У дороги

Герман Банг

У дороги

1

К приходу поезда начальник станции надел форменную тужурку.

– Эх черт! Поспать бы еще четверть часика, – сказал он, потянувшись. Он и сам не заметил, как вздремнул над отчетами.

Он раскурил погасшую сигару и вышел на платформу. Когда начальник станции прохаживался по платформе, – молодцеватый, руки в карманы, – в нем все еще чувствовался бывший лейтенант. Да и ноги сохранили кавалерийскую кривизну.

Пять или шесть батраков из окрестных усадеб стояли, заняв всю середину платформы; стрелочник тащил предназначенный для погрузки багаж – один-единственный ящик зеленого цвета, выглядевший так, точно он недавно побывал в канаве.

Рванув калитку, на платформу вышла пасторская дочь, девушка гренадерского роста.

Начальник станции щелкнул каблуками и отдал честь.

– Что нынче привело сюда фрекен? – осведомился он. «При исполнении обязанностей» начальник станции всегда придерживался тона, каким в былые дни изъяснялся на офицерских балах, когда еще служил кавалеристом в Нестведе.

– Решила прогуляться, – ответила дочь пастора.

Разговаривая, она как-то странно взмахивала рукой, словно хотела прихлопнуть собеседника.

– А впрочем, сегодня возвращается фрекен Абель.

– Как – уже?

– Да.

– И по-прежнему никакого просвета на горизонте? – Начальник станции поиграл в воздухе пальцами правой руки. Пасторская дочь рассмеялась.

– А вот и семейка пожаловала, – сказала она. – Я воспользовалась случаем и улизнула от них…

Начальник станции поклонился дамам Абель – вдове и ее старшей дочери Луисе. Их сопровождала фрекен Иенсен. На лице вдовы была написана покорность судьбе.

– Да, – сказала она, – я пришла встретить мою Малютку-Иду.

Вдова попеременно встречала то Луису, то Малютку-Иду. Луису весной, Малютку-Иду – осенью.

Дочери проводили по полтора месяца в Копенгагене у тетки. «Моя сестра, статская советница», – говаривала фру Абель. Советница жила на пятом этаже и пробавлялась тем, что раскрашивала аистов, – каждый аист стоял на одной ноге на подставке из терракоты. Фру Абель посылала дочерей к сестре с неизменными пламенными надеждами.

Она посылала их к ней вот уже десять лет кряду.

– Ах, какие письма писала нам в этот раз Малютка-Ида!

– О да! – поддакнула фрекен Иенсен.

– И все-таки самое отрадное, когда твои птенчики дома, под материнским крылом, – сказала фру Абель, умиленно посмотрев на Луису-Старшенькую. При этой мысли фру Абель даже утерла слезу.

Полгода, что птенчики проводили дома, они только и знали, что бранились между собой и пришивали новые отделки к старым платьям. С матерью они вообще не разговаривали.

– Разве мы выдержали бы в этом медвежьем углу, если бы не семейные радости, – сказала вдова…

Фрекен Иенсен кивнула.

За поворотом у трактира раздался собачий лай, и на дорогу выехала коляска.

– Это Кьер, – сказала дочь пастора. – Что ему тут понадобилось? – Она пошла к калитке в конце платформы.

– Нет, вы только подумайте! – Владелец усадьбы Кьер вылез из коляски. – Самая страда, а Мадсен свалился в тифу. Пришлось по телеграфу вызывать нового управляющего – черт его знает, еще окажется какой-нибудь болван… Сегодня должен приехать…

Кьер вышел на платформу.

– Говорят, кончил высшую сельскохозяйственную школу, – кабы только это пошло ему впрок, – да еще будто с наилучшей аттестацией… А-а, Бай, здорово… – Мужчины обменялись рукопожатием. – Что новенького?.. Как жена?

– Спасибо, хорошо… Стало быть, встречаешь управляющего?

– Да, этакая досада. И главное дело – в самую страду…

– Выходит, мужского полку прибыло, – сказала дочь пастора, размахивая руками так, словно заранее давала приезжему затрещину. – С Малышом-Бентсеном будет их, значит, шесть с половиной…

Вдова взволнована. Не зря она предупреждала Луису-Старшенькую: не надевай прюнелевых ботинок.

Главное «украшение» Луисы-Старшенькой – ее ноги… маленькие аристократические ножки…

Вот ведь предупреждала же она дочь…

Фрекен Луиса задержалась в зале ожидания, – она прикалывала вуаль. Девицы Абель любили носить платья с глубоким вырезом, прикрывая его жабо, искусственным жемчугом или вуалью.

Бай подошел к окну кухни, чтобы сообщить жене о приезде нового управляющего… Дочь пастора, болтая ногами, уселась на зеленый ящик. Потом вынула часы и поглядела на них.

– Бог ты мой, до чего же эти мужчины любят набивать себе цену, – сказала она.

– Да, по-видимому, поезд приходит с довольно большим опозданием, – отозвалась фрекен Иенсен.

Фрекен Иенсен выражалась подчеркнуто правильно, в особенности когда говорила с дочерью пастора. Фрекен Иенсен не ставила ее ни в грош.

– У моих абитурантов совсем другие манеры, – говорила она вдове Абель. Фрекен Иенсен была не очень тверда в словах иностранного происхождения.

– А-а, вот и моя прелесть! – Дочь пастора вскочила с ящика и через всю платформу бросилась навстречу фру Бай, которая показалась на каменной лестнице. Когда дочь пастора кому-нибудь радовалась при встрече, она способна была сбить его с ног.

Фру Бай тихо улыбалась и подставляла щеку ее поцелуям.

– Господи, помилуй нас, грешных, – сказала дочь пастора. – Нежданно-негаданно в курятнике объявился новый петух. А вот и он!

Раздался отдаленный гудок паровоза, потом громкий стук колес по мосту через реку. Громыхая и покачиваясь, состав медленно покатил по лугу.

Пасторская дочь и фру Бай остались вдвоем на лестнице. Девушка обняла фру Бай за талию.

– Глядите, Ида Абель, – сказала пасторская дочь, – узнаю ее вуаль.

В одном из окон развевалась бордовая вуаль.

Поезд остановился, захлопали двери вагонов. Фру Абель так громко кричала: «С приездом!» – что во всех купе пассажиры прильнули к окнам.

Малютка-Ида злобно стиснула руку матери, – она задержалась на подножке вагона.

– С этим поездом приехал какой-то господин, он выходит здесь. Кто он такой? – Все это она выпалила единым духом.

Малютка-Ида спустилась на платформу. А вот и сам приезжий.

…Весьма сдержанный господин с русой бородой. Он вышел из купе для курящих с шляпной картонкой и саквояжем.

– А как тетя – тетя Ми? – восклицала вдова.

– Попридержи язык, – негромко и злобно произнесла Малютка-Ида. – Где Луиса?

Луиса сбежала по лестнице мимо фру Бай и дочери пастора так резво, точно ее «украшение» было обуто в бальные башмачки.

У подножья лестницы управляющий представлялся Кьеру.

– Глупейшая история, черт побери, Мадсен свалился – в самую страду… Ну, будем надеяться, все обойдется… – Кьер хлопнул нового управляющего по плечу.

– Господи прости, – заметила пасторская дочь. – Самое обыкновенное домашние животное.

Зеленый ящик погрузили в товарный вагон, а из вагона вынесли бидоны кооперативной маслобойни. Поезд уже тронулся, когда в одном из окон раздался крик какого-то крестьянина. У него не оказалось билета.

Машинист, стройный молодой человек в элегантных, обтянутых по-гусарски панталонах, подал два пальца Баю и вскочил на подножку.

Крестьянин продолжал кричать и браниться с кондуктором, который требовал с него штраф.

Все, кто стоял на платформе, несколько мгновений глядели вслед уходящему поезду.

– Гм, вот и все, – сказала пасторская дочь. И зашагала с фру Бай к залу ожидания.

– Мой управляющий, господин Хус, – сказал Кьер проходившему мимо Баю. Трое мужчин постояли молча.

Луиса-Старшенькая и Малютка-Ида наконец-то увидели друг друга и теперь взасос целовались в дверях.

– Ах, Боже мой, – приговаривала вдова. – Они не виделись целых шесть недель…

– Вам повезло, господин Хус, – объявил Бай «кавалерийским» тоном. – Вы сразу увидели наших местных дам… – Дорогие дамы, позвольте вам представить…

Девицы Абель точно по команде перестали целоваться.

– Фрекен Луиса и Ида Абель, – сказал Бай, – господин Хус.

– Моя младшенькая только что приехала из Копенгагена, – ни к селу ни к городу пояснила вдова.

– Госпожа Абель, – представил Бай. Хус поклонился.

– Фрекен Линде, – так звали дочь пастора, – господин Хус.

Дочь пастора кивнула.

– И моя жена, – заключил Бай.

Хус сказал несколько слов, и все вошли в помещение вокзала, чтобы получить багаж:.

Кьер увез управляющего. Остальные отправились по домам пешком. Выйдя на дорогу, хватились фрекен Иенсен.

Она задумчиво стояла на платформе, прислонившись к столбу семафора.

– Фрекен Иенсен, – окликнула с дороги дочь пастора. Фрекен Иенсен вздрогнула. Настроение фрекен Иенсен всегда омрачалось при виде полотна железной дороги. Она не любила, когда «кто-нибудь уезжает».

– Очень приятный человек! – сказала фру Абель.

– Самый обыкновенный управляющий, – отозвалась дочь пастора. Она шла с фру Бай, подхватив ее под локоть. – А руки у него хороши.

Птенчики шли позади, перебраниваясь между собой.

– Ого, как вы несетесь, фрекен Иенсен, – сказала дочь пастора. Фрекен Иенсен, точно коза, скакала впереди через лужи. Осенняя слякоть вынуждала ее высоко задирать юбку над тощими девичьими ногами.

Они миновали опушку рощи. У поворота фру Бай попрощалась со своими спутницами.

– Какая вы маленькая и хорошенькая в этой огромной шали, моя прелесть, – сказала пасторская дочь и снова сгребла фру Бай в объятия.

– До свиданья…

– До свида-а-нья…

– Могла бы расщедриться на лишнее словечко, – заметила Малютка-Ида.

Дочь пастора насвистывала.

– А-а! Вот и капеллан, – сказала фру Абель. – Добрый вечер, господин капеллан… Добрый вечер…

Капеллан приподнял шляпу.

– Хотел засвидетельствовать почтение вновь прибывшим, – объявил он. – Добрый день, фрекен. С приездом.

– Спасибо, – сказала фрекен Абель.

– А у вас появился соперник, господин капеллан, – сказала фру Абель.

– Вот как? Кто же это?

– К Кьеру сегодня приехал новый управляющий – очень приятный человек. Правда, фрекен Линде?

– Еще бы!..

– Первый сорт, фрекен Линде?

– Экстра-класс, – ответила дочь пастора. Пасторская дочь и капеллан в присутствии посторонних всегда изъяснялись на жаргоне. Оба пороли всякий вздор и до упаду хохотали над собственными глупостями.

С тех пор как фрекен Линде однажды в воскресенье едва не рассмешила капеллана, читавшего с кафедры «Отче наш», она никогда не ходила в церковь, если проповедь читал капеллан.

– Фрекен Иенсен мчится так, словно ей вставили фитиль в одно место, – сказал капеллан.

Фрекен Иенсен по-прежнему маячила далеко впереди…

– Ну, знаете, Андерсен. – Фрекен Линде так и покатилась со смеху. – Вы, кажется, хотите перещеголять самого Хольберга.

Они подошли к пасторской усадьбе – первой усадьбе от проселка. У калитки дочь пастора и капеллан попрощались с дамами Абель.

– До свиданья, фрекен Иенсен! – крикнула фрекен Линде. В ответ с дороги донесся слабый писк.

– Так что же он за человек? – спросил капеллан, когда они очутились в саду. Теперь он говорил совсем другим тоном.

– Бог мой, – сказала фрекен Линде. – Вполне заурядный, добропорядочный агроном.

Они молча пошли через сад.

– Хм, – буркнула фрекен Ида. Семейство Абель нагнало наконец фрекен Иенсен, которая поджидала дам в том месте, где было посуше. – Проглотила небось, что он пришел поздороваться со мной…

Они прошли еще несколько шагов.

– Разные бывают на свете люди, – заметила фрекен Иенсен.

– Само собой, – подтвердила фру Абель.

– Мне не доставляет никакого удовольствия видеться с членами этой семьи, – сказала фрекен Иенсен. – Я стараюсь держаться от них подальше.

Фрекен Иенсен стала «держаться подальше» от семьи Линде всего неделю тому назад – с тех самых пор, как пастор произнес злополучные «слова»…

– Фру Абель, – говорила фрекен Иенсен. – Ну что остается одинокой женщине? Я это и сказала пастору. Господин пастор, сказала я, вы покровительствуете частной школе… поэтому родители и посылают туда детей… Если бы вы знали, что он мне ответил, фру Абель! Больше я никогда в жизни не заикнусь пастору Линде о пособии… Приходский совет отнял половину пособия у моего института (фрекен Иенсен произносила «инститот»). Я исполню свой долг до конца – даже если меня лишат и второй половины. Но пастору Линде я больше никогда в жизни не заикнусь о пособии…

Три дамы свернули на узкую тропинку, которая вела к «усадьбе» – старому выкрашенному в белый цвет дому с двумя флигелями.

Вдова Абель жила в правом флигеле, «институт» фрекен Иенсен помещался в левом.

– Подумать только, они обе снова под моим крылышком, – сказала вдова. Во дворе они простились с фрекен Иенсен.

– Фу, – сказала Малютка-Ида, едва только за ними закрылась дверь. – Ну и вид был у вас обеих на станции. Я едва не сгорела со стыда.

– Хотела бы я знать, какой у нас мог быть вид, – сказала Луиса-Старшенькая, откалывая перед зеркалом вуаль, – если ты увезла с собой все платья.

Вдова переобулась в шлепанцы. Подметки на ее ботинках совсем протерлись.

Фрекен Иенсен после долгих поисков извлекла из кармана ключ и открыла дверь. Из спальни, приветствуя хозяйку, раза два ворчливо тявкнул мопс, но не вылез из своей корзины.

Фрекен Иенсен сняла пальто и села поплакать в уголок.

С тех пор как пастор Линде произнес злополучные «слова», она принималась плакать каждый раз, как только оставалась одна.

– Вы покровительствуете частной школе, господин пастор, – сказала она ему в тот раз, – поэтому родители и посылают туда детей.

– Хотите, я вам скажу, фрекен Иенсен, почему родители посылают своих детей в частную школу? Потому что фрекен Серенсен знает свое дело. – Вот каков был ответ пастора.

Эти «слова» фрекен Иенсен повторила одной только хозяйке трактира.

– Что остается одинокой женщине, мадам Мадсен? – сказала она. – У нее одно прибежище – слезы…

Фрекен Иенсен сидела и плакала в своем уголке. Стало смеркаться, она поднялась и вышла в кухню.

Зажгла маленькую керосинку и поставила кипятить воду для чая. Расстелила скатерть на краешке кухонного стола и поставила хлеб и масло перед одинокой тарелкой.

Время от времени она впадала в задумчивость и снова перебирала в памяти слова пастора.

Мопс последовал за ней в кухню и улегся на подстилку перед пустой миской.

Фрекен Иенсен взяла собачью миску и накрошила в нее французскую булку, размоченную в теплой воде.

Потом поставила миску перед мопсом, и он стал есть, почти не шевелясь.

Фрекен Иенсен зажгла одинокую свечу и стала пить чай с бутербродами из черного хлеба – каждый бутерброд она разрезала ножом на изящные квадратные ломтики.

Напившись чаю, фрекен Иенсен отправилась спать. Мопса она принесла в спальню и уложила на перинку в ногах кровати. Потом взяла школьный журнал и положила у изголовья на ночной столик.

Потом заперла дверь и со свечой в руке заглянула во все углы и даже под кровать.

Потом разделась, отколола косы и повесила их на зеркало.

Мопс уже спал, посапывая, на своей перинке.

А фрекен Иенсен не спалось с тех самых пор, как пастор Линде произнес злополучные слова.

Фру Бай возвратилась обратно на станцию. Она открыла калитку и вышла на платформу. Здесь было пусто и так тихо, что слышалось, как гудят телеграфные провода.

Фру Бай села на скамейку перед дверью, сложила руки на коленях и загляделась на простор полей. Она любила посидеть вот так без всякого дела, если поблизости случался стул, скамья или ступенька.

Она глядела на простор полей – большие участки пахотной земли, а чуть подальше – луга. Небо было ясное, голубое. Глазу не на чем задержаться – разве что на церквушке соседнего прихода. Ее крыша и колокольня возвышались вдалеке над плоской равниной.

Фру Бай озябла и встала. Она подошла к плетню, заглянула через него в сад, потом отворила калитку и вошла. Сад представлял собой треугольный клочок земли, расположенный вдоль полотна; в передней его части тянулся огород, в дальнем углу была лужайка с беседкой под кустом бузины, а перед ней высокие кусты роз.

Фру Бай осмотрела розы – на них еще оставались бутоны. Розы щедро цвели в этом году – почти не отдыхали.

Но теперь уже скоро пора укрывать их на зиму…

И листопад уже начался. Что ж, ветру здесь есть где разгуляться…

Фру Бай вышла из сада и направилась вдоль платформы к маленькому дворику, отгороженному дощатым забором.

Она позвала служанку – ей хотелось покормить голубей.

Потом взяла глиняную миску с кормом и стала скликать голубей, рассыпая зерна на камнях.

Фру Бай очень любила голубей. Любила еще с детства.

Она выросла в большом провинциальном городе, и там их было видимо-невидимо… Так, бывало, и мельтешат у дверей отцовской мастерской…

Стоит ей подумать о доме, и она слышит, как они воркуют и курлычут.

Старый дом – позднее, после смерти отца, они продали его и мастерскую со всем, что в ней было, и переехали.

Голуби слетелись к фру Бай, склевывая корм.

– Мария, – сказала фру Бай, – посмотри, какой жадина этот пятнистый.

Служанка Мария вышла из дверей кухни и стала что-то рассказывать о голубях. Фру Бай высыпала из миски остатки зерен.

– Надо зажарить несколько штук к вечеру, к Баю соберутся партнеры по ломберу, – сказала она.

Она поднялась на крыльцо.

– Как рано стало темнеть, – сказала она и вошла в дом. После улицы в комнате казалось тепло и сумеречно. Фру Бай села за фортепиано и стала играть.

Она играла всегда только в сумерках и всегда одни и те же три-четыре мелодии, сентиментальные пьески, которые звучали у нее протяжно и монотонно и вдобавок совершенно одинаково, так что становились похожими одна на другую.

Когда фру Бай случалось остаться одной и играть в темноте, она всегда вспоминала о родном доме. Семья была большая, и детям никогда не приходилось скучать.

Она была самой младшей из братьев и сестер. При жизни отца она была еще так мала; что за обедом еле дотягивалась до своей тарелки.

Отец сидел на диване без пиджака, а дети, стоя вокруг стола, усердно налегали на еду.

– А ну, сорванцы, спину прямо! – покрикивал отец. Сам он сутуло нависал над тарелкой, опершись на стол длинными руками.

Мать ходила взад и вперед, приносила, уносила…

В кухне за длинным столом обедали отцовские подмастерья.

Они гоготали и бранились так, что было слышно через дверь, а потом вдруг затевали потасовку – казалось, еще минута, и они разнесут дом на куски.

– Что там еще? – кричал отец, стукнув по столу кулаком. В кухне воцарялась мертвая тишина – слышно было только, как кто-то потихоньку шарил под столом, разыскивая упавший во время драки кусок хлеба.

– Головорезы! – ворчал отец.

После обеда он дремал на диване. Просыпался он с боем часов.

– Ну, ладно, пофилософствовал, и будет, – говорил он и, выпив кофе, уходил в мастерскую.

После смерти отца все изменилось. Катинка поступила в институт вместе с дочерью консула Лассона и с бургомистровой Фанни.

Семья консула иногда приглашала ее в гости…

Братья и сестры разъехались кто куда. Она осталась одна с матерью.

Это были самые счастливые годы в жизни Катинки – в маленьком городке, где все ее знали и она знала всех. В полдень они с матерью усаживались в гостиной, каждая у своего окна, – мать далее приспособила у своего окна «зеркальце». Катинка вышивала «французской» гладью или читала.

Яркие лучи солнца просвечивали сквозь цветы на окнах и ложились на чисто вымытый пол…

Катинка читала много книг – она брала в библиотеке романы о людях из высшего света и еще стихи, которые переписывала в альбом…

– Тинка, – говорила мать. – Смотри, вон идет Ида Леви. Ой, на ней желтая шляпка…

Тинка поднимала глаза от рукоделья.

– У нее сегодня урок музыки, – говорила она.

Ида Леви проходила мимо, кивала им, и они кивали в ответ и знаками спрашивали у нее, собирается ли она на станцию к «девятичасовому».

– Как она выворачивает ноги, страх один, – говорила Тинка, провожая Иду Леви взглядом.

– Это у нее от матери, – отвечала мать Тинки.

Так проходили один за другим – управляющий имением, два лейтенанта, уполномоченный и доктор. Они кланялись, а женщины в окне кивали и о каждом говорили несколько слов.

Они знали про каждого, куда он идет и зачем.

Они знали каждое платье и каждый цветок на шляпке. И каждый день говорили одни и те же слова об одном и том же.

Вот мимо проходит Мина Хельмс.

– Смотри, Мина Хельмс, – говорит мать.

– Да. – Катинка провожает ее взглядом, щурясь от солнца.

– Ей надо бы сшить новое пальто, – говорит она.

– Бедняжка, откуда им взять денег? – Мать следит за Миной в зеркало… – Да, старое совсем уже обтрепалось. А может, его еще можно перелицевать. Правду говорит фру Нес – у фру Хельмс и денег нет и руки никудышные…

– Вот если бы у господина уполномоченного были серьезные намерения, – отзывалась Тинка.

В пять часов заходили подружки, и девушки отправлялись на прогулку. Они парочками прохаживались взад и вперед по улице, встречались, сбивались в кучки, смеялись, болтали и снова расходились в разные стороны…

А по вечерам, после чая, все шли на станцию к девятичасовому поезду; теперь девушек сопровождали матери, и прогулка проходила более чинно.

– Катинка, – говорила мать, оборачиваясь, – она шла впереди с фру Леви. – Посмотри, господин Бай… Стало быть, он нынче свободен от дежурства…

Господин Бай проходил мимо и кланялся. Катинка отвечала на поклон и краснела. Подруги вечно поддразнивали ее господином Баем…

– Наверное, идет играть в кегли, – говорила фру Леви. По воскресеньям они ходили в церковь слушать обедню.

Все были разодеты по-праздничному и пели так, что отдавалось под сводами, а в большие окна на хорах глядело солнце…

Сидеть в церкви рядом с Торой Берг было сущим наказанием.

Во время проповеди она то и дело шептала: «Гляди в оба, старушка», – и щипала Тинку за руку…

Тора Берг вообще была отчаянная сумасбродка.

По вечерам в Тинкино окно сыпались камешки и пыль.

И вся улица звенела от смеха и гомона.

– Это Тора возвращается с вечеринки, – говорила Тинка. – Она была у дочери бургомистра.

По дороге домой Тора неслась по улице как угорелая, а за ней целая ватага молодых людей. Весь город был свидетелем того, как Тора Берг возвращается с вечеринки.

Катинка любила Тору Берг больше всех подруг. Она восхищалась ею и, когда они бывали вместе, не сводила с нее глаз. Дома она повторяла по двадцать раз на дню:

– А Тора сказала…

По сути дела, она с ним была очень мало знакома. Но вечерами на прогулке или в павильоне на абонементных концертах – раз в две недели по понедельникам там играл военный оркестр – они разговаривали друг с другом. При встречах с ним Тинка вспыхивала до корней волос.

В павильоне она и познакомилась с Баем… В первый лее вечер он больше всего танцевал с ней.

И когда катались на коньках – он всегда приглашал ее кататься с ним в паре. Они летели по льду, как на крыльях, ей казалось, будто он несет ее на руках… Бывал он и у них в доме.

Все подруги ее поддразнивали, и, если затевали игру в чепуху, во мнения или в «задумай-кого-нибудъ», ей всегда намекали на Бая. И все смеялись.

И дома мать только и говорила что о нем.

Потом состоялась помолвка, и теперь куда бы она ни пошла – по воскресеньям в церковь, а зимой в театр, когда приезжали актеры, словом, повсюду – у нее бывал провожатый… Потом Бай получил место, и началось хлопотливое время: готовили приданое и прочее обзаведение… Подруги помогали Катинке метить белье и вообще делать все, что требует обычай…

Стояло лето, подружки стайкой сидели в беседке. Постукивала швейная машина, кто подрубал швы, кто закреплял узелки.

Подружки поддразнивали Тинку и смеялись, а потом вдруг вскакивали, выбегали в сад и носились по лужайке со смехом и шутками, словно табун жеребят…

Самой тихой среди них была Тинка.

Подружки перешептывались в укромных уголках, и в доме Леви, где вышивался коврик, на котором Тинка должна была стоять у алтаря, и репетировали псалмы, которые предстояло петь хором…

И вот настал день венчания – в разубранной церкви яблоку негде было упасть. Наверху у органа стояли все подружки. Тинка кивала, благодарила и плакала. Плакала в три ручья.

А потом они приехали сюда, в это тихое захолустье.

В первое время после замужества Тинка всегда была пугливо насторожена, точно каждую минуту ждала, что кто-то на нее накинется.

Многое оказалось для нее неожиданным, а Бай бывал иногда так груб – она страдала и покорялась и была напугана и растеряна…

К тому же она чувствовала себя в этих краях чужой и никого не знала – ни души…

Потом наступило время, когда она попривыкла и, привязчивая по натуре, даже стала робко льнуть к Баю.