Братья Карамазовы. Продолжерсия

IV

под лавой матуева

Неизвестно, сколько бы времени эта безобразная картина продолжалась и какой трагедией закончилась, если бы дверь в кабинет осторожно не отворилась и на пороге не появилось новое лицо.

Это был отец Паисий. Как и обещал, он, закончив чтение псалтыри по новопреставленным, зашел попрощаться к Ивану. И, что называется, попал… Какое-то время он, сделав шаг вперед, просто стоял с изумленным видом – видимо, картина происходящего не совсем укладывалась у него в голове. На его слегка «усохшем» за последнее время лице выражение изумления постепенно стало меняться выражением растущего беспокойства, затем он взглянул на плачущего Ивана, и словно бы мгновенная судорога пробежала по его губам. Он быстро перекрестился и бросился к Матуеву. Матуев избивал Митю, наклонившись над ним и стоя на одном колене спиной к двери, поэтому он не видел отца Паисия. Тот подбежал к Матуеву и после секундного колебания так же молча вдруг разом обхватил его сзади руками, пытаясь предотвратить дальнейшие удары. Но не тут то было. Почувствовав, что его кто-то схватил, Матуев опытным выкручивающимся движением одновременно с рывком вниз освободился от захвата и тут же левым локтем нанес сильный удар в лицо отцу Паисию. Первым результатом этого удара стал отлетевший далеко к дивану клобук, а затем и сам отец Паисий рухнул вниз, сдвинув стол, за которым продолжал стоять и плакать Иван. Сам Матуев в своем состоянии вряд ли четко осознал эту попытку нападения, скорее воспринял ее как мимолетную помеху. Даже не оглянувшись, он тут же вновь принялся колотить уже слабо шевелящегося Митю. Но что-то удивительно произошло с отцом Паисием. Тщательно уложенные под клобуком и уже наполовину седые его волосы растрепались по сторонам, на губе, кажется, затемнела кровь, но он с непонятной решимостью поднялся и тут же бросился обратно к Матуеву. На этот раз он не просто обхватил его руками, а навалился на него всей тяжестью своего тела и даже свалил на сторону от лежащего рядом Мити.

Тут уж Матуев осознал «помеху» – не мог не осознать, когда отец Паисий навалившись на него сверху, попытался еще и схватить и удержать его руки. Яростно заворочавшись, выкрикивая маты и какие-то непонятные, видимо, татарские ругательства, он попытался сбросить с себя отца Паисия, но ему сильно мешали просторные полы его мантии, в которых он путался. Однако разобраться с отцом Паисием – это было дело нескольких секунд. Еще лежа он нанес ему снизу удар коленом в живот, от чего тот замер и невольно отпустил руки Матуева. Секунда – и еще один страшный удар локтем в область печени. Потом еще и еще. Удивительно, как отец Паисий, при том что он явно был в шоке от сильнейшей боли, не отпустил Матуева. Напротив, словно усилил хватку своими костенеющими руками. При этом в лице его странным образом проступило какое-то «вдохновенное» выражение. Как бы он наконец добился того, к чему так долго стремился. Но, разумеется, он долго бы так не продержался. Однако перемена произошла и с Иваном. Мучительно и глухо зарычав сквозь свои еще льющиеся из глаз слезы, он тоже бросился на Матуева и упал на него сверху, и уже два тела навалились на жандармского офицера, чисто физически своей тяжестью лишив его возможности к сопротивлению. Тот какое-то время еще прогибался и хрипел, пытаясь вырваться, наконец перестал дергаться.

– Все-е!.. – захрипел Матуев. – Пустите!.. Все!.. Р-раздавите, ур-роды!..

Но Иван и Отец Паисий еще какое-то время лежали на нем, очевидно не доверяя его успокоению.

– Все, сказал… Успокоился!..

Наконец, Иван и отец Паисий сползли с Матуева и оказались по разные стороны от лежащего чуть впереди Мити. Тот, похоже, только еще приходил в себя и странно махал перед собой неверной рукой, словно прогоняя какое-то наваждение.

Кряхтя и расправляя сдавленные члены, Матуев поднялся с пола. Сейчас его можно было хорошо рассмотреть. Ему было лет за сорок и черты лица у него были достаточно выразительны, как-то тщательно выписаны и ухожены. Тщательная выбритость лица оттеняла тонкую кожу, словно с трудом натянутую на хорошо сложенные и слегка выпирающий вперед лоб и скулы. Все это ухоженное лицо сквозь маленькие прищуренные глазки и сжатые тонкие губы дышало ненавистью и презрением и странным образом гармонировало с хорошо сидящей по фигуре жандармской формой: темно синим, почти черным костюмом и такими же только белополосными брюками, вправленными в сапоги.

Поднявшись окончательно и оправив на себе форму, он вновь сделал движение по направлению к Мите, но, дернув головой, словно взяв себя в руки, отошел пару шагов в сторону. Впрочем какая-то сила не давала ему покинуть кабинет. Он вновь повернулся к по-прежнему сидящим на полу Ивану и отцу Паисию и лежащему между ними Мите.

– Ты!.. Ты!.. – Матуев, тяжело дыша, выставил палец по направлению к Ивану. – Ты братца своего сейчас… А другого, знаю, держишь отдельно!.. Знаю, знаю!.. Государ-рственного этого элемента, пр-реступника…

Он повернулся спиной и, было, сделал несколько шагов по направлению к двери, но перед нею резко развернулся и снова направился обратно.

– Все знаю. Как ты в обход Курсулова… Заигрываешь с р-революционщиками, сети как бы раскинул, а на самом деле – все под себя… Свои игры… Все знаю. И ведь могу доложить, могу!..

Матуев снова, было, дернулся назад, но на этот раз сразу же развернулся обратно.

– Но я не стану докладывать, не стану… Не стану… Донес бы, да незачем… А знаешь, почему?.. (Он вдруг поднял указательный палец и какое-то время переводил его с Ивана на отца Паисия.) Потому что я ненавижу вас, р-русских… Всех ненавижу! Всех бы задушил… Или забил, как этого… И царя вашего ненавижу!.. И когда его укокошат, р-радоваться буду… Аллах воздаст ему за Гуниб, за Шамиля… Да и за все, что раньше…

Он снова, было, дернулся уйти, но какая-то сила положительно не давала ему сделать это. Причем в его дальнейших речах буква «р» все сильнее и сильнее грассировала, ему словно доставало удовольствие смакование при произношении ее твердости:

Вы, р-русские свиньи, нам жить не даете!.. У меня отец татарин, а мать чеченка… Вы по всем моим р-родам отметились… Во всех предках погибшие и загубленные в бор-рьбе с вами… И в Крыму, и в имамате… Вы только и можете, что числом навалиться и массою своей душить…

Кривая улыбка презрительная улыбка перекосила его лицо. Он еще для наглядности поднял правую руку и стал прощупывать и расправлять на ней суставы. Видимо, последняя фраза была произнесена им с двойным смыслом. Иван и отец Паисий как завороженные уставились на Матуева, он словно пленил их холодным огнем раскаленной лавы, плескавшимся в глазах. Даже, похоже уже пришедший в себя и приподнявшийся на локоть Митя стал прислушиваться к его словам.

– Я потому и вышел в жандармы, чтобы мстить вам всем… Чтобы вас самих стр-равливать друг с другом, и чтобы вы сами убивали друг друга. Да – как можно больше… Чем больше вы поубиваете др-руг др-руга, тем легче будет потом свалить вас. Вот и убивайте. Р-революционеры пр-равительство, а пр-равительство р-революционеров!.. И там и там – р-русские… Свиньи р-русские. Убивайте!.. Еще мало пока поубили… А мы вас и дальше стр-равливать будем, а тем кто останется потом, самим гор-рла пер-рережим и бошки отвер-рнем…

Он на какое-то время отвернулся в сторонку, то ли взвешивая сказанное, то ли думая, стоит ли говорить дальше, и вновь развернулся, на этот раз направив указательный палец строго на Ивана.

– А ты, Ивашка, мр-разь р-русская… Я ср-разу понял, какая ты гнида… Это ж ты мне велел снять оцепление с монастыр-ря… Чтобы в него толпа вор-рваться могла… А – отец игумен?.. Как тебе этот защитник пр-равославия?.. Как тебе этот защитник цар-рский?.. А ты же знал, гнида, что мешки с динамитом у них и на железке, и под могилой заложены… Знал, но ничего не сделал. Я только не могу понять, зачем… Ну да все р-равно!.. Философия какая-нибудь… Вы и сдохнете все из-за того, что у каждого своя философия, и она дор-роже вам тех, кого вы защищать пр-ризваны… Я-то цар-ря вашего ненавижу, знаю за что… А этот за что?.. (Говоря это он перевел палец с Ивана на отца Паисия, как бы спрашивая у его ответа.) Этот за что, говор-рю?.. Мр-разь потому что… Гнилая мр-разь…

Матуев снова сделал небольшой перерыв с тем же отворотом в сторону и продолжил:

– Я ведь и говор-рю все это, потому что не боюсь вас… Потому что знаю, что никто из вас на меня не донесет. Потому что мало того что вы р-русские свиньи, вы еще тр-русливые свиньи… Потому, что испугаетесь за шкур-ры свои… Ты, Ивашка, за игр-ры свои с р-революционер-рами… А ты игумен за то, что покр-рываешь их… Что в твоем монастырьке вонючем цар-ря чуть не взор-рвали, и все тр-рое братцев этих Кар-рамазовских в этом деле замешаны… Побоишься их сдать, да и себя заодно.

Последовала новая пауза, во время которой Матуев совсем уже подошел к дверям, но и на этот раз вернулся обратно. И теперь объектом строго направления его указательного пальца стал отец Паисий.

– Что я хочу, ты спрашиваешь?.. (Удивительно, откуда он взял, что его о чем-то спрашивал отец Паисий. Он все время молчал, как впрочем и Иван.) А?..ты хочешь знать, отец игумен?.. А то мне тебя даже жалко было, когда на тебя этот кр-раснощекий бор-ров Зиновий наскакивал… Хочешь?.. Ну так слушай. А мы провер-рим потом, чья вер-ра сильнее. Когда возр-родим имамат по всему Кавказу, Крыму, да и по России пройдемся – вот тогда и посмотр-рим… Ваша ли вер-ра кяфирская или наша пр-равовер-рная?.. Вот и посмотр-рим…

Тут странная глумливая улыбка стала медленно выступать на его гладком лице. Она все сильнее кривила его губы, морщила кожу на висках и щеках, оттопыривала уши, пока окончательно не превратилась в маску какого-то почти дьявольского презрительного глумления.

– А пока я сам пр-роверяю. Экспер-рименты ставлю на бар-ранах р-русских. Это ж я подкинул бр-ритву этому свину толстому Калганову. И пр-ровел с ним все необходимые объяснительные беседы. Мол, что будут бр-ратца этого Кар-рамазовского р-расстреливать… Как, когда… Да и идейку ему подкинул, как же можно его спасти – мол, были уже такие случаи… А он уши свои глупые и р-развесил и сделал все, прям, как по-писанному… Вот уж тупой свин оказался… Вы – русские, свиньи не только тр-русливые, но еще и тупые… Право же – свиньи тупые. Ему бы эту бр-ритву бы взять, да и мне в гор-рло вогнать… Я бы так и сделал на его месте… Да только куда ему – тупой оказался… Себя по гор-рлу полоснул. В благор-родство захотелось поигр-рать… Ну и ушел в джаханнам со своим тупым благор-родством… Ибо не как воин в бою, а как свинья с перер-резанным гор-рлом… Вот, отец игумен, по тому, как умирают люди и можно судить, какая вер-ра сильнее… А еще по тому, как ср-ражаются, как отдают свои жизни… Не пр-росто умереть за какую-то глупую идею или за философию кяфир-рскую, а воином, отправляя в джаханнам, ад по-вашему, как можно больше вр-рагов своих. Как бар-рсы и тигр-ры, р-разр-рывая своих сопер-рников в клочья, и погибая не от своей же глупой р-руки, а от чужих клыков, потому что их, клыков этих поганых, пока что больше… Гор-раздо больше… Вот так, отец игумен, вот так… Тогда и посмотрим, чья вер-ра настоящая… Тогда и посмотр-рим…

И только теперь, проговорив последние слова и подойдя к двери, Матуев, наконец, стал уходить. Но уже открыв ее, он все-таки обернулся на пороге и то ли с угрозой, то ли с презрением покачал своим указательным пальчиком.

После его ухода Иван и отец Паисий какое-то время еще сидели на полу, словно и на этот раз ожидая возвращения неистового Матуева. Первым поднялся Иван, затем отец Паисий, который при первой попытке подняться закусил до крови губу от мучительной боли в боку, но сумел пересилить себя. И затем они уже вместе помогли подняться Дмитрию, которого уложили на диван. Он еще не мог отойти от побоев Матуева. Иван тоже выглядел очень неважно. Его воспаленные глаза были красны и он с трудом моргал ими, напрягая набухшие тяжелые веки.

– Иван Федорович, вы нездоровы, – обратился к нему отец Паисий. – Вам бы тоже прилечь.

– Mais cela passera… Sela passera…22 – отвернувшись к двери, пробормотал Иван. И вдруг, как бы что там рассмотрев, напряженно хмыкнул:

– Так, значит, мы с вами, ваше преосвященство, по словам Матуева, теперь…, как это говорится, manus vanum lalat…23 Рука руку… М-да, молодец… А хорошо сказал, насчет философии. «Сдохните, ибо у каждого своя философия…» Молодец!.. В точку, прям… Только подлец все-таки!.. (У Ивана на эти слова даже слегка заскрежетали зубы.) Подлец. И у него есть своя философия. Философия подлеца… Гамзу содержит. Этого фальшивомонетчика и через него деньги фальшивые штампует, а потом сбывает через татар приезжих… Знаю, все знаю…

Иван на какое-то время умолк, усиленно пытаясь проморгаться и снять мутную пелену, застилающую ему зрение. Потом снова хмыкнул, даже засмеялся злобно, коротким внутренним смехом:

– Вот, отец Паисий, странность какая-то… Думаю, почему именно инородцы у нас любят это имя Руслан? Казалось бы исконно русское имя, самое созвучное Руси, а называются им инородцы. Странно… Пушкин со своим «Русланом и Людмилой»…

Но обернувшись назад, замолк, увидел, что отец Паисий, кажется, совсем его не слушая, придерживая руками бок живота, буквально вперился взглядом в портрет государя-императора. Иван подошел ближе и тоже застыл, внимательно всматриваясь в портрет. На холсте портрета явственно виднелись следы произошедшего выстрела. Пуля вошла в чуть выставленную вперед правую ногу выше колена. Затем она, видимо отрикошетив от кирпичной кладки, снова вернулась к холсту и на этот раз основательно пропорола его в районе чресел и нижней части живота. Там была большая рваная дыра с ошметками старого холста с вытянувшимися нитями основы, к которым прилепились неровные чешуйки красочного слоя. В некоторых местах кусочки холста были словно вывернуты наружу. Пуля, видимо, сильно вращалась во время рикошета, этим и, скорее всего и объясняются разрушения, ею произведенные. Обратная сторона холста имела ржаво-коричневый оттенок, имеющий некоторое подобие с засохшее человеческой кровью. Действительно, было к чему приковаться вниманием.

V

Третья встреча

Через час, проводив отца Паисия и Митю (Дмитрий Федорович сам идти не мог – помогали дежурные солдаты), несмотря на то что едва стоял на ногах, Иван входил в камеру к Алеше. Алексей Федорович сидел на кровати, привалившись к стене и откинув назад голову. Вся ее верхняя часть была замотана бинтом, под которыми что-то еще топорщилось, видимо, вата, так что бинты эти были похожи на некий белый колпак, воздвигнутый на голову. Алеша хоть и выглядел бледным и как бы уменьшившимся в росте, был в уме и, похоже, при достаточно нормальном самочувствии, если, конечно, можно так говорить о самочувствии человека, который насколько часов назад пережил собственный расстрел. Иван с большой белой свечой на подсвечнике, не говоря ни слова, прошел и сел за стол, поставив на стол свечу и тут же отодвинул ее от себя как можно ближе к Алеше. Сзади противно заскрежетали камерные затворы, так что Иван сморщился, едва вынося пронзительные металлические звуки.

– Ну, что Алексей Федорович, как поживаешь после всего?.. Живой?..

Алеша молчал, он кажется даже едва пошевелился, пока Иван входил в камеру и садился за стол.

– Живой, говоришь… А знаешь ли, что недалеко, в двадцати метрах от тебя, в церкви тюремной сейчас два гроба стоят?.. И двое там за ради тебя жизни лишившиеся?.. Такие-вот игрушки судьбы. Солдатик один, расплатившийся за ворону… Это тот, что в тебя попасть должен был. И попал – попал… Х-хе-хе!.. У него ведь единственная пулька для тебя была. Тебе предназначенная… Ишь – Бог есть!.. Если ли Бог, Алешка, – а?.. Я ведь, когда ему вкладывал эту пульку, так про себя решил. Что решил?.. А что я решил, правда?.. Что просто инсценировать расстрел – нет, это не годится. Это детские игрушки для революционеров… Нет, должно быть и что-то настоящее. Вот – как эта пулька. Патрон, то есть, который я и вложил ему в затвор. А там уж – как Бог решит. Ха-ха!.. Бога нет, но Он все-таки решить должен!.. Потому что он – ОН!!!… Даже если Его нет, Он все равно решить должен!.. Понимаешь ты, Алешка, мою ахинею – а?..

Алеша не отвечал, но странно, что Ивану как бы и не нуждался в его ответах.

– Я тогда решил: убьет он тебя – и я за тобой сразу же отправлюсь. Чтобы вместе, так сказать, явиться пред белы рученьки Божии… Революционер и охранитель… И оба, как оказалось, готовы своих ближних убивать… Да, брат брата… Как бы Бог наше дело с тобой разбирать стал – любопытно же ведь… А?.. Ну, а если нет Его – то и вместе канем в бездну… В нуль превратимся, даже в два нуля… Удивительно!.. Удивительно, как, однако, все разрешилось… Я ж уже собирался вогнать себе пульку в мозги из револьверта моего любимого… А тут докладывают, что дескать, ты живой… Вот – незадача!.. И как незадачу, то есть задачу эту разрешить теперь? Есть ли Бог или Его нету – какой вывод из этой задачи? Из того, что ты оказался живой – а?.. Удивительно!.. Пуля прошла над головой, но голову твою все-таки шандарахнуло… Это что?.. Это что тебе – во очищение твое что ли?.. Почему ты остался жить – а, Алешка?.. И я же за тобою тоже остался. Чего Бог хочет от нас?.. Но другие жизни-то забирает, да так забирает, что вновь начинаешь сомневаться, а не чистый ли случай все это?.. И нет никакого Бога.

Иван тут словно бы задумался, но вдруг встрепенулся, как будто кто к нему обратился:

– Кто второй?.. Да второго ты хорошо знаешь – Калганов. Вот тоже мне – спасатель недоделанный. Бросился тебя спасать бритвою себя по горлу… Нет бы – урода этого Матуева… Тот правильно сказал… И почему Калганова только Бог не спас?.. А, Алешка?.. Он что – хуже нас с тобой?.. Нет же. Он на ближних не покушался, собою жертвовал ради ближних, и вот теперь лежит в ящике с поджатыми ногами, ибо в ящик этот не помещается… Завтра жена с ума сойдет. Да… Там Митька с отцом Паисием к тебе просились – я не пустил. Нечего!.. Митька вновь от тебя санкцию получить хотел, на этот раз на странствия, раз тогда с Америкой не получилось. Да – дудки ему. Это я ему так сказал. А тебе скажу откровенно, почему не пустил – нечего на тебя ему смотреть. Ничего он уже не получил бы от тебя. Он когда-то об тебя, как и я, исцелиться хотел, только все уже. C, est fini!..24 Ибо нет уже тех светлых глазок тринадцатилетней давности. Глазок, об которые мы когда-то исцелялись и санкции просили… Нету уже. Слишком на многое ты смотреть решился. Ты этими глазками, которыми и Красоткина на смерть отправил, и сам посмотрел в лицо смертушке… Ну и как она тебе?.. Как на тебя подействовал расстрел – впечатлился?.. Помню мы одного тоже казнили так как тебя – показательно. Только не расстреливали – вешали. Все тоже, как полагается по сценарию – с построением, чтением приговора. Единственно – веревка гнилая была, должна была оборваться. Да только как-то не учли… Да что!.. это я – я не учел, не заметил, точнее. Казнили на постаменте деревянном, а я внизу стоял, а палач наш был армейский, не жандарм, не предупрежденный. Я и не увидел, что он, как взглянул на эту веревку, так сразу и понял, что она не выдержит. Ну и переменил ее тут же. А мне-то снизу не видно. Ну и повесили по-настоящему. Так вот – судьба, значит, такая… Видишь ли, как вышло-то… Где только Бог твой смотрел?.. А – Алешка, Он вообще смотрит за тем, что мы творим, как мыслишь?.. За тем, что вы творите, революционерики самоубийственные?.. Нет у тебя ответа. Вот и у меня нет ответа…

Внезапно Иван засмеялся отрывистым скрипучим смехом:

– Новости хочешь?.. Благоверная моя, Катерина Ивановна, весточку мне прислала через Калганова. Укокошить меня хочет. «Народная воля» ваша, мол, приговорила меня к смертной казни. Это она так цену мне набивает. Думает, что мне будет приятно. Как же, как же – целая партия меня приговорила!.. Не просто так умру, а по приговору главнейших революционщиков. Видишь, как она обо мне заботится… Хочется меня поднять в собственных глазах – так и убивать красивее будет. Выпросилась сама меня казнить – хочется ей еще раз мне в глазоньки взглянуть… Артисты!.. Нет, Алешка, вас, революционеров погубит этот артистизм!.. Как Красоткина. Не умеете вы убивать просто и хладнокровно и без всяких сантиментов. А только такие и способны будут сделать на Руси революцию. Вы – слишком уж сентиментальны и артистичны. Тоже своя философия у каждого. Эх, прав, подлец Матуев… Это подполковничек, который твоим расстрелом командовал… Вот и Катька моя в артистизм свой ударилась… Всегда артисткой была, еще когда мы Митьку в Омске крали из больницы. Давай, мол, проскачем на пролетке перед полицейским участком. Это ж какие ощущения, ты только подумай!.. Дух не просто захватывает – замирает… Прям, как от смерти. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тюрьмы и жандармов и подавно уйду… Да только Митька возьми и выпрыгни как раз на этот участок… Хе-х-хе!.. Ирония свыше… А там и Бокий еще оказался… Митька тебе про него рассказывал, мне Лизка тогда же передала. Да, тоже артист в своем роде, и учитель мой, кстати. Учитель, мучитель и ломатель… Митьку сломал, в сон его вечный вогнал по сих пор, да и за нами послал. Нагнали нас. Мне тогда Катьку пришлось прикрывать, а самому сдаться. Этого она мне до сих пор простить не может. Потому и кончить меня хочет… Чтоб не торчал перед ней бельмом благородства. Совесть ее мучит, что это я ради нее попал в лапы жандармов, да и сам жандармом стал. Вот тогда я в первый раз и услышал его «неупустительные» штучки и усы его кошачие увидел. Долго мы с ним беседовали, долго, слишком даже… Знаешь, он мне сам тогда рассказал, что у него волосы на голове зашевелились, когда Митька сам прибежал в полицейский участок. Он, оказывается, сам с Катькой моей организовывал его побег… Ха-ха-х-ха!.. Вот такие шутки свыше… Умница!.. Умница же!.. Он этими откровениями меня повязывал, сразу причем – еще до того, как у меня хватило ума это осознать. Раз не пошел доносить на него – значит, уже повязан. Ну и все остальное, конечно же – о служении родине и отечеству. Удивительно, как у него все это сочетается… М-да, тоже своя философия… Подлецы, мол, только и есть настоящие защитники царя и отечества. Ибо потерявши честь и репутацию, ты родине и царю служишь уже не как свободный, а как раб. Это свободный рассуждает, смотрит на царя и государство объективно, видит их недостатки, а следовательно и ослабляет свою волю в служении. Да еще и может добровольно отказаться от службы, если что-то будет претить совести. А у раба какая совесть? У него уже нет ничего – ни чести, ни совести, ни свободы. Потому и будет служить, как преданная собака – не рассуждая и не думая ни о чем. Только за жизнь и за кусок хлеба… Да, кстати, кусок хлеба, который можно, при желании и увеличить – а почему нет? Раб пользуется имуществом хозяина как своим… «Все мое – твое?» – помнишь?.. Эту философию старшего братца, завещанную ему отцом?.. Ты был прав, когда развивал эту теорийку в «Трех тысячах». Но знаешь, что я тебе еще скажу… Последней точкой, последней каплей, когда я перешел на службу к жандармам, что стало… Это когда Бокий мне показал «обязательство» Митькино. Мол, так и так, я, Дмитрий Федорович Карамазов, обязуюсь служить, то есть сотрудничать, ну, ты понял – доносить… Как бездна какая разверзлась подо мною. Даже не подо мною – а перед Россией… Если уж дворяне, столпы и опоры трона, оказываются такими… Такими ломкими, такими малодушными, подлецами по сути… То – России и впрямь страшная опасность угрожает. Нет у нее никакой опоры – никакой, понимаешь, Алешка?.. С одной стороны, революционеры, играющие со смертью, превратившие Россию в тир, а царя в главную мишень, а с другой…. А с другой – и впрямь никого. Никого!.. Никого!.. Ты понимаешь, Алешка?!.. Нет, этих честных, благородных, самоотверженных, честных, несгибаемых, мужественных, спокойно идущих на смерть… Нету – с этой стороны. И тут я понял – прав Бокий!.. Прав этот тюремный иезуит. Прав Курсулов, насилующий девочек на глазах матери. Только подлецы и рабы! Понимаешь, только они!.. Только они остались на страже невинных детских глазок и клейких весенних листочков. Да-да, не лови на противоречии!.. Чтобы спасти одни невинные глазки, нужно пожертвовать другими. Так, к сожалению – только так!.. Всех спасти уже нельзя: спасая одних, жертвуешь другими. Философия подлеца?.. Но что делать – раз только подлецы могут спасти Россию. Поэтому надо идти к ним. Надо идти к ним и становиться таким же подлецом, ибо нет другого пути. Честного они и не потерпят в своей среде, да и невозможно быть честным, глядя на современную Россию… Тогда, правда, если оставаться честным, то в революционеры надо идти…

Иван снова сделал паузу, глядя на то, как свеча трещит своим разгоревшимся фитилем. Потом снова перевел горящий лихорадочным огнем взгляд на Алешу.

– Ты, говоришь, в АДу своем революционном… А я разве не в аду?.. В жандармском аду. С волками жить… Мы с тобой оба в аду оказались… Или не знаю, как эту жизнь назвать – чистилищем может. Католики здесь ближе… Мы оба в аду, Алешка, ибо противоположности сходятся, ты понимаешь?.. И ты, соблазняющий босоножек, и Курсулов, насилующий девочек, и я… – все это из одной оперы, все это из одного адского чистилища, в котором нам с тобою жить угораздило. Впрочем, в последний год перед тем, как я приехал сюда, в наш проклятый Скотопригоньевск, знаешь, как что-то забрезжило. Забрезжило среди этой подлой жизни и подлой философии. Мы как-то невзначай сошлись с Победоносцевым. Сначала на почве статеек, потом лично… Очень уж его заинтересовала моя статья о церкви и государстве, помнишь, что обсуждали мы тогда в келии отца Зосимы? Он тоже, кстати, на эту тему писал, вот и сошлись мы на этой почве. Ну – дальше-больше. Я уже его лучше узнал. Вот уж рыцарь без страха и упрека, я бы даже сказал фанатик государства и самодержавия. Вот когда мой великий инквизитор воплотился в плоть… Великий инквизитор православия. Я даже под него хотел свою поэму переделать… У него, знаешь, главная идея – идея заморозки. Мол, Россия может существовать только в замороженном существовании. Как мамонты – да, те, что в вечной мерзлоте тысячи лет. Так и Россия. А православие и есть этот тысячелетний лед. Лед, который нужно сохранять и подмораживать, ибо как только он начинает таять, все в России начинает таять и расплываться. И ведь верно же… Реформы царские – это только внешне. Даже крепостное право, его отмена – тоже не суть главное. Главное, что вера стала таять, что православие поплыло… А с этим и все в России закачалось. И появились всякие мокрицы и грызуны революционные, которые только в тепле размножаются. Вот о чем мы с ним долгие беседы вели… Ведь это он мне хоть чуть сердце облегчил. Пусть я подлец, пусть мои руки в крови, но вот есть же люди – честные люди!.. Заметь, честные люди – и на стороне правительства!.. Большое мне было облегчение. Это я ему про тебя рассказал, да и про всех нас, Карамазовых. Очень его заинтересовало все. И вся эта история с Дмитрием и отцом нашим, да и отцом Зосимой. По его запросу стали исследовать его житие на предмет святости и прославления. А потом и подъема мощей. Это он государю все доложил, как и подал ему идею приехать на прославление. Вот так карты и сложились для нашего Скотопригоньевска. Такие карты, что все судьбы России здесь сошлись, все на последнюю карту было поставлено.