У дороги
Она приносила в контору мужа свое рукоделье и смотрела, как он сидит, склонившись над столом, и прядь курчавых волос спадает ему на лоб.
Она вставала, подходила, к нему и обвивала рукой его шею – ей хотелось тихонько постоять возле него, подольше побыть с ним рядом.
– Я же пишу, детка, – говорил Бай.
Она склонялась ближе к нему, он целовал ее в затылок.
– Дай нее мне писать, – говорил он и целовал ее еще раз.
– Ах ты, писака, – говорила она и отходила от него.
Текли годы. Катинка свыклась со своей жизнью – приходили и уходили поезда, местные жители уезжали и возвращались, они рассказывали новости и расспрашивали о новостях.
Супруги Бай встречались с соседями. Чаще всего за картами у Бая, мужчины поочередно собирались то одни, то с женами.
А тут еще собака, и голуби, и сад, да и вообще фру Бай была не из проворных. Она едва успевала управляться с домашними делами – ей не приходилось думать о том, как убить время. Она все делала медленно и копотливо; Бай прозвал ее «тихоходом».
Детей у них не было.
После смерти матери Катинка получила свою часть наследства наличными. Поскольку их было только двое, они жили в полном достатке и даже богато.
Бай любил хорошо поесть и часто привозил из Ольборга дорогие вина. Он немного раздобрел и обленился – большую часть работы выполнял за него помощник. «Лейтенанта» он разыгрывал теперь только за порогом дома.
В городе он прижил ребенка.
– Черт возьми, – объяснял он холостяку Кьеру. – Даром я, что ли, старый кавалерист… А девчонка была веселая, как воробушек…
Попав в беду, девчонка переехала в Ольборг. Ребенка отдали на воспитание в деревню.
Так проходило время.
Теперь Катинка уже не читала так много, как в юности. Ведь книги – это один только вымысел.
В ящике своего секретера фру Бай хранила большую шкатулку, а в ней засохшие цветы, ленточки и разные кисейные финтифлюшки с девизами из золотой фольги. Память о клубных котильонах и о «последнем абонементе», когда в павильоне устраивались танцы.
Зимними вечерами она часто перебирала содержимое шкатулки и снова складывала все по порядку, вспоминая, кто дал ей этот девиз, а кто этот.
Припомнив все до одного имена кавалеров, она записывала их на обороте котильонных орденов.
Бай сидел у стола, попивая грог.
– Старая рухлядь, – говорил он.
– Пусть лежит, Бай, – отзывалась она. – Раз уж я навела порядок.
И она продолжала записывать имена котильонных партнеров.
Иногда она перечитывала стихи, которые давным-давно переписала в свой альбом.
В верхнем отделении секретера хранилось столовое серебро, а в ящике под ним лежала ее свадебная фата и увядший венок из миртов.
Эти вещи она тоже вынимала, расправляла их и убирала обратно.
Она могла часами сидеть над выдвинутым ящиком, по привычке праздно опустив руки.
И только изредка тихонько поглаживала фату…
Подвенечная фата уже совсем пожелтела.
Да ведь и времени с тех пор прошло немало. Целых десять лет…
Да– теперь уже и старость не за горами. Ей исполнилось тридцать два.
…Супругов Бай в округе любили. Приветливые, гостеприимные люди, – стоит кому-нибудь из знакомых заглянуть на станцию – и на плите уже кипит кофейник.
Бай был человек компанейский и дела содержал в порядке, хотя и не проявлял особого служебного рвения.
Фру Бай была, правда, немного молчалива, но на ее кроткое лицо было приятно смотреть. Когда у Бая затевался большой ломбер, она казалась среди местных дам девочкой.
– Жаль только, что детей у них нет, – говорила фру Линде, когда они вдвоем с пастором плелись вечером от Баев домой. – Люди состоятельные, средств у них хватило бы. Стыд и срам, что живут они одни-одинешеньки…
– Господь дарует жизнь по неизреченной милости своей, матушка, – говорил пастор.
– Да свершится воля его, – отвечала пасторша. У самих Линде было десять детей.
Семерых Господь прибрал в младенчестве. Когда старому пастору приходилось хоронить детей, он всегда вспоминал своих семерых покойников.
Фру Бай перестала играть. Она сидела и думала, что надо бы встать и зажечь лампу. Но потом крикнула служанке, чтобы та принесла лампу, а сама продолжала сидеть у фортепиано.
Мария внесла зажженную лампу. Расстелила скатерть и накрыла стол к чаю.
– Который час? – спросила фру Бай.
– Вот-вот придет восьмичасовой, – ответила Мария.
– А мне и невдомек…
Фру Бай закуталась потеплее и вышла.
– Что поезд? – спросила она в конторе.
– Прибудет с минуты на минуту, – ответил Бай. Он стоял у телеграфного аппарата.
– Телеграмма?
– Да…
– Кому?
– В поселок…
– Что ж, Ане доставит…
Фру Бай вышла на платформу. Она любила смотреть, как в сумерках приходят и уходят поезда.
Сначала далекий, далекий гул, потом грохот, когда поезд катит через мост, а впереди бежит сноп света, и, наконец, тяжелая, колышущаяся масса выползает из темноты и превращается в вагоны, – поезд останавливается, и она видит кондукторов, почтовый вагон и светлые купе…
И вот он снова ушел, и грохот замер вдали, и кругом снова тишина, еще более глухая, чем прежде.
Стрелочник потушил фонари, сначала на платформе, потом над дверью вокзала.
Теперь светились только два окна– две лунные дорожки в непроглядной тьме.
Фру Бай вошла в дом.
Подали чай, потом Бай обыкновенно читал газеты и пил грог– когда стакан, а когда и два. Бай читал только правительственные газеты. Сам он выписывал «Нашональтиденде» и еще читал «Дагблад», которую получал Кьер.
Если оппозиции «давали по зубам», Бай стучал по столу кулаком так, что стаканы звенели. Некоторые фразы он читал вслух и хохотал.
Фру Бай слушала молча. Политика ее не интересовала. К тому лее по вечерам ее неудержимо клонило в сон.
– Ну, пожалуй, пора, – сказал Бай.
Он встал и зажег ручной фонарь. Бай по вечерам делал обход, проверяя, все ли заперто и переведена ли стрелка для ночного поезда.
– Ты можешь ложиться, Мария, – сказала фру Бай с порога кухни. Дремавшая на стуле Мария проснулась.
– Спокойной ночи, фру, – сказала она спросонья.
– Спокойной ночи.
В гостиной фру Бай сняла с подоконника цветы и поставила их на пол. По ночам они так и стояли в ряд на полу. Возвратился Бай.
– Ночью похолодает, – сказал он.
– Я уже думала… насчет роз. Я сегодня осматривала кусты.
– Да, – сказал Бай, – пора их укрывать.
Бай прошел в спальню и начал раздеваться. Дверь была распахнута настежь.
Бай любил долго слоняться вечерами по комнатам – из спальни в гостиную и обратно – в полном неглиже.
– У-у, слониха! – сказал он. В каморке на чердаке слышались тяжелые шаги Марии.
Фру Бай накрыла мебель белыми чехлами и заперла дверь в контору.
– Можно тушить? – спросила она. И потушила лампу. Она вошла в спальню, села перед зеркалом и распустила волосы.
Бай стоял в одних кальсонах. Он попросил дать ему ножницы.
– Черт побери, до чего же ты отощала, – сказал он. Катинка набросила на плечи пеньюар.
Бай улегся в постель и продолжал болтать. Она отвечала, как всегда, неторопливо – перед каждым ее ответом возникала маленькая пауза.
Оба помолчали.
– Гм, правда, приятный человек – а?
– Как будто…
– А что сказала Агнес Линде?
– Да тоже, что очень приятный человек.
– Гм. Ох, и язычок у этой девицы… Кстати, надо бы узнать, черт возьми, играет ли он в ломбер…
И Бай уснул.
Во сне Бай громко храпел.
Теперь фру Бай уже привыкла к его храпу.
Она еще немного посидела перед зеркалом. Потом сняла пеньюар и посмотрела в зеркало на свою шею.
И вправду она похудела.
Должно быть, с тех пор, как весной к ней привязался этот кашель.
Фру Бай потушила свечи и легла в постель рядом с господином Баем.
Дни стали короткими.
То зарядит дождь, то мокрый снег. И все время – пасмурно и промозгло. Даже лучшие ученицы фрекен Иенсен приходили на занятия в деревянных башмаках.
Платформа на станции превратилась в огромную лужу. По ней плыли последние листья с живой изгороди, окружавшей сад. С паровозов и вагонов стекала вода, кондукторы сновали по перрону в мокрых плащах. Малыш-Бентсен носился с почтовыми мешками под раскрытым зонтом.
Подводы с семенами из усадьбы Кьера были затянуты брезентом, кучера сидели в плащах.
С первой подводой приехал сам управляющий Хус. Ему надо было выправить документы по оплате доставки и пошлины.
– Гляди-ка, приехали от Кьера, – сказал Бай жене.
Управляющий Хус имел обыкновение заходить на полчасика к супругам Бай, он снимал свой плащ и подкреплялся чашечкой кофе.
Пока фру Бай накрывала на стол, Хус и работники хлопотали на платформе и грузили мешки в товарный вагон. Катинка смотрела, как они снуют под окнами. Они казались великанами в своих дождевиках.
Служанка Мария питала слабость к Хусу. Хлопоча по хозяйству, она без умолку говорила о нем.
Она не могла им нахвалиться. И кончала всегда одним:
– И уж такой у него голос…
У Хуса был мягкий, задушевный голос, но никто не мог понять, чем он пленил Марию.
Покончив с делами, Хус заходил выпить кофе. В доме было тепло, уютно, пахло комнатными растениями, которые еще цвели на окне.
– Нет уж, что верно, то верно, – говорил Хус, потирая руки. – Славно в доме у фру Бай.
Хус и сам вносил уют в дом. От него веяло какой-то тихой умиротворенностью. Он был немногословен и редко что-нибудь рассказывал. Но зато он охотно поддерживал разговор о разных житейских мелочах и всегда был веселый, ровный. От одного его присутствия становилось хороню на душе.
Прибывал товарный поезд, Бай выходил его встречать.
С уходом Бая ничего не менялось. Оставшись вдвоем, фру Бай и Хус продолжали разговаривать или сидели молча. Она глядела в окно и смеялась над Баем, который бегал по платформе под дождем.
Хус осматривал Катинкины цветы и давал советы, как за ними ухаживать. Катинка стояла рядом с ним, они вместе разглядывали растения. Он знал все о каждом – будет ли оно цвести или отдыхать и что с каким надо делать.
Хус входил во все мелочи – его интересовали и голуби, и новая грядка с клубникой, которую разбили нынче осенью.
Катинка спрашивала у него совета, и они бродили по дому, обсуждая то одно, то другое.
Бай никогда не интересовался такими мелочами. А у Хуса всякий раз можно было узнать что-то новое и чему-то поучиться.
И получалось, что им всегда есть о чем поговорить неторопливо и рассудительно– как было в характере у обоих.
И всегда выходило, что в доме фру Бай какие-то дела ждут не дождутся Хуса, хотя осенью Кьер из Рюгорда продавал семена и Хус приезжал на станцию каждый день.
У Малютки-Иды тоже часто случались неотложные дела на станции.
Вот она вылетает на дорогу с письмом, которое ей загорелось отправить с дневной почтой.
– Боже мой! Ну и погода, господин лейтенант.
– Не угодно ли чашечку кофе, фрекен? Живительная влага – лучшее лекарство от наружной сырости… А у нас сейчас Хус, сидит с моей женой…
– Как – разве из Рюгорда сегодня приезжали?
– Да, семена привезли.
Подумать только – Малютка-Ида и знать не знала.
С пригорка в углу своего сада «птенчики» могли обозревать всю округу.
Малютка-Ида целыми утрами простаивала на пригорке. Потом начинала раскручивать свои папильотки.
– Куда это ты собралась? – Луиса-Старшенькая ходила с перевязанной щекой из-за флюса.
– Отнести письмо на станцию…
– Мам, – стонала Луиса. – Ида опять бежит на станцию. Пф! Если ты думаешь этим чего-нибудь добиться…
– Не твое дело. – Малютка-Ида хлопает дверью спальни перед самым носом у второго птенчика.
– Хочешь выставлять себя на посмешище – на здоровье, но только, пожалуйста, надевай при этом свои собственные ботинки. Ты что, оглохла?.. Мам, скажи Иде, пусть наденет свои сапожки– вечно она бегает на станцию в моей обуви…
– Пф! – отвечает Ида, справившись со своей челкой.
– И мои перчатки… Ну, знаешь, это уж слишком… – Луиса выхватывает у Иды перчатки. Двери хлопают еще несколько раз.
– Что случилось, детки? – спрашивает фру Абель. Она выходит из кухни. Руки у нее мокрые – она чистила картошку…
– Ида таскает мои вещи! – Луиса-Старшенькая плачет от злости.
Вдова Абель безмолвно прибирает одежду, разбросанную Малюткой-Идой, и возвращается на кухню чистить картошку…
– Милая фру Бай, – говорит Ида, стоя на пороге. – Нет, нет, заходить я не стану. Здравствуйте, господин Хус. Ах, я в таком ужасном виде… Я на минутку. Здравствуйте…
И фрекен Абель входит в комнату. Под плащом на ней платье с глубоким вырезом.
– Ах, знаете, в канун рождества такая уйма дел… Простите, господин Хус, я вас побеспокою – я только пройду.
Фрекен Абель проходит к дивану. На нем так приятно сидеть, говорит она.
Но ей не сидится на месте. Слишком многое приводит ее в восторг. Фрекен Ида по-детски непосредственна.
– Ах, какая чудная салфеточка…
Фрекен Абель непременно должна пощупать салфеточку.
– Ах, простите господин Хус. – Ей снова надо пройти. Она щупает салфетку…
– Мама говорит, что я всегда порхаю, – заявляет Малютка-Ида.
Вдова Абель иногда называла своих дочерей «порхуньи-горлинки». Но прозвище не привилось. Было в Луисе-Старшенькой нечто такое, что не укладывалось в представление о «горлинке».
Остались «птенчики».
При появлении фрекен Абель управляющий Хус довольно быстро откланивался.
– Когда приходит фрекен Ида, в комнате становится тесновато для большого общества, – говорил он.
Близилось рождество.
Раз в неделю Хус ездил по делам в Рандерс. Фру Бай всегда давала ему какое-нибудь поручение по секрету от Бая. Сойдя с поезда, Хус долго перешептывался с ней в гостиной.
Катинка уже много лет не радовалось рождеству так, как в этом году.
Да и погода выдалась какая-то праздничная.
Стояли ясные морозные дни, выпал снег.
Возвращаясь из Рандерса, Хус оставался выпить чаю на станции. Он приезжал с восьмичасовым поездом. Фру Бай часто еще не зажигала света.
– Поиграйте, пожалуйста, – просил он.
– Да ведь я играю одни и те же пьесы…
– Ну и что ж, раз они мне нравятся… – Он сидел в углу на стуле у дивана.
Катинка играла свои неизменные пять пьес, похожие одна на другую. Ей бы никогда не пришло в голову играть в чьем-нибудь присутствии. Но Хус сидел в уголке так тихо, будто его и не было в комнате. И к тому же он был совершенно лишен слуха.
Когда она переставала играть, они иной раз сидели, не говоря ни слова, пока Мария не приносила лампу и чай.
После чая Бай зазывал Хуса в контору.
– Мужчинам полезно побыть в своей компании, – говорил он.
Стоило им с Хусом остаться вдвоем, как Бай заводил разговор о женщинах.
– Я был большой ходок в прежние годы, еще в училище… А в Копенгагене– вот где были бабы… не чета нынешним… Говорят, теперь они уезжают в Россию… Все может быть… Нет, те, прежние, не чета нынешним… Взять, например, Камиллу, – Камиллу Андерсен… роскошная была баба, баба-загляденье, жаль, она плохо кончила, выбросилась из окна… А гордячка, какой свет не видывал. – Бай подмигивал. Хус делал вид, что понимает, какая гордячка была Камилла. – Редкая гордячка… Я-то ее хорошо знал, роскошная баба…
Бай болтал без умолку. Хус курил сигару, не проявляя заметного интереса к разговору.
– Тут вот летом к пастору на каникулы приезжали сыновья, я их спрашивал: молодые люди, говорю, каковы, говорю, нынешние девицы? Ничего, подходящие? Дешевка, старина, дешевка… Говорят, они теперь уезжают в Россию– все может быть.
Хус не высказывал никакого мнения по поводу отъезда девиц в Россию. Он бросал взгляд на часы.
– Мне пора, – замечал он.
– Какого черта…
Но Хус торопился уезжать. До усадьбы было пять километров с лишком.
Они возвращались в гостиную.
– Может, проводим Хуса, – говорила фру Бай. – На улице так хорошо.
– Что ж, пожалуй. Полезно размять ноги… Они втроем выходили на улицу.
Катинка шла под руку с Баем. Хус рядом – с другой стороны. Под ногами поскрипывал снег.
– Как много звезд в этом году, – говорила Катинка.
– Да, куда больше, чем в прошлом, Тик. – Бай всегда оживлялся, посидев «в мужской компании».
– Пожалуй, – подтверждала Катинка.
– Редкостная погода, – говорил Хус.
– Верно. – Это отзывался Бай. – Канун Рождества и морозец.
– Он продержится до Нового года…
– Да ну? Неужто…
Они шли молча, а когда разговор завязывался опять, он снова был о чем-нибудь в этом лее роде.
У поворота супруги Бай прощались с Хусом.
По дороге к дому Катинка напевала. На станции Бай брал ручной фонарь и шел осматривать путь перед ночным поездом, а она оставалась стоять на пороге.
Возвращался Бай.
– Ну, вот и все, – говорил он. Катинка медленно выдыхала воздух.
– Какой славный мороз, – говорила она и отгоняла рукой пар, сгустившийся от ее дыхания.
Они входили в дом.
Бай докуривал в постели сигару. Потом говорил:
– Славный малый Хус, ей-ей, славный малый… Только рохля…
Фру Бай сидела перед зеркалом. Она смеялась. Но Кьеру Бай признавался с глазу на глаз, что уверен – Хус ни черта не смыслит в бабах.
– Я иной раз пускаю пробный шар, когда он заходит к нам вечерком… Но уверен– ни черта он не смыслит в бабах.
– Что поделаешь, дружище Бай, – говорил Кьер, и они хлопали друг друга по спине и радостно гоготали. – Не всем же быть знатоками…
– Точно… А Хус– уверен, ни черта он не смыслит.
Их звали в гостиную пить кофе.
В последние дни перед Рождеством на станции было оживленно. Все что-то получали, что-то отправляли – ни у кого недоставало терпения ждать почтальона.
Сестры Абель рассылали поздравительные открытки и справлялись о посылках.
Фрекен Иенсен принесла ящичек для сигар, перевязанный бечевкой, вдоль которой в виде украшения шли сургучные печати.
– Я сама его делала, фру Бай. Ручная работа, – сказала фрекен Иенсен. Ручная работа предназначалась для сестры.
– А фру Абель ездила вчера в Рандерс… – сказала фру Бай.
– Получила годовую ренту, – кисло заметила фрекен Иенсен.
– Домой она вернулась с кучей свертков…
– Еще бы…
– Рождество вы, конечно, справляете у фру Абель?
– Нет, фру Бай… Правда, мы живем в одном доме… Но это такие люди… Они думают только о себе…
– Прежде вы, бывало, проводили этот день в доме пастора.
– Нет, нет, только не у фру Абель, – продолжала фрекен Иенсен. – Не с каждым человеком станешь…
Фру Бай предложила фрекен Иенсен встретить рождество вместе с ними.
Вечером, когда Бай вернулся с обхода, она завела об этом разговор.
– Матиас, – сказала она, – она называла мужа по имени, когда ей предстояло сообщить ему какую-либо сомнительную новость. – Мне пришлось пригласить к нам на рождество старушку Иенсен… Она ведь не может пойти к Линде…
– Хм… Мне-то что. – Бай терпеть не мог «плешивую каргу». – На здоровье, устраивай у себя в доме богадельню.
Бай прошелся по комнате.
– Стало быть, к Абелям она не пойдет, – сказал он.
– В том-то и дело, Матиас… Они ее не пригласили.
– И правильно сделали, – сказал Бай, стягивая с ног сапоги. – Тебе одной охота с ней возиться.
Фру Бай была рада, что разговор с мужем уже позади. …Фрекен Иенсен явилась в половине шестого с плетеной корзинкой и мопсом.
Она извинилась, что принесла с собой Бель-Ами.
– Вообще-то я оставляю его у фру Абель, я всегда запираю его у них. Но нынче, понимаете, мне не хотелось… Он не помешает… у него очень тихий нрав.
Мопса положили на подстилку в спальне. Там он и остался. Он страдал сонной болезнью и совсем не шумел– только посапывал во сне.
– Он спит, как дитя, – сказала фрекен Иенсен. Она вынула из корзины воротничок и нарукавники.
Бель-Ами причинял хлопоты, только когда приходило время возвращаться домой. Он совершенно отвык двигаться.
Через каждые десять шагов он останавливался и скулил, поджав хвост.
Если поблизости никого не было, фрекен Иенсен брала мопса на руки.
В шесть часов сели за стол. Елка стояла в углу. Малыш-Бентсен с приглаженным хохолком щеголял в конфирмационном костюме.
Аппетит у него был волчий.
Бай то и дело подливал в стаканы и чокался с фрекен Иенсен и Бентсеном.
– Ваше здоровье, фрекен Иенсен.
– Твое здоровье, друг Бентсен. Рождество бывает раз в Году, – приговаривал он. И снова подливал.
Малыш-Бентсен стал красный как рак.
– Мы пьем, словно язычники, – сказала фрекен Иенсен. Дверь в контору была открыта. Телеграфный аппарат стучал без передышки.
Коллеги Бая вдоль всей линии поздравляли друг друга с рождеством. Бай поминутно выходил и отвечал на поздравления.
– Поклон и от меня, – говорила Катанка.
– Из Мундструпа желают счастливого Рождества, – сообщал Бай, стоя у аппарата.
– Да, – говорила фрекен Иенсен. – Я недаром твержу своим абитурантам: наше время упразднило расстояние, я часто им это твержу.
За десертом– пончиками с яблоками – фрекен Иенсен оживилась. Она ребячливо кивала своему отражению в зеркале и говорила: «Ваше здоровье».
На фрекен Иенсен был новый шиньон – она сама преподнесла его себе к рождеству. Теперь волосы у нее были трех оттенков.
Мало-помалу фрекен Иенсен приходила во все лучшее расположение духа.
После ужина, пока зажигали елку, Малыш-Бентсен пытался заставить Марию играть с ним на кухне в чехарду.
Катинка бесшумно ходила вокруг елки и не спеша зажигала свечи. Ей хотелось немного побыть одной.
– Интересно, получил ли Хус наш подарок, – сказала она. Она стояла на стуле и зажигала елочные свечи от восковой свечи.
В последнюю минуту она взяла со своего столика с подарками кружевную косынку– она получила ее от сестры– и положила к подаркам, предназначенным для фрекен Иенсен. Очень уж скудно выглядели эти подарки. Для них было отведено место на диване, рядом с подарками Бентсену.
Катинка открыла дверь в контору и пригласила всех к елке.
Все обошли, елку вокруг, рассматривали свои подарки– благодарили и немного смущались. Фрекен Иенсен извлекла из корзинки маленькие пакетики из папиросной бумаги и положила каждому.
Вошла Мария в белом переднике. Она разложила по местам свои подношения, а потом перетрогала все другие подарки.
После ухода восьмичасового поезда все снова собрались в гостиной. В углу по-прежнему горела елка.
Было жарко, пахло чадом от елочных свечей.
Бай пытался одолеть дремоту.
– После этакого пира тянет на боковую, верно, фрекен Иенсен? – приговаривал он. – Да тут и одним весельем будешь сыт и пьян.
Все клевали носом и поглядывали на часы. Обе дамы опять заговорили о подарках, стали обсуждать вышивку и шитье.
– Пойти, что ли, взглянуть, что на белом свете деется, – сказал Бай и удалился в контору. Малыш-Бентсен прикорнул на стуле у полки с курительными трубками.
Дамы остались вдвоем. Они сидели в углу у фортепиано возле елки, у них тоже слипались глаза.
Они вздремнули было, но тут же проснулись в испуге, – затрещала ветка, охваченная огнем.
– Скоро свечи догорят, – сказала Катинка и потушила пламя.
Свечи догорали одна за другой, очертания елки становились темными. Спать дамам больше не хотелось, они сидели и смотрели на елку– на ней светились последние слабые огоньки.
При виде этих последних огоньков, которые еще больше подчеркивали угрюмость мертвого дерева, обеих вдруг охватила тихая грусть.
И вдруг фрекен Иенсен начала рассказывать. Вначале Катинка почти не вслушивалась в ее слова: она думала о своем – о братьях и сестрах и еще – о Хусе.
Катинка сама не знала, почему весь вечер думала о Хусе. Ее мысли то и дело возвращались к нему.
То и дело…
Она кивала фрекен Иенсен, делая вид, будто слушает.
А фрекен Иенсен вспоминала о своей юности и вдруг ни с того ни с сего стала рассказывать историю своей любви. Она дошла уже до середины рассказа, и только тогда Катинка вдруг поняла, о чем речь, и удивилась, с чего вдруг фрекен Иенсен вздумалось поведать об этом именно сегодня, именно ей, Катинке…
Это была самая обыкновенная история безответной любви. Она думала, что любят ее, а оказалось – ее подругу.
Фрекен Иенсен говорила тихим, ровным голосом, она вынула носовой платок и изредка всхлипывала и отирала Щеку.
Катинка мало-помалу растрогалась. Она попыталась представить, как выглядела в молодости эта маленькая морщинистая старушка. Наверное, у нее было миловидное лицо.
И вот она сидит здесь одинокая и всеми покинутая.
У Катинки сжалось сердце, она взяла обе руки фрекен Иенсен в свои и ласково похлопала их.
От этой ласки старуха заплакала еще громче. Катинка продолжала похлопывать ее руки.