Усилители смысла

Следующие полтора часа они просидели на кухне, следя друг за другом, чтобы не задремать и перекидываясь малозначимыми фразами. Несколько раз пустота пыталась им что-то говорить, а пару раз кто-то порывался зайти из прихожей, когда они видели проход лишь боковым зрением. Но при фокусировке взгляда там было всё так же темно и спокойно.

Когда стрелки дотянулись до пяти без четверти, Второй встал, поманил за собой Пятого и пошёл в прихожую, где начал последовательно осматривать все ёмкости, последовательно перебирая вещи, лежащие на дне. Когда он перешёл к третьему шкафу, Пятый не выдержал.

– Да что ты ищешь всё время? Скажи, я помогу.

Второй хлопотливо прошёл мимо него, подпрыгнул, чтобы достать до верхних дверок стенного шкафа, посмотрел секунду на неразборчивое содержимое (кажется, это была обувь), встал на цыпочки, пошурудил рукой, после чего решительно захлопнул обе створки сразу – чтобы воздушный поток от закрываемой створки не открывал ранее закрытую.

– Бесполезно. Нужно искать в голове, а у тебя там не то, что у меня.

Прозвучало несколько высокомерно, но Пятый понял его правильно.

В дверь настойчиво постучали. Пятый на автомате подошёл к двери.

– Не открывать! – отчаянно каркнули сзади, но он уже прищурился в глазок на настойчиво тарабанщика.

От страха глаза закрылись сами. Он чувствовал себя беспомощным идиотом – мощное на вид оружие, с царапинами на прикладе, заглаженными за долгое использование, было дубиной. Высокотехнологичной дубиной, не лишённого некоторого изящества, присущего тяжёлому оружию.

Он не чувствовал отдачи, не видел вспышек, не слышал грохота выстрела и визг пуль. Тугой курок исправно нажимался, но нападавшим от этого было ни жарко, ни холодно. Но заглядывать в дуло с вопросом «оно аще работает» он не собирался. Не настолько ещё.

Выстрелов нападавших не ощущалось. Не высовываясь из-за своего ненадёжного укрытия, сидя спиной к земляной стенке, убеждал он себя встать и перепрятаться. Двор такой огромный, неровный. Весь в деревьях и зелени. Густые кусты, высокая трава… он убежит и никто его не убьёт, зайдя сбоку, прикрываясь остовами скамеек.

Он отлепился, чтобы убежать, но дальние тяжёлые шаги пригвоздили его обратно. Он их уже видел, он проиграл им, побежав не в ту сторону, упустив свой единственный шанс победить. Плечи опустились, голова склонилась, ища бесполезной защиты у груди…

Неопределимо далеко, недосягаемо близко стал вопрос. Он должен был быть ответом, но пришлось быть вопросом. Ответа не было.

Вопрос повис в воздухе, его подпёр второй, чуть более длинный. Подождал, надеясь услышать ответ. А потом стал отвечать на себя сам. Вопрос – выше, ответ – точно такой же, только ниже.

Диалогу быстро надоело быть диалогом, и он стал просто рассказывать. Неважно о чём, ведь чужого ответа всё равно не будет. Придерживаясь в рамках.

Мир встал на паузу. Пятый постепенно ощущал себя Пятым. Оружейная дубина в руке… какая дубина? Это игрушка, деталь, макет. Изукрашенная модель части токарного станка. Она не стреляет и только похожа на мощное оружие весом и видом.

Звук (это точно был звук) был ему до боли знаком. Что-то из категории вечных хитов, что вечно слышишь урывками среди обычного звукового фона, но никак не можешь запомнить, чтобы потом напеть кому-то знающему и узнать название. И только проезжая в дальнем автобусе по непривычному маршруту, ты услышишь его полностью. Он всколыхнёт что-то давно забытое, напомнит о том, чего никогда не было и вновь исчезнет.

То же было и сейчас. Пятый ощутил, что смотрит сквозь призму советского взгляда 80-х на запад того же времени. Что-то такое на генетическом уровне, что невозможно объяснить, но что любой свой такой же чувствует при условии.

И если сначала звук был неуверенным, более на инстинкте, сейчас он шёл ровно, с некоторой даже ленцой профессионала. Крохотные вольности, поблажки, которые даются только себе.

Монолог ни о чём логично перешёл в первоначальный диалог о конкретном. Бешено красивая сказка подходила к концу, осушив собой же вызванные слёзы. Дальше пойдёт бесконечный перепев.

Было. Но сразу же через бессмысленный перебор прорезалась совершенно другая мелодия. И снова не было ответа на вопрос. Но теперь он и не был так уж нужен – настоящему королю не нужно окружение, чтобы его сыграть. Он и сам знает, как надо.

Какой-то танец. Медленное и тягучее сменилось быстрым и насмешливым. Играющий наверняка улыбался, играя это. И отсмеявшись, спокойно вернулся в спокойное и так же спокойно закончил длинной вибрирующей нотой. И в этой ноте было столько… призывно-интимного, что Пятый напрягся и покраснел. Эдакая публичная пристойная непристойность.

«а под купальником у них всё голо брат, всё голо. Куда смотрели комсомол и школа? И школа» вспомнил он. Но словесное объяснение было куда моложе и грубее того, что он услышал.

Тут из подъёзда, от души саданув в стену пружинной дверью, вышел Второй. Небрежно так удерживая серебристую трубу саксофона тремя пальцами. И видно было, что будь пальцы подлиннее, увесистая музыкальная железяка небрежно бы болталась как, как… как авоська с дыней, во!

– Ты как, живой? Ещё никуда не залез без права возврата? А то, если я правильно помню, с трансформаторной будки есть ход в хрустальный мир с огромными алмазами, в котором придётся умереть, нащупывая кнопку перезагрузки.

Пятый удивлённо разглядывал оживившегося Второго. Он подозревал в нём подобную возможность, но никак не в такой ситуации. Второй повернулся к нему спиной и сказал:

– В рюкзак засунь, он нам ещё пригодится.

Место шестое. Второстепенные улицы

Пятый чуть не выронил сунутый ему инструмент. Скользкие от потных пальцев перламутровые клапана выскальзывали из захвата, и ему пришлось некультурно обхватить всей пятёрней инструмент в за узкую горловину у мундштука, другой рукой придерживая расширяющийся изгиб раструба. Сам инструмент согрелся, но изгиб ещё хранил какой-то пронзительный парализующий холодок. Словно глоток перегазированной минералки.

Пятый чувствовал себя так, будто он лапает чужую девушку, пока её аристократичный ухажёр отошёл в туалет, для храбрости хватанув дорогого шампанского из бутылки этого самого ухажёра. Пусть он так никогда не делал, но чувствовал себя именно так.

Место для инструмента в рюкзаке нашлось не сразу – это всё-таки не котелок и не палатка. Поломав голову и неудобно перекосив Второго, чтобы дотянуться до горловины рюкзака, Пятый наконец кое-как засунул изогнутую трубу в просвет неплотно свёрнутой пластиковой подстилки под спальник.

Саксофон влез до середины и там застрял. Пятый повминал его, но лишь добился того, что неудобно выпирающая шея мундштука осталась у него в руке. Он повертел его и облегчённо засунул в невидный снаружи раструб.

В облик вольношатающегося туриста обрубленная серебристая труба не вписывалась. Да и сам рюкзак потерял свою балансировку, зримо перекашивая Второго на сторону.

– Закончил? – поинтересовался Второй, после затянувшейся паузы, пока Пятый решал – затягивать ли шнуровку или пусть так и остаётся. – Тогда двинули отсюда. Долго это состояние не продержится.

Застывший мир тем временем потихоньку оттаивал, и Пятому вновь захотелось взять в руки свою модельно-станковую нестреляющую дубину в руки.

Ускоренным маршем они пересекли двор (при этом противоположный дом мгновенно нарастил себе четыре этажа, обзавёлся стеклянными стенами и какими-то выдвижными секциями между этажами, на которых застыл кто-то непонятный, но зелёный и нехороший). Выход из двора всё так же был перегорожен скоплением машин, наглухо придавленные к стене дома стреноженным тягачом с вынутым двигателем.

Миновали одноэтажную сараюшку, раздражающую своим бетонно-казённым видом, поскольку было всего лишь подсобкой, приспособленной под магазин. Но гонору имела при этом, будто была как минимум замаскированным входом в стратегическое бомбоубежище.

Не давая Пятому втянуться в разборку с обнаглевшим зданием, Второй протащил его через дорогу и засунул в непомерно большую канаву. Впрочем, вполне сухую и чистую. На данный момент.

Пятый уже понял, что здесь всё мгновенно меняется, не оставляя о предыдущем состоянии даже памяти, забрасывая человека в кусочек другого мира сразу с заточкой под местные условия. Пока порыв ветра не развеивал загнившую реальность, бросая сухую пыль в глаза.

Второй тоже спрыгнул в канаву, что успокоило Пятого – значит, их не ждёт никаких особых фокусов. Иначе бы его пустили первого – как танк на колючую проволоку, чтобы наблюдатель успел засечь огневые точки и среагировать в нужную сторону.

– Тихо-тихо-тихо. Развоевался. Кто бы мог подумать, что из всех событий ты среагируешь на отголоски гражданской войны. Их и было-то тут, всего ничего. Основные действия на юге бушевали. Мда.

Едва только комплекс пятиэтажек скрылся за деревьями и бетонным забором, прикидывающимся облупленным частоколом из горбыля, канава раздалась, избавилась от бетонной скорлупы и заняла половину улицы. Она была похожа какие-то джунглевые заросли, которые окультурили и выхолостили, чтобы дети могли гулять, как будто в настоящих. Но это всё равно ненастоящее.

Даже вода под ногами. Хлюпало, кожа чувствовала прохладу и влажность, но натёртым и взопрелым ногам легче не становилось. Он даже поднял ногу, чтобы посмотреть – ботинок был сух. Внутри и снаружи.

Тут Пятый понял, что не подстроился под новую реальность. Как и был, так и остался Пятым со всеми накопленным и запомненным.

То ли действие мелодии ещё не сошло на нет, то ли этот кусок улицы менялся только ландшафтно, не превнося память чего-то ещё. Поэтому, пока хватало интереса и смелости, он оглянулся и спросил:

– Слушай, почему это… ну так… весь двор и вообще? – и ткнул для понятности в торчащую из рюкзака вычурную трубу.

Второй призадумался и сбавил без того неторопливый ход. Он сильно сдал, приуныл и не хотел покидать это относительно безопасное место. Пятый вполне его понимал – пока он просто боялся, погрузившись в события, Второй заново переживал уже однажды пережитый ужас, вспоминая, как одолел его. Или не одолел, проснувшись в холодном поту под яркий свет луны, убеждая себя, что ничего этого никогда не было, просто он опять (вчера? сегодня?) пере. Переработал, перенервничал, пересмотрел, перечитался, переиграл. Успокойся, всё это настоящее. Занавесь окно, открой (или закрой) дверь в комнату, сходи в туалет, залезь под одеяло и ни о чём не думай. Ни о скелете, сидящем у тебя на груди, ни о демоне, стоящем в углу комнаты каждый раз, когда неожиданно отключат свет.

Детские (и не совсем) страхи со временем умирают или становятся идеей фикс. Тут уж кому как. Пятый выплюнул невесть как взявшуюся во рту сигарету и понял, что Второй говорит уже какое-то время:

– … диалектически надо, иначе не поймёшь. Потому что вне расклада. Так вот, в любом благоустроенном советском городе была музыкальная школа. Или школа искусств, что один хрен. Детишек туда идёт немного, так что особого конкурса никуда нет. Да и не принято там никого отбраковывать – потому что задачи у школы более просветительские, нежели обучательные конкретно высокой музыке. Потому что падла она, эта высокая музыка. Где-то там есть суровые нормативы по отбору будущих учеников, но их давно забыли и никто не соблюдает. Во всяком случае, в моё время уже не соблюдали.

Второму пришлось прерваться, чтобы выплюнуть. Но уже папиросу с загнутым концом. Вокруг раздался сильный запах скуренного самосада. Второй какое-то время скрёб языком по зубам, удаляя противный привкус.

– Итак, конец лета. Родители со своими чадами скопились в холле. Шум, гам, кто-то безутешно рыдает по центру, а его нервно утешают. В общем, всё как положено. Теперь вопрос – как навскидку сказать, какой из родителей к какой социальной группе относится? На первый взгляд – а чёрт его знает. А ты посмотри, на какой инструмент детей отдают. Вопрос, на каком инструменте хотят играть дети, никто не рассматривает. Чаще всего ни на чём не хотят, но с родителями лучше не спорить. Так вот: если баян, аккордеон, гитара или труба – рабочий. Коренной, кондовый, работающий не один десяток лет и точно знающий, что дети должны быть культурными, а то будут такими же бирюками. Пианино, скрипка, флейта и кларнет – интеллигенты (тут Второй не выдержал и сплюнул) и мнящие себя таковыми. Громкие духовые и ударные – трудные, шумные и активные подростки, которых надо приложить к чему-то созидательному, а то они весь дом по брёвнышку разнесут. Народные инструменты – дети из неблагополучных семей. И тут… – Второй наставительно поднял палец – раздвигая толпу своим мощным корпусом, к кабинету директора пробивается мама-дама. В кильватере тянется сыночек, редко – дочка, с видом сильно не от мира сего. Но толпа послушно раздаётся с глухим ворчанием. И дверь кабинета заранее открывается, хоть и была минуту наглухо закрыта на замок и две щеколды. Переговоры затягиваются на полчаса, после чего директор лично сопровождает даму с дитём до нужного кабинета. Угадай, на каком инструменте должно играть чадо?

Пятый глазами показал за спину Второго. Тот кивнул:

– Верно. А то, что до десяти лет на нём не учат – потому что лёгкие не доросли, так никого это особо не мучает. Партия сказала «надо» – кто надо ответил «есть». Потому что – это престижно, важно и необходимо. Ведь саксофон – это что? Это король всех инструментов, скрипка – просто самый сложный и всё. А то, что он король только в ресторане и то не всегда, так это уже потом узнаешь, если вообще узнаешь. Погоди…

Второй придержал Пятого за плечо – канава вдруг заканчивалась, упираясь в большой, с главную площадь, перекрёсток. Сейчас совершенно пустынный. Зачем нужно было делать такой большой разъезд для двух однополосных дорог на окраине города? Пятый подождал, терпение быстро кончилось, и он пошёл пересекать двойную сплошную. Но едва он наступил на край, как по поперечной дороге понёсся скорый пассажирский поезд. Рельсы ему были не нужны, вагоны и так шли точно по линейке.

Поезд был коротким, но неожиданно выехавшей легковушке не захотелось ждать. Не сбавляя хода, машина таранила предпоследний вагон. Поезд даже не дёрнулся, а вот машина в нарушение законов физики взлетела и, кувыркаясь, полетела падать в противоположном движении поезда направлении, исчезнув за домами.

Проезд проехал, перекрёсток сжался до нормальных размеров. После дороги канава сужалась, но скорее – это только так выглядело отсюда. Второй перешёл дорогу вместе с ним, прокомментировав:

– На моей памяти это место всегда было гиблым. Перекрёсток под углом. А всё из-за чего? Из-за того, что один жадный до земли человек подгрёб под свой забор весь тротуар. Но всем уже было на это наплевать.

Спрыгнув в канаву, тут же удлинившую короткую улочку в три дома до полноценного квартала, Второй продолжил:

– Но это не так уж важно. Важно, что у элитария второго поколения должны быть не только высокозабравшиеся родители. Но и хоть какие-то самолично добытые атрибуты элитаризма. Мда.

– Ну а как это относится – Пятый обвёл рукой окружающее, в котором начисто отсутствовала перспектива увидеть горизонт – к этому?

– Да очень просто. Где саксофон, там джаз. Где джаз, там тлетворное влияние Запада и стиляги. Джаз – это протест против замшелой классики, альтернатива занудной высокой гармонии. Джаз в исполнении стиляги – это протест в квадрате. При этом совершенно либеральный к существующему порядку. Потому что вне этого порядка этот протест не несёт того особого смысла, ради которого делался. Но чтобы так протестовать, одного высокого положения родителей в местной иерархии мало. Нужно ещё чувствовать себя сильно не от мира сего. А поскольку в СССР наркотиков не было, догоняться приходилось самостоятельно. Волевым усилием.

– Ну а всё-таки? – настаивал так и не понявший Пятый.

– Да ничего. Город-то замысливался как обиталище элиты, это только потом он загнил. Хоть как, но должно было сработать.

Пятый с сомнением посмотрел по сторонам:

– Да как-то не похоже. Но я не настаиваю.

– Да нет, ты прав. В таком климате о гниении говорить трудно. Скорее о завяливании. В принципе да – всё лишнее и жидкое улетучивается, остаётся только вещество долговременного хранения.

Второй вздохнул:

– Окажись мы здесь зимой, да хотя бы и осенью – всё было бы иначе. Возможно, мы бы вообще здесь не оказались. Хотя… зимой воздействия меньше, но оно устойчивей к рассеиванию. Да и без оптимистичных нот.

– Это ты называешь оптимистичными нотами?

– Поверь, те же впечатления, но в промозглой атмосфере и с отсутствием надёжного укрытия и каких-либо источников тепла – это гораздо хуже. К примеру, ты бы мог не суметь выплыть из озера. Даже при том, что оно зимой очень сильно мелеет.

– Откуда такие познания?

– Однажды в марте, проходя мимо, попытался искупнуться. Весьма необдуманное было решение. На две недели последствий.

– И что, ты с самого начала это знал? Ну про стиляг и вообще.

– Нет. Когда я вырос настолько, чтобы понимать такие длинные мысли, стиляг и изысканных протестов уже давно не существовало.

– А как же тогда?

– Но ведь прокатило – удивлённо пожал плечами Второй – остальное неважно.

– Всё равно не понял. А потом что?

– Потом я стал нигилистом.

– А что это значит?

– Не знаю, но стать пришлось.

Пятый потряс головой и с размаху влетел в колючий куст, разросшийся настолько, что полностью перекрывал широкую канаву. Правда, за ним угадывался переход к наглухо заржавевшим воротам в облупленной стенке, так что так и так вылезать бы пришлось.

Второй снял рюкзак с одного плеча и попытался вытащить саксофон из горловины. Тот, естественно, тут же застрял.

Пятый сунулся ему помогать и какое-то время они раскачивались туда-сюда. Потом Второй как-то хитро крутанул трубу и инструмент вылетел как пробка из бутылки. Он быстро приладил к нему верхнюю деталь и взял пару тактов разухабистой, но безнадёжно устаревшей мелодии.

Мир поколебался, но быстро приобрёл надёжность оргстекла. Пятый поднял голову – небо, как и должно, было белёсым и выцветшим. Но при этом по дороге куда-то шли гордые и крепкие люди. От них так и разило верностью коммунистическим идеалам. Так что замечать каких-то отщепенцев в канаве им было как-то не с руки.

Впрочем, это было не совсем так. В паре метров от них мир становился таким, каким и должен был быть – высохшим, застарелым и неухоженным. Дальше проходила невидимая граница, за которой вновь брала вверх зацвётшая реальность.

– А вот теперь можно – Второй неожиданно ловко прыгнул на метр вверх и вперёд, вылезая из уютной канавы. Чувствуя себя солдатом, поднимающимся в атаку, Пятый лёг животом на оплывший край и в два приёма выволокся на поверхность. Пробитый коридор послушно сместился за ним.

– И двадцать метров прямо. Советую по возможности смотреть под ноги.

– А ты?

– А я дорогу и так помню. Сказал бы, что смогу пройти и с закрытыми глазами, но с закрытыми глазами меня забирает вправо.

С минуту они шли в полном молчании. Пятый сосредоточенно разглядывал трещины на асфальте. Из них торчала короткая жёсткая трава. Местами она разрослась до небольших кустиков. В трещины возле них свободно вошёл бы палец.

Тут Пятый упёрся в жёсткое и остановился. Поднял глаза. Подумал. Сделал несколько шагов влево-вправо.

– Не уловил.

– Чего именно?

– Зачем мост, если под ним ничего не проходит?

– Добро пожаловать на один самых старых ориентиров города – Сухой Мост. Когда это место только-только обжили, и вокруг ещё была колючая проволока с злобной вохрой, по всему городу проходил оросительный канал. Через него и вели эти мосты. После канал без следа засыпали, а вот мосты остались.

– Мосты?

– Да, всего их три. На первом мы сейчас стоим, второй находится в центральном парке. Третий где-то на заводской территории и знают о нём только старожилы. Впрочем, имя нарицательное приклеилось именно к этому месту.

– Дай угадаю – мы вновь на распутье и ты опять не можешь выбрать, где нам будет веселее?

– Не угадал. Сам посмотри.

Пятый посмотрёл.

– Ё-о-о…

Идти дальше по улице прямо он бы не стал и в нормальном состоянии. Конечно, уже вечерело и тени начали робко пробиваться из-под оснований домов. Конечно, разросшиеся буки и клёны смыкались над дорогой, образовывая тенистый свод. Конечно, дома стояли плотно и не давали особо рассеивать благодатную тень. Но он не видел улицы. Он даже не видел противоположного края ближайшего дома, хотя тот и не мог быть сильно длинным. Просто огромный незакрытый туннель без света в начале. Проходной двор, ведущий в тупик под завалами.

– Этто чего?

– Похоже, пространство начинает реагировать на наши попытки сопротивления. Игнорирование более простого приводит к реакции на более кондовое.

– ?

– Потом объясню. Фактически вариантов у нас нет. Можно пойти налево, ещё налево и потом прямо. Тогда мы выйдем к стадиону. Что нас там ждёт, мы уже знаем. Если направо до упора – ты тоже в курсе, куда это выведет. Мы оттуда пришли.

– А если направо и не до упора?

– Только до ближайшего поворота. Если пойти дальше – дорога выведет в частный сектор. Там и по хорошей погоде можно было заплутать. Да и выйти там можно… в общем, туда лучше не выходить. Заброшенная рембаза, строительный магазин, ветхие запертые склады на три квартала… и всё это опять-таки упирается во внутреннюю железную дорогу, которая проходит по промзоне. И если нам даже удастся её проскочить, дальше там хвостохранилище на месте бывших центрифуг. Фон там неопасный, но место откровенно нездоровое. И очень большое по площади. Если нас начнёт там водить, мы можем убрести в очень глухие места. Без табличек и адресов. За границей плана. И тогда фонящее щелочное озерцо за счастье покажется.

– А если повернуть?

– В том-то и странно, что ничего такого. Это очень тихая улочка. Граница между посёлком и, собственно, городом. Бывшая библиотека, магазин с примыкающими градирнями, опять-таки бывший детский сад, кажется. Дальше старое здание ДОСААФ, которое никогда не видел работающим, кирпичная недостройка неизвестного назначения – здоровая такая, этажей на семь. Потом три квартала спальных районов – последний с загибом. А там улица истончится и уйдёт в дворы и в одну из двух в городе подворотен. А за ней – выход из города.

– И что тебя смущает?

– Не люблю очевидно правильные варианты. В них кроется особо изощрённый подвох.

– А нам туда надо?

– Куда? На выход?

– В подворотню.

– Не думаю.

– А нас кто-то заставляет? Там есть другие проходы?

– Конечно, есть.

– Тогда двинули.

– Не нравится мне это – буркнул под нос Второй. Но всё-таки повернул вправо, предусмотрительно держась подальше от глубокой цементной канавы по правой стороне улицы. Она упрямо манила треснуться лбом об её толстое неровное дно. Канава слева была куда приятнее со своим толстым слоем наносного торфа и мягкими краями.

– Действительно, тихая улица – Пятый осторожно выглянул из-за угла дома. Второй же молча и буднично завернул в поворот, будто и не сам призывал подумать на каждом перекрёстке.

Впрочем, полноценным перекрёстком назвать это перепутье не получалось. Длинная, почти через весь город улица упиралась в чуть более короткую дорогу, которая захватывала город самым краем. Зато шла далеко-далеко, вначале опускаясь, затем постепенно поднимаясь к железной дороге.

Пятый вспомнил это место. Тот самый первый переезд. Он ведь тогда не обратил внимания, куда дорога выводит дальше. Она не могла просто оборваться на переезде. Она точно куда-то двигалась. Впрочем, Второй весьма болезненно воспринимал то направление. И наверное, имел на то причины.

На секунду Пятому остро захотелось плюнуть на Второго со всеми его заскоками и его сбрендившим от жары городом. Оставить его там и просто пройти каких-то два километра. Сначала чуть вниз, потом чуть вверх. Перейти две колеи, проследовать за извивом дороги и…

Его внимание привлекло какое-то движение. По обеим сторонам улицы тянулись одноэтажные дома и домишки за глухими и не очень заборами. Лишь в одном месте, вверх и вбок торчало что-то большое и несуразное, выбиваясь из общего ряда. И это большое медленно и бесшумно потихоньку складывалось внутрь себя.

Пятый ущипнул себя, щёлкнул пальцами. Звук и боль были. Просто здание вдруг решило исчезнуть, не утруждая себя даже облаком цементной пыли.

Идти тем путём резко расхотелось. Пятый встряхнулся, повернулся, почувствовав, как затекла нога. Он опять потерял счёт времени и организм паниковал, выдавая противоречивые данные.

Второй стоял на выгоревшей полоске земли между домом и тротуаром, на самом краю тенька. Он спокойно ждал, пока Пятый разомнёт ногу и подойдёт ближе, чтобы продолжить движение.

Один вход во двор, отворот вправо с длинным бетонным забором, за которым стояли какие-то гигантские металлические стеллажи. Странный дворик за ажурной решёткой, где подсобные помещения оформлены под местный стиль, а в помещении побольше всё же угадывается стандартный советский магазин. Только несколько сплюснутый, чтобы влезть во дворик.