Поезд. Бремя танцора

– Если ещё раз этот товарищ придёт, ничего ему не говорите.

– Да как же, он ведь власть. Как же ему-то не сказать, он как раз давеча звонил.

– Вы что, ничего не понимаете? Зачем они за этими папками приходили? Что они тут рыщут, может, его убили за то, что в этих папках?! Я к себе возьму, так безопаснее.

Женщина испуганно вскрикнула и начала креститься.

29.

Коля шёл по Комсомольскому, в обиходе называемом компросом, не замечая, что за шиворот ему лился холодный дождь. Как там в песне? «Для них, членистоногих, мы старые хрычи», это про девочек, обычно плавно плывущих по проспекту, как по подиуму. Сейчас девочки-малолетки скрылись, не сезон. У Гостиного двора девчушка в костюме тигра зазывала покупателей в ярко освещённый магазин. Ей хорошо, подумал Коля, у неё есть крыша над головой и кусок хлеба. Она пританцовывала, стоя на возвышающейся тумбе, изображая безудержный оптимизм.

Факты, факты… Нужно сопоставить все факты. Лариса гуляла с Женей по кабакам и после этого исчезла. Глеб столкнулся с Женей, и его убили. Некий товарищ выгреб все документы о Стаценко. Некий паренек ворошит бумаги Лёни Баскаева. Такое впечатление, что они, какие-то странные люди с неузнаваемыми лицами, все время соревнуются с Колей – эти неопределённые герои – в том, кто быстрее схватит информацию. В том, что эта информация интересует не только его одного, не оставалась никаких сомнений.

А может, это уже паранойя, как у Оксаны. Но её смерть – вовсе не паранойя. Он вспомнил фильм про нобелевского лауреата, у которого были галлюцинации. Через много лет он понял, что друг юности существовал только в его воображении.

Оксану убили не в фильме. Задушили и бросили в мусорные баки, стоящие за театром в центре города. А дело до сих пор не раскрыто.

Как-то он встретил её сестру, известную в городе аферистку и обладательницу то ли пяти, то ли шести штампов о замужестве. Она умудрилась в смутные годы перестройки «нагреть» жуликов, заняв у них большие деньги, и по всем законам, должна была давно сидеть, но как-то выкрутилась. Только отдельные кредиторы смогли вернуть свои деньги, которые не остановились бы ни перед чем. Поговаривали, что у неё были влиятельные друзья, которые дали какие-то гарантии. К тому же, её уже почти посадили в камеру предварительного заключения, но она немедленно предоставила справку о беременности.

Сразу после похорон сестры, с кучей носовых платков, в которые постоянно сморкалась, вытаскивая фотографию Оксаны, она действительно производила впечатление убитой горем близкой родственницы.

Коля с ней был мало знаком, как и с Оксаной. Перед его глазами проявилась фотография с похорон, и знакомый силуэт Жени на ней. Олеся так яростно предлагала разделить с ней горе, что ничего не оставалось делать, как смотреть на эти фотографии. Между тем, при жизни сёстры были заклятыми врагами. Кажется, начинал припоминать Коля, речь шла о какой-то квартире, принадлежавшей Оксане, но явившейся яблоком раздора между двумя женщинами. После смерти Олеся стала жить в этой квартире, что как-то очень смутно навеивало мысль о том, что смерть сестры тоже была ей очень кстати, тем более в тот момент она рассталась с очередным мужем.

Олеся вряд ли что прояснит, потому что насквозь лжива и театрально-бездарна. А Женю – его знают все и не знает никто. Он просто всегда везде присутствует, как декорация, которая почему-то хочет ещё есть.

Надо остановиться, это невозможно. Надо прочесть, что в этой папке. Прямо сейчас. Коля свернул в какой-то бар в подвале и увидел свободный столик. Дрожащими руками стал развязывать тесёмку.

С мокрых волос капало, он откинул их резким движением, достал простую резинку из кармана и с каким-то остервенением сделал хвостик.

Афиши спектаклей, это всё понятно. Приглашения на стажировку… Да, я помню, они пришли в дикий восторг, эти французы… Его сразу пригласили на закрытый фестиваль памяти Айседоры Дункан.

Он тут же придумал зарисовку – шарф Айседоры. Он хотел развеять то ли миф, то ли факт, то ли устоявшуюся версию, что она была задушена собственным шарфом, вернее, сыграть два разных финала. В общем, его радость была такая взрывная, что он нас просто всех перецеловал – перекружил…

Вот фотографии со спектаклей, на которых мы завоевывали первые места…

– Молодой человек, вы что-нибудь заказывать собираетесь?

– Да-да, принесите пока пива, спасибо, – от неожиданности Коля уронил какой-то листок бумаги на пол.

Девушка-официантка постаралась изобразить любезную улыбку, хотя было понятно, что ей неприятен жалкий вид стареющего юноши с мокрыми волосами. Коля поднял листок с пола.

«Как страшно быть камнем, поросшим забытой травой.

Как страшно стремиться к свободе, зовущейся Смерть.

Но солнце восходит в рассветной тиши заревой,

И птица стремится крылом неизбежно задеть.

От взмаха крыла расступается чёрная твердь.

Я больше не камень в блестящей оправе оков.

Легко и воздушно, не страшно теперь умереть,

Отбросив всю бренность ненужных движений и слов».

Девушка что-то говорила, но Коля её не слушал. Все сильнее на него накатывало ощущение того, что Лёня знал о своей скорой кончине, поэтому стал отдаляться от людей в последнее время. Словно пытался обвить себя вакуумом и подумать обо всем, что с ним было и чем всё закончится.

«Сотни бездарностей пытаются разложить все по полочкам и упорядочить мысли людей, которые занимаются искусством. Но именно хаос может родить гениальность, вспыхнуть яркой звездой. Тогда законы рождаются сами собой. Тот, кто стремится управлять этим процессом, заранее обречен. Кто не стремится, а лишь пытается высечь искру – может вести за собой. Так Данко не нужна была слава – и он её обрел. У Сальери была слава при жизни – но после смерти его имя стало лишь чёрной меткой в веках».

Последние годы были особенно тяжелыми. Из жизни уходили те, с кем когда-то Лёня работал и дружил. Кто-то погиб от наркотиков, кто-то попал в аварию, кто-то умер от тяжелой болезни. Но всегда это было неожиданно, нелепо, что хотелось кричать и плакать от безысходности.

«На сердце чёрнеют зарубки-даты.

Ещё один, ещё одна…

К могилам слетаются воронята-

И выклёвывают имена.

Не успеть в суете неотложной

Увидеть друга – и он уйдет.

Ты сам у памяти своей заложник…

И ковыль-трава в душе цветет».

Лёня тяжело это переживал, и нередко они ночь напролёт вспоминали, как ставили первые спектакли, как хорошо было тогда, и как трудно сейчас.

В прошлом году Лёня после многих лет взаимного непонимания пошел на последний спектакль Глеба, очень философский и местами даже затянутый.

«Я будто разговаривал с ним, как хореограф с хореографом», – сказал он после спектакля. «Но ты ведь всегда считал, что Сурковский скатился к попсе!» – возразил ему Коля. «Нет, это что-то вне времени и пространства…Я его очень хорошо понимаю… Нет, Глеб не изменил себе».

«Танец, жест – это самое первобытное, самое примитивное – и в то же время самое современное и самое совершенное средство передачи мысли. Если Бежар считал, что 20 век есть век танца, то 21 век – это век универсального языка, который, возможно, даже не танец – а просто движение в пространстве. Люди перестали понимать друг друга почти как в Вавилоне. Танец – это возврат к тому чудесному времени, когда понимание истины приходило на уровне подсознания, интуиции и опыта предыдущих поколений».

Он позвонил Глебу, и они встретились. После этого Коля пытался вывести его на разговор, как прошла встреча. «Возможно, у нас будет совместный проект», был ответ. Что за проект, о чём, пытался выяснить Коля. Но Лёня, обычно многословный, бурный, почти никогда никого не слушающий, почему-то объяснял скупо.

Есть две сестры, начал рассказывать он, внезапно преобразившись. Одна сестра чёрная, другая сестра белая. Их разлучили в детстве, и они даже не знают, что они сестры. Чёрная сестра – воплощение современной бездуховности. Белая сестра – наоборот – тиха, скромна, невинна. Она видит свою чёрную сестру на дискотеке, и внезапно понимает, что очень любит её. Видишь ли, горячился Лёня, рассказывая это Коле, иногда бывают такие моменты, что Амур вонзает не стрелу – а целое копьё. И ты понимаешь, что все, что потом случится – неизбежно. Эта любовь невозможна, но она случилась. Чёрная и белая сестра сливаются друг с другом и становятся такой силой, что другие люди подчиняются им.

Чёрное и Белое, повторял Лёня, ходя по комнате и жестикулируя, хотя обычно берёг свои движения для сцены, Чёрное и Белое сливаются, и получается Серое. Да, госпожа Серость, которая правит миром. Серость, которая не видна сразу, люди разучились смешивать краски в своем сознании, и уже не видят конечный результат.

А ведь это так легко. Смешаем белую краску с красной – и получим жемчужно-розовую жизнь. Красную смешаем с синей – и получим фиолетовые сумерки. Зачем столько краски, спросишь ты, продолжал Лёня, не обращая ни малейшего внимания на Колю, так и застывшего с открытым ртом, зачем столько краски, но я подозреваю, что именно за этим мне и дали в руки кисть – чтобы я мог показать людям, что получится.

«Мелкие дела, заботы, суета… Вот то, чем люди занимаются денно и нощно. Окружая себя «умной» техникой, которая в итоге не освобождает время, а занимает его – все для того, чтобы прикрыть ПУСТОТУ. Для чего цивилизация и неукоснительное движение вперед, если люди разучились думать? Думать больше не нужно – есть техника, делающая все по одному нажатию кнопки, есть СМИ, которые решают, какому общественному мнению быть у народа, есть чиновники, которые уж точно знают, что, когда и в какой последовательности ты должен делать. Получается странная ситуация – мы им зачем-то нужны, этим вещам, чиновникам и тем, кто это все якобы «осмысливает». А в итоге, если взглянуть на жизнь, отбросив каждодневные заботы, получается, что кто-то ест, пьет, спит и снова ест, спит, пьет, а кто-то хаотично бьётся об лед, с нулевым результатом. Но если тот, кто бьётся об лед, не будет этого делать, спящий не проснется, жующий не остановится. Творец привлекает к себе внимание не потому, что ему хочется эпатировать публику, а потому, что всегда есть хотя бы один зритель, или читатель, или слушатель, который не может жить как просто насекомое, ему жмут повязки на скрученных крыльях».

Чёрное и Белое – это день и ночь. Когда они соединяются, люди уже не могут сопротивляться, одни видят только Белое, и восхваляют двух сестер, другие видят только чёрное, и просто боятся.

Знаешь, попахивает политикой, заключил Коля. Что ты понимаешь, возмущенно ответил Лёня, художник и политика – две вещи несовместные. Политика – это низкая субстанция, это грязная возня, это борьба за кусок хлеба. Художник – служитель чего-то высокого, в конечном счёте – самого Бога. Художник не должен вникать в то, что называется политикой.

«Иногда мне кажется, что власть зла в этом мире неодолима, но я сопротивляюсь этому, пытаюсь что-то делать, и этого у меня уже никто не отнимет. Возможно, я счастливый человек, потому что судьба ко мне благосклонна, и я могу заниматься тем, что считаю делом своей жизни. Каждый раз я пытаюсь соотнести то, что сделал, с Богом и понять, чего больше – добра или зла в том, что я сотворил».

30.

Последнее время с Корсуковым происходили странные вещи. Неожиданно дело об убийстве Баскаева отобрали. В одно прекрасное утро он разговаривал со свидетельницей по другому делу, неожиданно в комнату ворвались люди и предложили открыть все ящики стола. Как в лучших советских фильмах о нечистых на руку милиционерах, в ящике оказался конверт с какой-то круглой суммой. Тут же завели служебное дело и понизили в звании.

Корсуков понимал, что все эти события как-то связаны, но ему некогда было подумать, потому что сразу же после понижения его снова завалили работой. Дело закрыли за недостатком улик и сдали в архив, все оставалось неясным и туманным.

За такими размышлениями его застал звонок. Странно, подумал Корсуков, практически никто не знает, что я работаю в воскресенье. Голос в трубке был хриплый, мужской, возраст определить практически невозможно.

– Корсуков?

– Да. Мы знакомы?

– Не совсем. Вот и познакомимся. Не желаете?

– Смотря для чего, – этот наглый тон стал Корсукова раздражать с первых же минут разговора.

– Ну, господин Корсуков, – в трубке прозвучало что-то вроде смеха, – вы же человек думающий, мыслящий, ищущий, какой там ещё…

– Нельзя ли более внятно?

– Короче, – уже жёстко сказал голос. – Жду в баре «Лео» в шесть вечера.

– Как любезно. На какую тему будет разговор?

– На тему твоей великолепной карьеры. Да, и позвони Ашоту, он тоже многое может рассказать.

– Ашоту?

– Да-да, вот по этому номеру, – и в трубке быстро продиктовали номер.

Ашот был местный предприниматель, из тех, кто контролирует. Об этом не принято было говорить, но в городе давно не было никаких «крутых разборок» по той простой причине, что все куски пирога давно были разделены. Поэтому Корсуков удивился, ведь отношения бизнес – власть давно были определены. В конце концов, он ничем не рискует, если просто позвонит, а идти на «тихую вечеринку» – это он решит позднее.

– Ашот?

– Кто это?

– Давайте так, мы с Вами лично не знакомы, но мне дали Ваш телефон.

– Я понимаю, дорогой, что дали телефон, но кто?

Ашот был явно недоволен этим телефонным вторжением. Корсуков пытался что-то объяснять, но разговор все больше походил на перепалку в духе «кто такой, почему я тебе должен верить». В итоге Корсуков просто сказал, что необходимо встретиться, и назвал координаты бара.

31.

Рафик до этого дня никогда не слышал, чтобы Ашот кричал.

– Слушай, это ты ментов на меня навел?

– Во-первых, здравствуй. Во-вторых, о чём идёт речь?

– Слушай, мне не нравится, когда менты набивают мне стрелки!

– Объясни толком.

– Не прикидывайся пай-мальчиком! Я приду, конечно, поговорить, но и ты приходи. Мне кажется, что ты в курсе. Я за тобой заеду в пять. Будь дома.

Ашот бросил трубку, и наступила гулкая тишина. Позвонил Коля.

– Рафик, я боюсь.

– Чего?

– Мне сегодня позвонили и сказали, чтобы я был в одном месте, в баре «Лео».

– Кто позвонил?

– Не знаю. Какая-то женщина, или мужчина, я ничего не понял. Сказали – хочешь узнать о смерти Лео – приходи в бар «Лео», и все поймешь.

– Знаешь, меня тоже туда пригласили. Приезжай ко мне. За нами заедут.

…Рафик и Коля сидели на заднем сиденье машины с тонированными стеклами, больно прижатые с двух сторон двумя широкоплечими мужчинами с отсутствием интеллекта на выбритых лицах. Водитель хаотично крутил радиоприемник в поисках ненавязчивой музыки. «Татушек в президенты», – надрывался ведущий передачи, – «Голосуйте за группу «Тату» ногами и телами!». Водитель прибавил звук, из колонок полилось откровение о прекрасном сумасшествии. Небритый потребитель молодежной субкультуры причмокивал и подпевал, не попадая в ноты. По окончании песни снова резко покрутил ручку, и салон наполнили странные слова: «Ко временному бегу равнодушны, не столько беззащитны, сколь смешны, слетались ангелы на шариках воздушных, не потому, что были крыльев лишены…».

– Тьфу ты, романтизм пошел в атаку, – сплюнул водитель, с остервенением заглушив звук.

32.

В баре было тихо и, на первый взгляд, очень спокойно. За столиком уже ждал Корсуков, он был невозмутим, потому что взял с собой группу быстрого реагирования, которая скрылась в подсобных помещениях. Только молодая девочка-официантка нервничала, наливая кофе трясущимися руками. Её мягко предупредили, что может быть опасно, в случае перестрелки необходимо сразу же залечь за укрытием. Она работала в баре всего неделю, и боялась, что после испытательного срока её уволят, поэтому собрала всю свою храбрость и не стала спорить.

На улице скрипнули колеса, и из машины выскочили двое сопровождающих, которые начали выталкивать Рафика и Колю. Коля попросил закурить, и один из охранников сунул ему зажигалку прямо в лицо. Интересно, есть ли здесь туалет, лихорадочно думал Коля, у которого всегда в критических ситуациях начинало крутить живот. Ашот подъехал на следующей машине, и уже медленно вылезал, кряхтя и отдуваясь, будто ему пришлось бежать кросс.

Он посмотрел на Рафика и Колю скользящим взглядом, словно это были какие-то неживые манекены, охранники открыли ему дверь, и он вступил в темное чрево бара. Коля бросил недокуренную сигарету и вместе с Рафиком последовал за ним.

– Мне надоели угрозы в мой адрес, – неожиданно взвился Коля, обращаясь к Ашоту. – Подозреваю, что это дело рук ваших людей.

Рафик пытался его одёрнуть, но Коля уже был как заведённый.

– Почему ты все время нюхаешь воздух, дело ведь закрыто, – Ашот не обратил на Колю никакого внимания, и сразу стал обращаться к Корсукову. – Постоянно устраиваешь облавы на дискотеках, молодежь уже стала обходить наши клубы стороной. Это плохо, молодой человек, мы так с тобой не договаривались.

– Это входит в мои обязанности – смотреть за порядком, – спокойно ответил Корсуков. – Кроме того, пресекать наркоторговлю. Разумеется, у нас есть осведомители. Но, вообще говоря, это не то, чем я занимаюсь. Я занимаюсь убийствами.

– Но эти облавы участились после последних событий, – произнес медленно Ашот.

– Но человека из той компании, которая якобы напоила Баскаева, до сих пор не нашли. В лёгких погибшего не было воды, значит, его убили раньше, чем бросили в воду. Кроме того, он явно не собирался пить с кем-то. Во-первых, он уже пил с Рафиком, во-вторых, его ждали родители, в-третьих, он вышел просто в калошах подышать воздухом. В машине нашли его окровавленную рубашку, но к вещественным доказательствам присовокупить почему-то забыли. Мне вообще-то наплевать, кто и зачем его убил, но как мне только дали это дело, стали сначала давить, что быстрей-быстрей, давай-давай, потом, наоборот, закрывай, и так постоянно. Не пора ли уже понять, кто за кого? – Корсуков посмотрел на Ашота, чувствуя, что все его самообладание куда-то улетучивается.

За стойкой бара молоденькая девочка протерла бокал и поставила рядом с другими, отчего тот жалобно звякнул.

– Кто его убрал? – Рафику надоело сидеть так, будто его здесь нет.

Из подсобки выглянула какая-то физиономия, но на неё никто не обратил внимания. Девочка резко скрылась за стойкой.

– Спокойно, спокойно, – сказал Ашот, пытаясь успокоить своих охранников, – Давай поговорим, дорогой.

– Руки на стол, тогда поговорим, – ответил Корсуков. – Честно говоря, мне вообще эта игра в кошки-мышки надоела. И совсем не хочется участвовать в ваших «разборках.

Ашот обвел взглядом присутствующих и кивнул своим людям, чтобы они успокоились. Равны силы или не равны? Сколько у этого красноперого в темных углах подсобного помещения? Эх, как-то совсем по-дурацки он вляпался. И где этот, который их крышует? Он вообще говорил – приезжай, потолковать нужно. Вообще-то, с ним раньше он дело не имел, но пару месяцев назад позвонили надёжные люди и посоветовали прислушиваться к этому товарищу. Товарища он ещё в глаза не видел, но после внезапного звонка Корсукова он ему перезвонил и успокоил, что все идет как нужно, и вообще, необходимо «обозначить наше отношение к участившимся проверкам». Слово «наше» было выделено телефонным собеседником с особой значительностью.

А сейчас он сидит, словно подросток, а на него уже смотрят пушки этих ленивых молодцов, которые, казалось, настолько верят в свои силы, что даже не пытаются перехватить действия его охраны. Да, плохо дело, дорогой, пожалел себя Ашот. И эти не помогут, посмотрел он на дергающегося Колю и сохраняющего спокойствие Рафика.

– Стойте! – Коля вертелся на стуле, понимая, что теперь ему до туалета не добежать.

Он сидел между Корсуковым и Рафиком, который его периодически одергивал

Внезапно он вытащил из кармана какой-то предмет, хищно поблескивающий в сумерках бара, и быстро нацепил этот предмет, оказавшийся кольцом, на палец Корсукову.

– Что это?!

– Это кольцо от гранаты.

– Зачем это? – Корсуков был сбит с толку, но ошибиться он не мог – это было действительно кольцо от гранаты.

Если так, то в скором времени здесь прогремит взрыв.

Вслед за кольцом Коля вытащил из кармана гранату и показал присутствующим. Это сумасшедший, подумал Корсуков, лихорадочно думая, что делать. С другой стороны, ему почему-то это показалось забавным – какой-то почти мальчишка пытается действовать, как крутой ковбой. Сейчас граната взорвется, и все кончится. Почему-то ему стало хорошо от этой простой мысли – жизнь лопнет, будто воздушный шарик, висящий под потолком… Почему-то в одну минуту вспомнилось детство с его беззаботностью и счастьем. Да, в детстве его родители охраняли его от грязи жизни, из-за чего на первый курс юрфака он пришел с такими идеалистическими представлениями о жизни, что любой сокурсник не лишал себя удовольствия над ним пошутить. Он помнит, что первый раз в морге ему подносили смоченную нашатырным спиртом ватку, и девушка, в которую он тогда был влюблен, сочувственно вытирала холодный пот с его лба… Чёрт, нужно что-то решать… Если одним рывком откинуть этого мальчишку к стенке, то будет два трупа. А ты герой, усмехнулся он про себя, погибаешь как солдат во время войны. Некролог в областной газете, звание героя посмертно и возвращение погон… М-да… Что за бред, нужно собраться, а не развивать совершенно сюрреалистические мысли. Возбужденный голос Коли вывел его из странной оцепенелости:

– Давайте, выкладывайте, кто убил Лео, иначе я тут все разнесу.

– Постой, мальчик, все было совсем не так, как ты себе представляешь, исполнитель давно уже в могиле…– Ашот, казалось, с трудом подбирал слова, стараясь говорить быстро.

– За что?

– Э… спросил. Это у заказчика спрашивай.

– Кто заказчик?

– Нам не докладывают. Кидай гранату в окно!

– Сейчас кину. Зачем нас сюда позвали?

В голове у Корсукова мелькнула мысль, что, подай он сейчас знак, и в тихом баре с романтическим названием начнется бешеная перестрелка, когда уже не разбирают правых и виноватых. Одно маленькое движение, шорох, дуновение ветра – и тяжелая тишина, свисающая с потолка, как свинцовая туча, обвалится. И все-таки поза этого мальчишки была комичной. Корсуков машинально вертел кольцо в руках.

– Бросай! – твердым голосом крикнул Корсуков.

– Не брошу! – огрызнулся Коля.

– Ладно, давайте разберемся, как взрослые люди, только сначала ты кинешь гранату в окно.

– Сначала имя.

– Нам не говорят имен, мальчик, в общем, мы выполнили приказ – заговорил Ашот, по лбу которого стекали крупные капли пота, – Мы сами хотим его найти.

Коля бросил гранату в окно. Все машинально бросились на пол. Осколки разбивающегося стекла фейерверком разлетелись в разные стороны, мелкой крошкой засыпаясь за воротник. Взрыва не было. Коля, в отличие от других, на пол не лег, а стоял как соляной столб. Постепенно его тело затряслось мелкой дрожью от разгорающегося приступа смеха. Все неуклюже стали подниматься с пола.

– Я все понял! – Ашот поднимался с пола, предупредительно подняв руки. – Ко мне приходил человек, – продолжил Ашот, доставая платок из кармана и вытирая пот, – сказал, что нужно убрать человека.

– Сколько он заплатил? – спросили хором Рафик и Коля.

– Нисколько. Эти люди обычно не платят. Их плата в другом – в нашем спокойствии. Только здесь вышло совсем наоборот. Я несу убытки, вот из-за них, – он кивнул на Корсукова.

– Надо ещё посмотреть, чьих убытков больше. Я сам как между молотом и наковальней. То открываю дело, то закрываю. Начальство все время теребит за усы. К тому же, мне ясно дали понять, кто виновник всей этой свистопляски – вот он, – Корсуков кивнул в сторону Ашота.

– Все понятно, вас просто натравили друг на друга, и сейчас этот кто-то уверенно потирает руки, зная, что вы можете друг друга перестрелять, а заодно и нас, как слишком много сующих нос в чужие дела, – резюмировал Рафик, – осталось понять одно – где этот кто-то и как его найти.

– Думаю, что мы это сделаем в ближайшее время, – ответил Ашот, хотя особой уверенности у него в данный момент не было. Опыт подсказывал, что неудавшийся инцидент давно известен невидимому «режиссеру».

– А вам на всякий случай советую не высовываться. И уезжать из города. Пересидите где-нибудь на даче. Я дам охрану, – обратился Корсуков к Рафику.

33.

В театре у Сурковского давали премьеру. Приглашение у Коли лежало давно, и он решил встать с дивана и пойти. В антракте он встретил старую знакомую, и обрадовался, что можно поговорить с человеком и отвлечься от того навязчивого состояния, которое затягивало его словно петлей. Он весело болтал, сам не понимая, почему ему так весело и легко, и тут он заметил знакомую фигуру Жени, входящего в зал.