте, посещать бордели в одежде простолюдина куда как проще, безопаснее для кошелька и, в конце концов, даже честнее.