Депрессия, роботы и один велосипед

Мне показалось, что у меня с Фредом есть что-то общее. Я даже испытал короткое шевеление симпатии. Мы стадные двуногие. Мы любим похожих. Даже если они похожи на нас только тем, что мы терпеть в себе не можем.

«Всё плохо, – подумалось мне, – я сочувствую уголовникам».

Мне захотелось прервать эту связь. Я просил его:

– Итак, колония и гора трупов на практически пустой планете. Это вся история?

– Это только начало. Бунтовщики отравились ядом. Остались те, на кого яд не подействовал.

– Роботы! – догадался кто-то.

– Умные роботы, – сказал Фред. – И вот что приключилось. Корпус, в котором жили мы – выжившие, – с остальной базой соединял единственный коридор. Стены коридора были завешаны коммуникационными линиями, приборами, стеллажами для запасных частей и отслуживших механизмов. Длинный интересный коридор. Десять километров стен, заставленных и завешанных техникой. Шарниры, провода, платы, соединения. «Чёрт знает, что такое» соединённое с «хрен разберёшься». Коридор охраняли роботы. Бунтовщики поселили их там и велели никого не пропускать. А потом отправились на тот свет, не отменив приказа.

– Какие роботы? – спросил кто-то из группы.

Фред сделал странный жест.

– Материться можно? – спросил он Карлоса.

– В случае крайней необходимости, – сказал Карлос с просьбой в голосе.

– Крайняя необходимость… она у нас возникла. Роботы были разные. Они переделывали себя день и ночь. Прикручивали конечности, откручивали корпуса, приваривали броню, навешивали сочленения. Запчасти, проглоченные механизмами, вытошненные обратно в виде чертежей для новых электронных мозгов. Вывернутая наизнанку ***ная матерь. Извините, но было так. Первый из наших пошёл по коридору. Его схватил за ногу отрезок кабеля. Приковал к полу. По глазам хлестнул провод, свисающий с потолка. Распахнулся щиток, выдвинулся паяльный щуп. Изображение с камеры разведчика пропало, но мы услышали, как визгливо заводится резак. А потом пропал и звук.

Группа замолчала.

Мне подумалось о смерти. Зачатие человека сопровождается коротким удовольствием. Человека ещё нет, он его не чувствует. Но удовольствие есть. Самое острое удовольствие, которое нам позволил испытывать бог. А смерть? Чувствует ли кто-то блаженство, когда человек исчезает? Хотя бы на пять секунд? Быть может, тот же бог?

– Вы верите в бога, Фред? – вопрос слетел у меня с языка.

– Я прошу вас, не отвлекайте рассказчика, – сказал Карлос.

Что-то – быть может, мысль о скором суициде – дёргало меня и заставляло говорить ещё до того, как мысль доходила до сознания.

– Всё окей, Карлос, – сказал Фред. – Я не знаю. Нет. Но вопрос в точку. В то время я много думал о боге. Роботы… они вели себя как живые. Они эволюционировали. Мутировали и перестраивались. Мы убивали их, но более приспособленные множились. Чужая, непостижимая жизнь. Пахнущая смазкой и горелым пластиком вместо пота или спермы. Непонятная, но понимающая.

Это было хорошо. Я ощущал страх. И любопытство. Это гораздо лучше, чем ненависть к себе. Что интересно – роботов я не возненавидел. Когда они вытолкали первого разведчика из коридора, я даже проникся к ним симпатией.

– Как? Они его не убили?

– Нет. Бунтовщики не хотели крови. Они хотели человеческих условий и свободы. В общем, как и любые заключённые. Поэтому коридор приказано было держать закрытым до дальнейших распоряжений, но насчёт крови, мяса и костей роботам объяснили вполне чётко. Да и не так просто отрубить у машины блокировку вреда человеку, особенно, когда ты бунтовщик и весь в мыле.

Вот только легче от этого не было. В том конце коридора была опустошённая база. Стадо строительной техники различной степени сообразительности. Груды материалов, включая взрывчатку. Стройка, работающая на полуавтомате. И гора трупов. Рано или поздно что-то должно было бахнуть. Я так и видел, как сидящее в кресле тело бунтовщика медленно клонится, а потом падает лицом вперёд на пульт, стрела крана разворачивается и бьёт по стойке. Стойка рушится, палеты падают на грунт, взрыв, и всю базу разносит к чертям собачьим. Собачьи черти, подпалив хвосты, носятся по планете, добегают до электростанции, а там…

– Как цветасто вы рассказываете, – сказала женщина, сидящая справа от меня. – А кем вы работали до того, как?..

– До того, как убил? – холодно уточнил Фред.

– Извините, – сказала женщина.

– У нас мало времени, – сказал Карлос. – Через сорок минут помещение займёт другая группа.

– Я работал болтуном, – сказал Фред. – Бесполезным прыщом на жопе индустрии развлечений. У меня был хорошо подвешенный язык, которым я к тому же отлично умел вылизывать задницы. В тюрьме, кстати, полезное умение. Если только база не собирается взлететь на воздух. Итак: мы могли уничтожать роботов. Они нас – нет. Отличная ситуация, сказали бы вы. Неплохо, согласились бы мы. Мы вооружились резаками, кусачками и пассатижами. Мы надели экзоскелеты. Мы вошли в коридор. Роботы накинулись на нас, отрывая и отрезая наши орудия. Мы рвали, резали и прожигали их.

Бойню пришлось прекратить. Глава инженерной службы заорал на трёх языках одновременно, что по стенам идут трубы и провода, которые мы не хотим повредить, если у нас есть хоть капля серого вещества.

– В роботов палите, arschlöcher! В роботов, а не в коммуникации, verdammt!

– Да как их отличить?

Я не знаю, слышали ли роботы этот разговор. А если слышали – поняли ли. Но стратегию они уловили. Роботы попытались смешаться с техническим барахлом на стенах. Мы попытались бить только туда, где робот, а не где груда техники.

Упрощало задачу то, что нам не нужно было разрушать роботов целиком. Достаточно было лишить их зрения, то есть разбить камеры.

Тут началось странное.

Один из наших стоял, всматриваясь в стену, с резаком наготове. В груде проводов и механизмов он увидел объектив камеры. И в этот момент его что-то огрело по голове – как потом выяснилось, робот резко распахнул дверь щитка.

– Клянусь, – сказал парень, держась за висок, – я не успел даже занести резак. Я только подумал: «вот оно».

Мы проверили. Потом проверили ещё раз. Так и было. Роботы прятались, но как только их узнавали – они давали бой. Как они это могли понять? У нас была только одна версия. Они натащили в коридор медицинские сканеры и просвечивали наши мозги.

Версия косвенно подтверждалась тем, что человек, который пытался закрыть голову шлемом или жестянкой, сразу попадал под атаку. Других не трогали, если они не пытались продвинуться слишком далеко по коридору. Им даже позволяли вглядываться в стены – ровно до той секунды, в которую человек узнавал деталь робота и испытывал по этому поводу возбуждение. Меж тем на стройке начала сходить с ума тяжёлая техника. Одичавший бульдозер въехал в стену базы и разворотил шлюз. Один из секторов остался без воздуха – к счастью не наш.

Фред замолчал. Карлос посмотрел на нас с хитрецой.

– В чём разница между объективом камеры и объективом камеры робота, который мешает вам выжить? – спросил он.

– Мы по-разному к ним относимся.

– Именно. На самом деле мы по-разному относимся ко многим, ко всем вещам. Я люблю рулетки. Измерительную ленту можно вытянуть с тихим шуршанием, а потом разжать пальцы и она сделает приятный «Щёлк!». Но мои чувства к рулетке будут куда богаче и сложнее, если рулеткой владел Джон Кеннеди.

Учёные говорят, что мы относимся неравнодушно ко всему. Учёные… при всём уважении, есть в них что-то настораживающее. С ними трудно спорить: у них любое слово подкрепляется экспериментом. Картинки лебедей вызывают у испытуемых положительные чувства. Картинки жуков и змей – негативные. Кто бы сомневался. Но учёные также выяснили, что всё – всё! – вызывает у нас реакцию. Либо позитивную, либо негативную. Цветок, таракан, синий цвет, нота «ми», буква Q, тыквы, зубные щётки, конверты, цепи, вёдра. И так далее. Всё.

– Кроме случая, когда мы смотрим на предмет и не понимаем, что это, – сказал Фред. – Именно этот факт подтолкнул нас к решению.

– Вы научились смотреть на предметы и не реагировать на них?

– Не научились, – сказал Фред, – медик сделал укол мне в артерию. По кровотоку побежала колония нанороботов, которая стала уничтожать нейроны в отделе мозга, который называется верхняя височная борозда. Один за одним – до тех пор, пока у меня не началось то, что он назвал социально-эмоциональной агнозией. А буддисты называют словом санкхара-упекха-ньяна. Впрочем, оба названия могут быть мимо.

– Господи, – сказал кто-то из группы, – неужели нельзя было найти менее жестокий способ?

– У нас было мало времени, – сказал Фред. – И потом, я уже говорил: я ненавидел себя. Всем другим было на меня плевать. Тюремный медик… воздержусь его описывать, но я бы на вашем месте не подошёл к нему даже с вывихом.

Группа затихла. Карлос поглаживал усы, но замер: так и остался сидеть, закрывая ладонью рот и нос.

– Я вижу перед собой людей, – сказал Фред. – Высокого человека в очках. Персону с длинными волосами и накрашенным ртом. Подростка в изодранной кожаной куртке и булавкой в ноздре. Никто не производит на меня впечатление умного или глупого, обаятельного или отвратительного. До того, как я побывал в тюрьме, я бы, может, сказал, что это приятный мужчина, а эта женщина имеет глуповатый вид. Этот подросток непонятного пола и вовсе чучело. Сейчас я этого не чувствую.

Группа смотрела на него во все глаза. Джессика, которая считала себя плохой матерью. Кевин, который потратил жизнь на героин. Молоденькая Ши, которая не могла найти свой гендер. Мария, страдающая глубокой депрессией, которая разрушила её карьеру. Алекс, который был насильником, и которого насиловали в детстве.

И в ответ на их незаданный вопрос Фред сказал:

– И я не ненавижу себя. Я смотрю на себя в зеркало. Я всё чувствую, я всё осознаю. Но ненависть не захлёстывает. Я в мире с самим собой.

– Здесь уже прозвучало слово «буддизм», – сказал Карлос. – Буддисты знают это состояние не понаслышке. И, конечно, буддисты обходятся без нанороботов, поедающих мозги. Но достигают такого отношения к миру длительной медитацией. Когда вы слышите, что буддист говорит, будто всё кругом пустота, то он имеет в виду как раз это.

– Стойте-стойте, – сказала Джессика, – так чем закончилась история? Вы побороли роботов?

– У меня сперва будет вопрос, – вмешался Карлос. – Как вы относитесь к Фреду?

Группа замешкалась.

– Вы крутой, – сказала Фреду маленькая Ши. – Но какой-то чужой. Я не знаю.

– Вы выглядите измученным, но твёрдым внутри, – сказала Джессика, и у меня было чувство, что она придержала пару слов.

– Вы излучаете странное нехорошее спокойствие, – сказал Алекс.

И так далее.

Я сказал:

– Меня что-то в вас раздражает. Но вообще… моё вам уважение.

Я говорил искренне.

– А как вы относитесь ко мне? – спросил Карлос.

– Что это вдруг за вопрос? – удивилась группа. – Это имеет отношение к эссенциализму?

– Именно, – сказал Карлос. Что-то в его голосе заставило нас подумать и подумать как следует, а потом и высказаться.

Карлоса, любили. И я тоже. Прости, Карлос. Я внимательно слушал, что группа говорила ведущему, а потом и сам сказал ему несколько добрых слов. Карлос коротко кивал и сразу переводил взгляд на другого говорящего. Потом снял очки и потёр переносицу.

– Что ж, Фред, – сказал он.

Они одновременно оголили свои руки. Фред потянул ткань водолазки, а Карлос закатал рукав своего белого свитера.

На руке Карлоса оказалась татуировка: штрих-код заключённого. На руке Фреда ничего не было.

– Что это значит? – спросила Ши. – Всё это происходило с вами, Карлос, а не с вами, Фред?

– Не обязательно, – сказал Карлос. – Я мог сидеть по другому поводу. А Фред мог свести татуировку.

– Так всё было или ничего этого не было?

Вместо ответа Карлос достал рулетку, висевшую всё это время у него на поясе под свитером и показал нам. Вытянул линейку и отпустил. Рулетка приятно шлёпнула.

Он положил её на стол.

– Принадлежала ли эта рулетка президенту Кеннеди?

– Вряд ли, – сказал Кевин. Его явно раздражало происходящее. Он был простым рабочим и с трудом выносил абстрактные разговоры.

– А драка с роботами, сканирующими мозги? Она вероятна?

– Так что вы хотите сказать? – спросила Ши.

– Посмотрите на нас, – сказал Карлос. – На себя. Друг на друга. Снова на себя. Смотрите, но не оценивайте. Не вкладывайте ничего. Вы не знаете истории этого человека. Его внешность ничего не говорит вам. Быть может вас что-то привлекает, а что-то отталкивает. Но это ваши реакции, а не суть человека. Помните это и когда думаете о себе.

И так далее. Он говорил ещё что-что. Группа переспрашивала. Благодарила за сеанс. Фред ушёл, уклонившись от вопросов. Я тоже вежливо попрощался.

Придя домой, я не стал снимать ботинки – зачем?

Когда-то Карлос попросил нас вести дневники. Это будет последняя запись в моём. Или предсмертная записка – кто как назовёт. В реальности это буквы на экране, не более. Я набрал этот текст на компьютере. Свой голос мне не хотелось слышать, поэтому я стучал по старым добрым клавишам. Перечитал. Потом изменил текст так, чтобы было правдивее. Вместо «я подумал» везде написал «мне подумалось». И так далее. Если реакции мозга непроизвольны, то при чём тут я?

Но ненависть всё равно ощущалась.

И задуманное оставалось задуманным.

Я встал из-за стола, посмотрел в зеркало. Заглянул себе в глаза. Зрачки – это всего лишь кружки.

Шприц с наркотиком – это всего лишь пластиковый цилиндр, наполненный жидкостью.

Эпилог: 2015 Дядя Женя

Каждое утро одно и то же. Солнце косыми, прилипающими к земле, лучами ощупывает наш с дядь Женей дом, пытаясь проникнуть внутрь. Бесполезно: с вечера все двери и окна плотно заперты, решётки проверены, засовы задвинуты. Гекконы, выползая из растущих неподалёку от дома кустов, тут же прячутся, словно не выдерживают пристального взгляда камер наблюдения.

Солнце всё же проталкивает узкий луч в щель между занавесками, и он ложится на пол неровным, дрожащим квадратиком. Квадратик медленно крепнет и отползает к двери дядь Жениной спальни. И где-то к семи утра в него наступает дядь Женина нога: бледная подошва и неровный край грубого загара.

Я не поворачиваюсь к нему: сижу на диване и смотрю на выключенный телевизор. Каждый раз дядя Женя здоровается со мной, но я не отвечаю. Тогда он в своём облаке утреннего отвращения бредёт в ванную, чтобы дать начало привычной череде звуков: вот слабая старческая дядь Женина струя разбивается об унитаз, потом сильная молодая струя шипящей воды из крана ударяет в умывальник. Потом дядь Женя наклоняется, чтобы умыться, и каждый раз мобильник, висящий у него на шее, бьётся о край умывальника. Дядь Женя чертыхается, сопит, но мобильник не снимает. Иногда так и выходит из ванной, вытирая на ходу морщинистое, коричнево-красное от солнца лицо, – с мобильником закинутым на шею.

Я жду, когда он наконец включит телевизор.

И только когда Том и Джерри начинают носиться по экрану, размахивая дубинками, я удостаиваю дядь Женю взглядом. Он садится на диван рядом и гладит меня по голове.

– Любишь мультики, да, Тоша?

«Мне, блин, девять лет. Естественно, я люблю мультики!» – думаю я, но не отвечаю. Толку-то с ним разговаривать? Дядя Женя идёт на кухню шипеть кофемашиной. Я отворачиваюсь к телевизору.

С ним разговаривает только его дочь. Он в последнее время общается тоже только с ней. Им обоим эта процедура не нравится. Но каждый день они пытают друг друга с тем же упорством и регулярностью, с каким солнце встаёт по утрам, чтобы пролезть в наш полутёмный дом. В дядь жениной спальне света больше от монитора, чем от тропического солнца, раскаляющего Таиланд там – за тёмно-жёлтыми шторами. По монитору лениво ползают окошки новостных сайтов, и в назначенное время появлятся лицо немолодой женщины в окаймлении обесцвеченных кудрей, которые веб-камера превращает в неопрятную рыжую подушку. Из динамиков шуршит.

«Что у тебя? – спрашивает дядь Женю женщина с подушкой на голове. – Как Тоша? Что ты ел? Ты не обгорел?»

В ответ Дядя Женя говорит грубость.

«Ты опять пил?» – говорит женщина.

«Мне и здесь хорошо», – говорит дядя Женя.

«Когда приедешь? Витя купил для тебя новый диван», – говорит женщина.

«Острая пища полезна. Уж лучше, чем замороженная дрянь из московских супермаркетов», – говорит дядя Женя.

«Оля и Таня записались на танцы», – говорит женщина.

«Не надо делать вид, что вы меня ждёте», – говорит дядя Женя.

Один раз я видел, как она начала плакать. Один раз она сюда прилетала, и её волосы под местным солнцем вовсе не казались похожи на рыжую подушку – больше на сахарную вату. Но она тут же уехала. Пятнадцать часов в самолёте сюда, пятнадцать обратно, чтобы сказать Дяде Жене несколько слов, отвернуться и уйти, вздрагивая плечами.

«Сколько мне ещё вам заплатить, чтобы вы перестали меня донимать?» – спрашивает дядя Женя.

Женщина старается игнорировать такие вопросы.

«Папа, перестань. Ты позвонил брату? Когда ты позвонишь брату?».

Дядя Женя выключает компьютер и потом ещё несколько минут шумно двигает стулья и топает по комнате.

Иногда он уходит смотреть на море. Иногда ругается с соседом-немцем: когда же отремонтируют асфальт, ведь уже два месяца назад заплатили. Иногда звонит тупице-консультанту из банка и задаёт ему вопросы.

– Я понимаю, что операцию можно совершить только с моего айпишника. Но, получается, что проникнув в мою домашнюю сеть, злоумышленник, как вы его называете, может не только украсть мой файл с паролями, но и подтвердить операцию с моего адреса.

В трубке далёкий голос что-то вежливо тараторит.

– А вы можете гарантировать, что мои смс-сообщения невозможно прочесть? А я думаю, что это только сотовый оператор может гарантировать, но никак не банк.

– Ну… Евгений Михайлович, вот смотрите… – вежливый поток из телефонной трубки шелестит мимо меня, когда дядя Женя, не переставая изводить консультанта, отправляется из комнаты на кухню, чтобы залезть в холодильник.

– Вот и я думаю. Сколько краж совершается в год у клиентов, которые выставили себе все рекомендуемые настройки безопасности?… Вы не готовы ответить, а вот в других банках – готовы… Я тоже считаю, что надо бы…

Дядя Женя убирает телефон от уха, достаёт бутылку молока, держит её в левой руке, словно сравнивая размер бутылки с размером телефона. Потом нажимает кнопку отбоя, не попрощавшись, и начинает поить меня молоком. Меня уже тошнит. Я вообще не знаю, кто доверил меня дяде Жене. Пару лет назад, когда он ещё не был параноиком, но деньги ему уже свалились, он заявил семье, что уезжает прямо завтра, что забирает с собой Тошу, и что настоящий русский должен жить в Таиланде. Именно в таком порядке. Я, стало быть, тоже настоящий русский по его мнению. Спасибо. Когда моя мать начала возмущаться, её просто вытолкали из комнаты, так что дядю Женю уговаривала остаться только его дочь. Её муж только отводил глаза, сидя на краешке дивана, хихикал и скручивал автомобильный журнал в трубочку.

Вот и я думаю: хороша семейка. На самом деле жить с дядей Женей не так уж и плохо. У нас тихо. Особенно сейчас. Раньше к нам ходили местные проститутки – на ночь или на пару часов. Раньше дядя Женя ходил по вторникам в паб – пить виски и болтать с мужиками. Потом он перевёл деньги на счёт, которым управляет с телефона, и телефон теперь всегда висит у него на шее. Чтобы отправить команду на перевод денег, заверяет дядь Женю Тупица из банка, нужно поднести телефон к другому устройству хотя бы на двадцать сантиметров. С того дня дядя Женя очень неохотно приближается хоть к кому-нибудь на расстояние вытянутой руки. Ругается с соседом через забор, ездит в супермаркет на машине – за час до закрытия. И редко стрижётся. Его волосы отрасли и стали похожи на чесночную шелуху. Пахнет от него в последнее время тоже чесноком, но чаще – виски. Перед попойкой он запирает весь дом, и когда на столе вырастают башенки пустых баночек из-под содовой, похожие на город из фантастического фильма, он падает в кресло и негромко смеётся. Иногда подползает ко мне на коленях и говорит:

– Можно напиться и быть счастливым. И без денег. Но с деньгами ведь всё равно куда больше счастья?

И смеётся. Я морщусь и ухожу с дивана. Мы потом долго не разговариваем. Даже не знаю, может ли его ещё кто-то выносить, кроме меня. Тайскую женщину он к себе в дом не пустит, а все нетайские быстро свихнутся, потому что будут понимать, что он говорит. У нас хотела поселиться его дочь. Она даже прилетала, провела те самые долгие пятнадцать часов в самолёте. К тому времени дядя Женя уже перевёл кучу денег на телефон, и тот навечно повис в чехле на его шее. Он встречал её у двери дома, морщась от настырного солнца. Когда дочь подошла к нему и попыталась обнять, он отстранился. Клочок сахарной ваты – её волосы – вопросительно замер в воздухе, а потом уплыл по направлению к чугунным воротам. Она уехала. С тех пор мы видим её только в компьютере, и мне кажется, до конца жизни она так и останется для него набором цветных пятен на экране.

«Ты опять залезал на крышу, папа? Когда ты позвонишь брату, папа?».

Да, иногда ему кажется, что на одном из растущих вплотную к дому деревьев кто-то сидит. У пальм очень гладкие стволы, но наверху густая, тёмная, что-то наверняка в себе таящая, как плотно набитое дождём грозовое облако, зелень. Кто там сидит? Выходи, я тебя заметил. Ты там, с антенной и аппаратурой, ловишь мой вай-фай, влезаешь в мою домашнюю сетку. Ты подглядел мой пароль в подзорную трубу, а когда я его сменил, запершись в ванной, ты взломал механизм шифрования, потому что ни один из них недостаточно стоек. Я читал, я знаю. Это из-за тебя у меня иногда подтормаживает интернет. Это из-за тебя иногда запинается фильм, который я смотрю с домашнего сервера. Из-за тебя хрустит головкой мой жёсткий диск, когда я с него ничего не копирую. Кто-то лишний в моей сети.

Дядя Женя выдёргивает роутер из розетки, умерщевляя вай-фай, и лезет на крышу с биноклем, чтобы увидеть слезающего с пальмы человека. Берёт ружьё и ходит с ним по пригорку. Одинокая фигурка, будто бы несущая драгоценное яблоко, зажатое где-то внутри, между органом, отвечающим за страх, и органом, отвечающим за осторожность. И если дядя Женя расправит плечи, то яблоко непременно выскользнет и упадёт, укатится, пропадёт, а дядя Женя вернётся в Москву, на Девятую Парковую, где дочь, где курят в подъезде, где пустую бутылку нельзя оставлять на столе и надо отвечать на очень сложные вопросы именно тогда, когда этого страшно не хочется. Например: «Ты наденешь серую майку, или белую, а серую мне постирать?».

– Свобода, – говорит дядя Женя, когда трезвый, – это когда ты предоставлен самому себе. Когда от тебя ничего не требуют окружающие. Деньги – это то, что ты можешь дать окружающим. Вместо себя. Иначе они будут требовать тебя.

Где-то он это вычитал, небось. Не знаю. Я не прочёл ещё ни одной книги, хотя читать я умею. Все книги на полках. Я до полок не достаю. Но и не хочу туда лезть. Наверное, я тоже свободен. Когда я полезу на полку, я вроде как уже буду предоставлен не самому себе, а тому, что заставляет меня лезть на полку, так? Вот дядя Женя лезет на крышу, а я – нет. Один-ноль.

– Тошка, иногда мне кажется, что ты меня презираешь.

Я смотрю на него молча. Дядя Женя смущается и уходит. Со временем он всё меньше разговаривает вслух, будто родная речь стала ему в тягость. Когда ты живёшь за границей, то ничего приятного тебе по-русски не скажут: это либо налоговый агент звонит, либо Тупица из банковской службы техподдержки, либо надоедливый родственник. И дядя Женя кривит рот, пережёвывая плохой английский, как пресную овсянку. Он говорит тайское «коп-кун-кааап» доставщикам пиццы и морщится, когда они в ответ радостно сообщают ему «спосибаа».

– Русские, – говорит дядя Женя, когда ещё только слегка опьянел. – Приезжают в чужую страну со своими добрыми утрами, спокойными ночами, будущим здоровьем, а сами только и делают, что устраивают неспокойные ночи, недобрые утра, и здоровья у них при таком подходе не будет, – говорит он и наливает ещё.

«Папа, ты снова пил?» – спрашивает женщина на мониторе.

«Погода хорошая, Тошке нравится», – улыбается в ответ дядя Женя.

«Нормальный человек отнёс бы все деньги в банк и не переживал бы», – настаивает женщина в мониторе.

«Сделайте бизнес в интернете, заработайте миллионы на продаже акций, а потом давайте советы», – орёт дядя Женя.

«Я просто хочу, чтобы с тобой всё было в порядке», – нудит женщина.

«У нас всё хорошо», – дядя Женя наклоняется, берёт меня на руки, поднимает к монитору и заставляет махать в веб-камеру.

«Прекрати мучать Тошку», – всё тем же тоном говорит женщина.

«Кто дал мой тайский номер страховым агентам?» – хмурится дядя Женя.