Два Обещания

– Не мог попасть на прогулку, меня наказали.

Рассел не стал углубляться в подробности и сразу перешел к главному:

– Как обстановка в клинике?

– Хуже, чем я предполагал. С Ероманом у меня никаких сдвигов.

– Прошло всего четыре дня, Николас.

– Я знаю, но послушай: он значится здесь как буйный. Если Ероман не заперт в изоляторе, то его водят по коридору в сопровождении санитарского конвоя. Я даже “привет” ему сказать не могу.

Николас хотел известить напарника о произошедшем на арт-терапии, но шелест из трубки был невыносимым для долгих историй. А еще его не покидало чувство, что в любую секунду из кустов может выскочить санитар или – неизвестно, что хуже – Бэнко в компании психов. Подробностями Николас решил поделиться при личной встрече. Сейчас важнее всего было действовать.

– Единственные, кто контактируют с Ероманом в клинике – это его сосед по комнате и психотерапевт. На вторую роль у меня нет шансов, но вот по поводу первой… Это легко устроить.

Он рассказал Расселу о возможной сделке.

– Переезд стоит штуку летров, я нашел парня, который этим займется.

Николас хотел сказать, что сегодня оставил Лисеру четыреста в залог – все, что было у него из наличных, но решил, что не стоит. Пусть эта жадная сука Дженна, отправившая его в место, где пичкают таблетками и заставляют прочищать унитазы, платит всю сумму сполна. Уж Рассел-то с его дипломатичностью выбивал из нее и не такие деньги.

Когда Николас закончил, на стороне собеседника повисла тишина. Вороной депос догадывался, что это могло значить. Если все шло по изученному им за четыре года сценарию: “Да ты в своем уме?” – подумает Рассел, а вслух произнесет: “Знаешь, Николас, мне кажется, это не очень хорошая идея”.

– Ты уверен, Николас? Мне кажется, это не очень хорошая идея.

Николас хохотнул в трубку и едва не выпалил: “Как мне не хватает тебя, приятель”.

– Думаешь, она откажет? Могу я занять у тебя?

– Не в деньгах дело, просто… В общем, мы не раз обсуждали – тебе лучше не высовываться. Продержись хотя бы неделю без каких-либо кардинальных действий, не привлекай к себе лишнего внимания, дай клинике убедиться, что ты ничего не вынюхиваешь. Ты лучший полицейский в городе, и они это прекрасно знают.

– Расс, все под контролем, я тут псих. На сеансах я навешал им такой лапши, и навешаю еще больше.

– Ты уж постарайся.

– Ну а насчет моей идеи?

– Я поговорю с Дженной.

– Вот и отлично.

Рассел выдохнул в трубку и тоном наставника продолжил:

– Сейчас ты разговариваешь со мной. Ты ушел в безопасное место?

– За кого ты меня держишь?

– Просто предупреждаю. Ты же понимаешь, если они обнаружат рацию или пистолет, то операции конец.

– Буду выходить на связь только в крайних случаях, когда появится информация.

– Будь осторожен.

– Ты-то сам как?

По трубке прокатился тяжелый вздох:

– В последнее время на улицах неспокойно, но ничего сверхсерьезного. Все как прежде, ты же знаешь. Давай, Николас, у меня кончается обед.

– Эй, Расс!

– Что еще?

– Спасибо за шоколадку.

Пессимизм пропал из голоса напарника. Николасу показалось, что он улыбается.

– Кушай, детка, шоколадку. Я знаю, как ты их любишь. К тому же за мной был давний должок.

Николас не сразу понял, о чем он, но спустя несколько секунд его память воскресила еще одну картину прошлого:

– Так и знал, что странглийцы ведут учет каждой мелочи. Ну и бред ты несешь, Расс. Я попрошу студентов отмутузить тебя еще раз, чтобы ты почаще заходил к нам… ко мне в гости. Погоди, ты будешь мне должен мешок гребаных шоколадок, канистру бензина за то, что я довез тебя тогда, и с десяток яиц, мы ведь с Лейн завтраком тебя покормили.

Напарник сделал вид, что не расслышал:

– Береги себя, Николас. Удачи.

– Взаимно. И вытряси Джену!

Николасу оставалось надеяться, что Рассел отнесется со всей серьезностью к его просьбе.

Вороной депос спрятал рацию в пакет, пакет в щель между Близнецами-соснами и прикрыл тайник листвой. Николас успел добежать до дверей клиники под трель звонка, на этот раз не оказавшись в числе опоздавших.

Шоколадку из тайника вороной депос разделил с Бэнко. Вечером того же дня они коротали время до отбоя в своей общей комнате. Развалившись на койке, вороной депос читал книгу, которую одолжил из “библиотечного уголка”, Бэнко развлекал себя сборкой очередного вертолета. Модели воздушного транспорта были единственным, что за время, проведенное в клинике, сосед заказывал у таких, как Лисер. Теперь Бэнко занял весь стол, разложив на нем бесчисленное количество деталей. Чубарый депос ловко подцеплял их щипцами и подносил к свету настольной лампы. Гордость вместе с отрешенным блаженством отражались на его лице, словно Бэнко не только занимался любимым делом, но и изобретал нечто воистину великое. В эти минуты он хранил редкое молчание, что для Николаса уже казалось непривычным.

Вороному депосу быстро наскучила книга, последние полчаса он только и делал, что наблюдал за Бэнко. В своем занятии сосед проявлял особую аккуратность, его действия были слажены и последовательны, Бэнко так наловчился, что совсем не заглядывал в инструкцию. Николаса удивило, когда сосед вдруг занес открытый тюбик клея над почти законченной моделью. Клей тек, погружая вертолетик в вязкую жижу. Мутно-белое озерцо уже растеклось по столу, затопив оставшиеся детали. А на лице Бэнко застыло выражение безразличия. Не меняя позы, он продолжал пялиться в одну точку. Бэнко не услышал, когда Николас обратился к нему, в его глазах зияла такая пустота, что становилось жутко. Спустя несколько секунд чубарый депос встрепенулся, принявшись вытаскивать детали из клея.

– Ты что, заснул?

– Вроде того, – спокойно ответил Бэнко. – Со мной иногда случается, не обращай внимания.

А потом едва слышно бросил:

– Поэтому здесь.

Чубарый депос достал из-за батареи тряпку. Она была жесткая, почти каменная, видимо, ей не раз вытирали клеевые лужи.

– Ты ведь давно в клинике?

Бэнко ответил не сразу. Николас подумал, что он опять замер, но чубарый депос просто производил подсчеты.

– Шестого ноября будет одиннадцать лет.

– Вот это срок! Погоди, и все только из-за того, что ты как бы “замираешь”? Но это ведь совсем ерунда!

– Это не ерунда.

– Прости. Я имею в виду, ты же не представляешь опасности для окружающих: не бросаешься на прохожих, не несешь всякий бред, что ты Великий Мерист. Ты хороший парень, Бэнко. С твоей особенностью можно нормально жить за воротами. Ну, по крайней мере мне так кажется…

– Я не хороший. И там я никому не нужен, – веселые нотки, всегда присутствующие в голосе соседа, теперь исчезли.

– Получается, что и меня на воле никто не ждет, – едва слышно произнес Николас. Он сказал это просто для того, чтобы прогнать тишину, но внутри него что-то болезненно сжалось. “Малыш Флайки не в счет”. Одного взгляда на каморку-комнату и рукавов своей полосатой пижамы было достаточно, чтобы его охватила злость. – И все равно мне жалко тратить даже минуту своей жизни на такое существование. Я тут всего несколько дней, а у меня шерсть на спине встает дыбом, стоит только представить, что проведу тут еще неделю, про месяц я вообще молчу! Но одиннадцать лет…

Николас видел перед собой сгорбленную спину соседа, в тишине тот пытался очистить от остатков клея пострадавший вертолетик. Николас не удивился бы, если в этот вечер Бэнко ни сказал бы ему больше ни слова. На самом деле за эти минуты сосед просто набирался решимости:

– Я должен быть здесь, – нарушил молчание голос Бэнко. – Тут мое место. После всего, что я сделал. Лиззи, так звали мою сестренку. Знаешь, в полгода своей жизни она была ангелом с голубыми глазами и самой милой улыбкой на свете. Когда она начинала смеяться, мне казалось, что я, старший брат, получал высшую награду. Лиззи могла бы носить розовые платьишки, прятаться за мою спину, если бы по улице проходила большая собака, а потом – просить меня помочь ей с уроками в школе или поколотить мальчишку из соседнего двора, который ее дразнит. Да я бы мокрого места от него не оставил! Сейчас Лиззи стала бы совсем взрослой. Поступила бы, наверное, в какой-нибудь хороший колледж, я часто это представляю. Как я забирал бы ее на машине после занятий, и мы шли бы поделиться своими проблемами в тихое место вроде парка, где плавают лебеди. Только она и я, лучшие друзья, которые с детства доверяют друг другу самые страшные тайны. Да, знаю – слишком идеалистично. Может, в будущем мы бы и не дружили вовсе, или Лиззи стала бы стервой или проституткой. Но даже если так, это хоть какая-то жизнь. Я этого никогда не узнаю, как и она не научится говорить и никогда не вырастет. Потому что я ее убил.

Бэнко словно исповедовался сам себе:

– Да, тогда я уже знал, что замираю. Это дерьмо началось в детском саду, после того как я неудачно приземлился с качелей. Врачи сказали, что такие припадки будут случаться на протяжении всей моей жизни. Сколько себя помню, я никогда не придавал им большого значения. Я ведь не падал в судорогах с пеной у рта, мои друзья не замечали, как на несколько секунд я выпадал из реальности. В те времена я был уверен, что проживу нормальную жизнь. Я мечтал стать пилотом, как мой отец, даже присмотрел себе подходящий колледж. А еще я спокойно резал хлеб ножом, заплывал в самую даль на озере. Короче, пренебрегал всеми правилами, которые созданы для таких, как я. Ничего плохого со мной не случалось. Пока однажды я не нарушил главное из них.

Родители были на работе, я присматривал за Лиззи. В свои шесть месяцев она была такой крошечной и много спала. Когда она проснулась, я решил отнести ее на первый этаж, на кухню, чтобы покормить завтраком из бутылочки. Я помню, как начал спускаться по лестнице, держа ее на руках. Пара ступеней, а потом мы оказались внизу, лежащими на полу. На мне не было и синяка, а вот Лиззи сломала шею, когда я рухнул на нее. Все случилось потому, что я замер. Точно так же, как и пять минут назад, только сейчас я разлил клей, а тогда…

Голос Бэнко дрогнул. Он уронил голову и уткнулся лбом в ладони. Николас прекрасно знал, каково это – считать себя виновным в чьей-то смерти. Чубарый депос дрожал, незаконченный вертолетик теперь поливали его слезы. Донесся шепот:

– Мне нельзя находиться в обществе, я тоже опасен!

Его слова сменили новые всхлипы, Николас дал ему время, стоял с ним молча, дожидаясь, пока тот не успокоится, а потом сказал:

– Я сожалею. Эта была ужасная случайность. Твоя вина в произошедшем только в том, что ты был ей слишком хорошим братом.

– Моя мать так не считала, – спустя минуту ответил Бэнко, скорбь в его голосе исчезла, будто он рассказывал очередную историю, но уже не о себе. – Сперва мама пыталась притвориться, будто это действительно было трагическим стечением обстоятельств. Лиззи приходилась мне сводной сестрой, мой настоящий отец делал карьеру пилота, о семье он и не думал. Фредди, так звали вторую любовь мамы, стал швырять в меня предметами, когда я замирал у него на глазах. С уходом Лиззи я выпадал из реальности все чаще. Я перестал говорить и почти не покидал свою комнату. Отчим колотил меня, но я был не против, даже не сопротивлялся – надеялся, что когда-нибудь он сделает то, на что мне самому не хватало духу. Однажды у него почти получилось, я очнулся в больнице. Врачам сказали, что я опять упал с лестницы. После этого домой я уже не возвращался. Я жил у родственников, у любых дядь и теть, готовых приютить меня на время. Потом мама придумала выход получше, так я оказался в "Голосе лесов". Она говорила, что мое пребывание здесь защитит меня от Фредди. Потом я понял, что так она спасалась от меня сама. Одним своим видом я напоминал ей о трагедии, она не смогла жить с убийцей под одной крышей. Моя семья платит клинике большие деньги, чтобы держать меня здесь. С тех пор, как Нил пришел к власти, “Голос лесов” перестал быть благотворительным заведением. Нил, конечно, берет к себе душевнобольных, чтобы они создавали антураж психушки. Их он содержит на деньги тех, кто пожелал остаться здесь добровольно или кого в клинику сбагрили “заботливые” родственники. Заметь, сколько средств вложено в охрану этого места. Для некоторых “Голос лесов” стал все равно что тюрьмой. Но, в отличие от многих псевдопсихов, мне нравится здесь находиться. Вижу, тебе есть что сказать, Ник. Могу я попросить оставить это при себе. Я свой выбор сделал и не люблю, когда, не побывав в чужой шкуре, кого-то осуждают. Вот и вся история. Ты-то как тут оказался?

– Я алкоголик, в этом мало драматичного, – ответил Николас. Он выдержал паузу, а потом перевел тему:

– Хотел спросить тебя, может, ты знаешь. Тот буйный… Ероман, тоже в клинике на платной основе?

“Если верить рассказам пациентов, то полицейские оставили Нилу взятку, чтобы тот принял избитого заключенного к себе”, – вспомнил Николас.

Бэнко не стал медлить с ответом:

– В одном я уверен: будь на месте Еромана кто-то другой, Нил бы давно избавился от него, перевел в государственную лечебницу, где умеют успокаивать таких, как он – “ Голос лесов” в первую очередь носит репутацию умиротворенного местечка. Сюда не принимают буйных, я имею в виду тех, кто ведет себя так же агрессивно, как Ероман. Полагаю, некто отстегивает клинике большие деньги, чтобы Нил терпел здесь его присутствие. Ера привели эти оборотни в погонах. А они, как известно, творят что им вздумается.

Из Бэнко полились доводы о том, что в полиции сейчас служат одни мерзавцы, но Николас его больше не слушал. Рассказ соседа навел вороного депоса на совсем другие мысли, и касались они главной причины, по которой он согласился поехать в клинику:

“Неужели полицейские из следственного комитета знали, что Ероман не псих? Иначе они бы просто сдали его в государственную лечебницу. Но его доставили в “Голос лесов”, где не станут проверять, психически болен он или нет. Вот только зачем? Подержать тут временно, вместо тюрьмы? Ероман едва не отправил их следователя на тот свет. От ублюдков из следственного комитета можно было ожидать и не такой изощренной мести”.

– Ни за что на свете я не хотел бы поменяться с ним местами, – словно прочел мысли Николаса Бэнко. – Я заслуживаю наказания, но не такого, как у Еромана.

– О чем ты?

Бэнко поднялся со стула:

– Думаю, я не покажу тебе того, чего ты не знаешь.

Вдвоем они вышли в коридор, где еще тускнели лампы. До отбоя оставалась четверть часа, но свет выключали раньше, намекая, что пациентам пора вернуться в свои комнаты. Бэнко направился к окну в самом конце коридора, невзирая на запреты, приоткрыл форточку и закурил. Николас стоял рядом с ним, молча наблюдая, как дымок от сигареты тонкой струйкой улетает в окно, огибая прутья металлической решетки. В тот момент вороному депосу дико захотелось домой.

“Мы здесь возродились”, – кричала надпись на подоконнике, прямо под ладонью Николаса. Они были повсюду – оставленные послания. У некоторых невозможно было разгадать смысл, другие являлись оскорблениями в адрес санитаров, пациентов или Нила. Были там и признания в любви, и просьбы вытащить их отсюда. Надписи, новые и старые, проступали из-под слоя облупившейся краски на подоконниках и стенах, являясь голосами тех, кто жил здесь когда-то. В месте, куда привел Николаса Бэнко, надписей было особенно много, они приобретали зловещий оттенок, плясали по потолку и стене, из которой торчала металлическая дверь:

“Убей меня, но в Яме не хорони”.

“Слава тем, кто увидит там рассвет”.

“Там нет воздуха, поверь, приятель, я там был”, – от последнего послания Николас невольно отвел взгляд. Возле двери несло смрадом, похлеще, чем из полицейского обезьянника.

– Пациентов в клинике “Голос лесов” не наказывают, – сказал Бэнко, – им позволяют уединиться, провести время с самим собой, как, наверное, проводишь его в своей могиле. Мы называем эту комнату Ямой.

Николас догадывался, что могло быть за этой дверью. Поддавшись фобии, он убрал от двери ладони, на которые опирался, словно его тело могло пройти насквозь и оказаться в месте, которого он боялся не меньше подвала.

– В Яме нет света, и даже единственное окно занавешено шторами. Тебя полностью обездвиживают, они говорят – это для того, чтобы ты не покалечил себя, на самом деле путы лишают последней надежды выбраться. Тебе дают какую-то дрянь, из-за которой кажется, что в углах таятся страшные монстры. Эти “мультики” ты смотришь пока сидишь там в полной темноте, без понятия о времени – час прошел или целые сутки, и когда же все это закончится. Мерзкое местечко. Нил отправил меня туда однажды, после того как я неудачно попытался покончить с собой. Давненько это было, но клянусь, есть вещи похуже смерти. Еромана запирают здесь почти каждую ночь. Где-то я слышал, что депос – существо, которое ко всему может привыкнуть…

– Как ты думаешь, он сейчас там? – перебил Николас. Бэнко пожал плечами.

– Я понятия не имею, где его держат. Может здесь, а может – уже привязан к койке в комнате Арчи. Ероман все реже попадается нам на глаза. А если ему дают хоть немного свободы – он уже не тот, что был раньше. Мне кажется, им удалось его сломать. Големы показали Ероману, кто тут главный, теперь он ходит поджав хвост, словно в следующую секунду его огреют по голове. Они били его в душевой. Он никогда не кричит, а санитары смывают следы, но швы между плиткой на полу все равно остаются бордовыми.

Бэнко достал еще одну сигарету. Теперь он затягивался уже в коридоре. На ближайший детектор дыма кто-то натянул презерватив. Бэнко успел закончить сигарету до того, как, объявив отбой, в коридорах погасили свет. Николас был рад поскорее вернуться в комнату. Ему казалось, что запах, идущий из изолятора, въелся в кожу и от него теперь не отмыться. Еще он был уверен, что всю сегодняшнюю ночь его будут мучить кошмары. Николас был благодарен Бэнко, тот своими разговорами отвлекал от мрачных мыслей, связанных с Ямой, Ероманом, а следовательно – и оставленным в форте прошлым.

Вскоре сосед, вооружившись фонариком и настольной лампой, вернулся к сборке вертолета. Пока не подействовала таблетка снотворного, Николас наблюдал, как пальцы Бэнко ловко подцепляют щипцами детали, словно собирают новый мир из безнадежно мелких осколков.

Глава 8

“Это на-ка-за-ни-е”, – звучал голос, доносясь глухо и в то же время отовсюду. Не существовало уголка, где от него можно было укрыться. Николас вздрогнул и проснулся. Сердце колотилось так, что его удары ощущались в горле. Первой он увидел темноту. Черную и непроглядную, полотном затянувшую весь мир. К ней никогда не привыкнуть глазам. Как он ее ненавидит! Его руки были связаны. Очередная попытка подняться. Тщетно. Тело не слушалось, а в голове хаотично мелькали картинки. “Золотая осень, наказание и подвал”, – без остановки шептал он, как заклинание. Воздух врывался в грудь тяжелым облаком. Рубашка на нем промокла, стала теплой и липла к телу, пропитавшись потом, а может и кровью. Он знал, что скоро придут твари, они будут издеваться над ним, причинять дикую боль. Лучше бы они убили его сразу. А Лейн умерла, от нее не стоит ждать помощи. Больше никогда.

– Лейн! – закричал он в надежде, что ошибается. Выдержать еще немного, и она вернется за ним. Откроет дверь, сядет рядом на колени. По его лицу вместе с каплями пота потекли слезы. – Лейн, ты слышишь? Прошу, не меня бросай меня в этой тьме. Я здесь, в подвале. Не смейте трогать меня, ублюдки! Что вам нужно от меня?

– Ее убили из-за тебя, – прозвучал ответ. Голос не принадлежал ни мужчине, ни женщине, он шептал слова точно десяток змей:

– Ты боишься темноты и замкнутых пространств. Нас предупредили, мы знаем все о твоем секрете.

– Где я! – закричал Николас, так громко, что собственный голос оглушил его. Невидимый собеседник вынес приговор:

– Там, где тебе темно.

Твари из улов подбирались ближе, одна из них потянулась к его ушам. Николас издал еще один вопль, из последних сил пытаясь подняться. Его тело стало безвольной массой, он неуклюже завалился на бок, нос и щека уперлись в мягкий, словно земля другой планеты, пол. Пахло застарелым смрадом. Николас узнал этот запах. Вспомнил, как эта вонь просачивалась даже через щели железной двери.

“Нет, я не в подвале! – осенило его, и он истерически засмеялся. – Я же был в дурке. На дурацком задании Дженны. А теперь – в месте, где запирают буйных психов. Яма, изолятор – один черт!”

– Эй, ты помнишь, как я сюда попал? Кстати, кто ты? Покажись! – обратился Николас к запугивающему голосу, но вскоре понял, что разговаривает сам с собой. Кроме него в этой тьме никого не было. Он вгляделся сквозь стену мрака. Глаза постепенно привыкали к темноте. Вороному депосу все еще мерещились злобные твари, копошащиеся где-то по углам. Их силуэты, сплетенные из морока, теперь казались нелепой проекцией, а потом и вовсе исчезли. Туман в голове постепенно рассеивался, так же чувствует себя депос, избавленный от действия тяжелых наркотиков. “Вспоминай, ты должен!” – обратился он сам к себе и закусил нижнюю губу в надежде, что боль вернет ему еще больше рассудка. “Золотая осень, наказание, Яма, золотая осень, наказание,” – повторял он, точно слова привязавшейся песни. Николас не мог объяснить их смысл, но проговаривал вслух в надежде, что так ему удастся отыскать между ними связь: “Яма, золотая осень, охристо-желтая, такого же цвета, как и соловая масть – атрибут благородных депосов. Напарник! Я ударил его. И оказался в Яме, Бэнко говорил, что здесь запирают всех провинившихся. Бэнко был со мной, когда я стоял напротив этой двери. До того он рассказал мне про свою сестренку. Когда это было? Три дня назад”.

Какой бы удручающей ни казалась ситуация, Николас испытал радость от того, что ему удалось хоть что-то вспомнить. В тот день он лежал на кровати, пытаясь читать книгу, а Бэнко мастерил свои вертолеты и пролил клей, стал рассказывать, как оказался в клинике. А сегодня последнее, что Николас видел до того, как попал сюда, а его мозги сами стали походить на клей, была роща, опоясывающая клинику, и осень – цвета охры, такая же яркая, как соловая масть. Сегодня он видел напарника. (Это было сегодня?) На дворе стоял ясный день, они гуляли с Расселом Лэйоном по парку.

Николас смутно вспомнил, откуда взялась боль в запястье, звук хрустнувшей челюсти, укол, после которого весь мир погрузился в туман, а в голове перестали появляться мысли. Они возвращались к нему сейчас, одна за другой, как бусины, нанизанные на нить, выстраиваясь по порядку: первое – кипяток, пролитый на чужие колени, второе – сеанс у Нила, третье – встреча с напарником.

Сколько Николас ждал Рассела после разговора по рации? Четыре, пять дней? Их было сложно отличить один от другого. Заевшей пластинкой кадры мелькали перед его глазами: подъем в семь утра, завтрак, сеанс у Нила, прогулка, игра в карты или телевизор, по которому показывают только детские передачи, ведь другие нервируют стариков. Радио той же громкости, гоняющее мелодии по кругу. А потом сон, сотканный из воспоминаний, ведь больше негде укрыться, кроме как в своем прошлом. События: настольные игры, болтовня с Бэнко, мытье полов, унылый “кинотеатр” на звукотерапии. И главное – Ероман, мелькающий на пути подобно падающей звезде, успевая исчезнуть прежде, чем Николас сумел бы хоть что-то предпринять.

Персонал сделал все возможное, чтобы пациенты позабыли о существовании Еромана. С того случая на арт-терапии он больше не посещал групповых занятий. Его редкие прогулки ограничивались пространством коридоров, когда остальные проводили время на улице. Лишь иногда, задержавшись в столовой, можно было увидеть его в сопровождении бугаев-санитаров. Ероман выглядел больным и уставшим: глаза окаймляли темные круги, на фоне халата рельефом выступали ребра. Он шел, неуклюже раскачиваясь при каждом шаге. Под следовавшую за ним ругань его усаживали за стол, ставили перед ним тарелку с собранными объедками, и так он сидел, прижав уши и не поднимая глаз. Санитар Крис, его субботний надзиратель, вылил на Еромана кипяток. Голем сделал вид, будто заболтался с медсестрой и по чистой случайности опрокинул стакан. Но Николас заметил иную картину, это подтвердила бы камера, установленная под потолком. Санитары осыпали подскочившего на стуле Еромана бранью и гоготом, а потом подхватили его под локти и провели по коридору, зазывая пациентов: “Посмотрите, господа, кто у нас здесь! Настоящее животное, даже гадит под себя!” Психи, среди которых были те, кто знал не понаслышке, что такое гадить под себя, робко посмеивались. Робко – потому что их приучили притворяться, будто Еромана не существует.

На его груди, под ключицами, когда халат был затянут не слишком туго, даже издали виднелись ссадины. Николас не сомневался: их было множество под одеждой. Санитары специально не трогали его руки и лицо. Должно быть, так продолжалось с первых дней, как он попал в клинику. Теперь Ероман косился на мир затравленным взглядом. Но это было единственным, что вселяло надежду. Рыжего пациента еще не поглотила апатия. Но с каждым новым днем у Еромана оставалось все меньше шансов вернуться к нормальной жизни.