Фуга. Горсть вишневых косточек

– У Герасимова другая суть.

Андрей улыбнулся, но говорить старался сдержано, как прежде, чтоб Богдан не расслышал в голосе ликование:

– Прости, что бросил тебя одного разбираться с Травницей. Меня так подмывало что-нибудь совершить, вот и сорвался. Потом, я знал, что ты поймешь – будешь негодовать, позлишься, но я достучусь.

– У тебя потрясающее самомнение. – Богдан хотел напомнить, что кроме Андрея, у него есть еще близкие люди, и он не был один. Хотелось показать, что на глупом побеге свет не сошелся клином, как-то подковырнуть самолюбие брата, но Богдан решил не распыляться зазря. По-видимому, есть люди – один из таких находится в этой комнате, – чье эго и на танке не прошибешь.

– Ничего. Пока ты там выкаблучивался я и сам все разузнал.

– Ну и…?

– Это не она.

– Расскажешь?

– Не сейчас.

Соблюдая приличия , ведь они завершили тонкую тему, Андрей выждал несколько минут, потом выбрался из постели, встал на краешек кровати и подтянулся к брату на второй ярус. Богдан лежал в пол оборота, слегка накинув одеяло. Темнота особенно подчеркивала его природную бледность, тощие ребра выделялись на фоне мятой простыни, белая коленка копьем пронзала мрак. Богдан не взглянул на брата.

– Ты съездишь со мной на могилу дядюшки, Богдан?

Богдан приподнялся на локтях:

– Ты же дал деру, что не бывать у него на могиле!

– На похоронах, – терпеливо исправил брата Андрей, – Я не хотел присутствовать на похоронах. Но теперь он закопан и, я думаю, что правильно будет съездить туда. Только я не могу один, ты же знаешь, как на меня влияют такие вещи, – Андрей жалобно сдвинул брови, – Только ты, Богдан! Отца не хочу просить – он же исклюет мне все мозги своими разговорами.

Богдан устало откинулся на подушку:

– Как же ты достал, Андрей.

– Да ладно тебе. Богдан. – ответа не было, – Богдан, знаешь…

– Я не хочу больше говорить, – глухо пробормотал тот, не поворачивая головы.

Андрей лег в свою постель, но сон не шел. Было нечто, что терзало – самое то, о чем страстно твердил отец, что он так хотел бы услышать, но Андрей ни в жизни не смог бы открыться ему.

– Помнишь, я боялся, что сойду с ума?– прошептал он в темноту без особой надежды на отклик. Однако:

– Как забыть, столько разговоров об этом было.

– Боюсь, я все же свихнулся.

– Что ты имеешь ввиду?

– Порой – совсем на ровном месте – внутри все сводит от ужаса, страха, от тревоги. Такая жуть! Я аж леденею всеми внутренностями. Мысли взбрыкивают и вьются без остановки, так, что и себя не помню. Но я не знаю, чего так боюсь!

– Не переживай.

– Я на грани безумия!

– Ты всегда был такой. Тревожный, мнительный, дерганый. Ничего нового – все в рамках твоей натуры.

Андрей не унимался:

– Очень скоро мои глаза нальются кровью, я стану бормотать под нос, огрызаться. В лучшем случае стану слабоумным, в худшем – жестоким, как дядюшка. Полагаешь, я пойму, когда разум перейдет границы и я сдурею?

– Нет.

– Как же мне быть?

– Я сам скажу, что ты сбрендил. Но для этого ты должен безоговорочно мне доверять, чтоб поверить словам с первых же мгновений.

– Я и так доверяю.

– Нет! Нет, Андрей, не доверяешь. Ты все время таишься, шушукаешься со своим Герасимовым, стараешься все переиначить. С душевным расстройством нельзя юлить, Мишка тут не поможет. А тебе нужен человек, который предупредит, когда ты окончательно сделаешься психом. Многие вокруг уже думают, что ты чекнулся и только я смогу распознать весточки окончательного срыва.

– Может, надо лечиться?

– Может.

– Надо подумать.

– Никто не излечит тебя от себя самого.

Благословенная тишина накрыла комнату. Богдан уже стал проскальзывать в сон, но:

– Больше всего жалко очки, – Андреем завладело одно из его тревожных настроений, беспокойное, с нотками возбуждения и запальчивой неусидчивостью.

Богдан осоловело распахнул веки:

– Давай спать.

– Терпеть не могу привыкать к новым очкам. У меня от этого лицо чешется. Все равно, что привыкать к новой ноге или пользоваться чужой системой органов. Знаешь, не бывает на свете двух одинаковых пар очков. Даже если заказать точь-в-точь такие же, они будут отличаться, как ни крути. Будут по-другому весить.

Богдан взглянул на часы: два ночи.

– Тема – самое то, – пробубнил он. И вспомнил, что у брата много дней не было добротной публики, а нарциссические зачатки требуют внимания. Андрей продолжал:

– Переносица так и гудит от новой оправы. Очки обязательно то станут сползать, то, напротив, окажутся тесны – не знаешь что лучше. От них будто перерастают все хрящи на лице, скелет подстраивается под меняющиеся условия. Приятного мало. И так горб назрел на носу, и ладно бы он только вверх рос, с этим я готов свыкнуться. Вон у Герасимова какой клюв и ничего. Но нет, из-за оправы кость растащило по бокам, нос широкий, словно сплюснутый…

Богдан уснул.

16

Оказывается, нет ничего приятного, когда вся семья является поглядеть на твою немощь. Они пришли утром, даже Андрей был, стало быть вернулся, что ж, одной тревогой меньше. Пытались о чем-то говорить – разговоры вяли; бодрились, делали вид, что ничего такого, что Сашка лежит тут в бинтах, весь разбитый – выходило неважно. Хорошо хоть матушка крепилась, не стала рыдать, Сашка был признателен за это и старался держать перед ней мину. Странно выходило – они пришли утешить его, а он пытался подбодрить их. Семья, родные люди, так прекрасно, но по-настоящему Сашка ждал лишь одного человека. Он понимал, что углубляется в уныние, какой-то бездонный водоворот тоски увлекает его, но противиться не было сил.

Потом появился Марат, он проковылял в палату, как обычно, заваливаясь на правую ногу, и завел беседу на стороннюю тему – Сашка даже немного отвлекся. Дальше порассуждали, кто же из них двоих выглядит лучше, решили – никто. Марат достал книгу и стал читать вслух. Сашку сморило.

Позже, уже под вечер, приходила Лика, но Лика – это другое дело, пред ней незачем разыгрывать браваду. Она была одета необычайно скромно для себя в серую блузку с высоким воротником, а светлые волосы собраны в аккуратный пучок.

– Прости, что не пришла вместе со всеми – не хотела видеться с отцом.

Сашка так и понял.

– Тебе, наверное, говорили, сломана ключица и два ребра справа, сотрясение, а еще уйма каких-то ушибов и ссадин, я уж не стану их перечислять

Говорили, да, но он пропустил мимо ушей. Лика наклонилась поближе к брату, Сашка знал, о чем она заведет речь, поэтому поспешил спросить первым:

– А ты как устроилась?

Лика пожала плечами:

– Живу в студенческом общежитии, там неплохо. И у меня столько времени теперь появилось, я даже растеряна немного. Оказывается, больше не надо стряпать супы в огромных кастрюлях, кухарить с поварешками вечера напролет, каждый день стирать – сейчас я ухаживаю только за собой, так непривычно. Больше времени на учебу, – Лика говорила с улыбкой, но в словах скользила грусть.

– Что же тебя тревожит?

– Я подрабатываю, но этого совсем мало. Кхм… – она отвела взгляд, – Юрий предложил переехать к нему, а я… Ну, я не хочу. Понимаешь, одно дело в секрете встречаться, прятаться по углам, а жить вместе,– Лика покачала головой , – это уже серьезно. Да и что скажет папа? Боюсь, он может неверно истолковать. Отец выставил меня из дома, но память по его наставлениям еще жива.

– Насколько неверно можно истолковать, то, что ты будешь жить с мужчиной.

Анжелика не нашла, что ответить, она поджала губы и поторопилась отвести взгляд. Сашка дотянулся до нее мизинцем и пошкрябал коленку, так он пытался поднять ей настроение.

– Не стоит тебе соглашаться, – сказал он, – Выкрутимся, что-нибудь придумаем.

– Я не хочу брать деньги у тебя или, не дай бог, у Любы!

Сашка откинулся на подушку, он уже подустал, но не хотел, чтоб Лика заметила.

– Ничего, я тебя еще склоню на свою сторону.

На секунду повисла тишина, Лика тут же ей воспользовалась:

– Саш? – он знал, о чем она, – Ну и как тебя угораздило?

На миг подумалось, может рассказать ей все? Лика точно не закатит жалостливых сцен, не станет рыдать, убиваться, заламывать руки, и , разумеется, никому не скажет правду. Было бы неплохо выговориться, но Сашка произнес лишь:

– Я упал.

– Ну конечно!

Сашка кивнул

– Дурацкая история вышла, я поскользнулся на собачьем дерьме и упал.

– Ну да. – Лика пристально взглянула на брата, – Что-то мне подсказывает, что здесь замешана Регина, – Сашка чуть вздрогнул, услышав это имя, но отвечать он не стал. – Ладно, таись, твое дело, но знай – сегодня на занятиях я отомстила ей сполна! Не волнуйся,– добавила Лика, заметив его обеспокоенный взгляд, – Я была исключительно галантна с твоей лярвой, – Лика засияла и, едва сдерживая смех, как шаловливый ребенок, выпалила скороговоркой, -прицепила листочек с ругательством мерзавке на загривок – «дама полусвета»! – она расхохоталась во всю, – Знаешь… знаешь, что это значит?

Сашка ухмыльнулся:

– Да.

Он хохотнул, смешок резкой болью расколол ребра. Сверкнуло в глазах, но остановиться было невозможно, он сжал зубы, а смех все равно рвался, клокотал в животе – какая страшная, изощренная месть! Ничего мелочнее в жизни не слышал.

Ночью было особенно тяжело. Все случалось, когда действие лекарств ослабевало, но ясность мысли еще не наступала в полной мере; и вот, на стыке неприкаянного бреда, уязвимости и горькой правды являлась эта мысль. Внезапная, как выстрел, как разряд тока в поврежденные конечности; мучительная топь, проказа, тление со вспышками огня. Эта мысль – злой своенравный хищник и надменный палач со свистящем в воздухе кнутом. Это нерв, обостренная одержимость на грани травли.

Регина…

Снилась ерунда, будто два добермана, растянув пасти с ребристым, чернеющим небом, смеялись над ним. Потом поплелись прочь, а у одного сзади вместо обрубка чернел напомаженный хвостик. Сашка дернулся в ночи и распахнул глаза. Больничные стены, первым делом, швырнули вопрос: «Я уже кастрат или еще нет?». Тут же Сашка вспомнил, что он в больнице не по этому поводу. По крайней мере, не напрямую… Сердце колотилось, как после кошмара, бросило в пот. Поспешное дыхание осушило горло, хорошо бы попить. Он поворочался и, невзирая на острую боль справа, решил поглубже вздохнуть, чтоб утихомирить сердцебиение. Заныло в висках. Сашка дурно спал, поминутно проваливался в тревожный сон и тут же вздрагивал. Душевная лихорадка, подстегиваемая болью во всем теле не только изводила ночами во сто крат сильнее, но и порождала дурные видения. В голове стоял чад. Резкие тени ветвей извивались по палате, как жадные пальцы, очертания оживали… Это вовсе не силуэты ветвистых деревьев, это упругий локон выбился из пряди, его покачивает ветер, он выделяется из прочих завитков. Как будто шепот, голос, прокрался с воздухом, его нежная мелодия переливается во тьме, дыхание коснулось кожи. Регина… Сашка еще болел ею. Она была в каждом завитке ночного мрака, в тиканье часов и скрипе задрипанной койки. В каждой капельке предрассветного тумана. Она являлась к нему шорохами коридора, трелями соловья, блуждала призрачным эхо… Распроклятый бред тянул вглубь нездоровых видений, но Сашка вновь через силу разлепил веки. Такой сон был плотояден, приставуч, но не снимал усталости и не дарил покоя. Там царила она. Регине, что обернулась шелестами ночи вторила та, которая обитала в фантазиях и грезах. Ее образ словно расколот на миллиарды частичек и каждая из них вживилась в остов материи мира и теперь кричит о себе: изгибом лампы, плавным покачиванием штор…

Конечно же она придет, такая родная, добрая. Как же он этого ждал! Регина придет к нему и сядет на краешек кровати, бережно подержит за руку, поговорит и страдания пропадут, испаряться сами собой, как глупая недомолвка. Что может быть естественней? Раз так, теперь можно и уснуть, убаюкивая себя этой выдумкой – утром она будет уже здесь. Регина будет рядом. И найдёт его жалким паралитика среди постельного белья. Жертву ее выходки, обглоданную кость. Что он скажет ей своими разбитыми губами, настолько опухшими, что вываливаются с лица? Такая девушка не станет выхаживать бесславно побежденного. В издерганном дурмане Сашка никак не мог решить – задохнуться в бездонном водовороте всеобщего унижения или разложить его на составляющие, пусть каждая вонзит собственный нож. Это позорное избиение, падение на глазах у Регины, ее отказ и злоба на себя – уж надо быть вовсе дурнем, чтоб проглядеть такое. Здоровой рукой на груди меж бинтов Сашка нащупал кусочек кожи и сжал его в пальцах – как будто там, под костями теплилось больное место, так и подмывало разодрать ребра, вскрыть живот и с кровью выпустить отраву. Пока ночь пульсировала в жилах бред не унимался, а Сашка блуждал в сновидениях и яви не в силах отделить одно от другого. Единственное, что он ясно чувствовал – это извращенная гармония меж жгучими внутренними терзаниями и побитым телом. Черт побери, да пропади ты пропадом, Регина Волданович! Лучше уж никогда тебя больше не видеть, не вспоминать. Разумеется, ее не будет ни утром ни когда-либо еще и правильно, а пустые надежды принесут лишь больше тревог. Сашка, конечно, все понимал, но облегчения все равно не являлось. Да и на что надеяться, ее поведение у диакона было весьма красноречиво и сломанная ключица говорит за себя. Еще же диакон… Он конечно не скопец, с такими-то усами. В голове не укладывалось, как же он умудрился очаровать Регину? Тут Сашка не испытывал ни злобы, ни ненависти. Думать про Кирилла было попросту невозможно, мозг, как будто намеренно душил всякую мысль о нем, огораживал сознание мощной стеной допустимых пределов унижения. Даже вспоминая случившееся, Сашка выдавливал из событий образ диакона. Сначала он обокрал монастырь, теперь это. Нужно как можно скорее рассказать отцу свои догадки, иначе Кирилл так и останется служить в церкви. Сашка попытался лечь поудобней. Он двигался медленно, переводя дух после каждого шевеления, сон так и застал его в пришибленной ломаной позе. По разуму стали ползать образы Регины. Даже во сне Сашке было стыдно за малодушное желание вернуть ее. Он видел, как расползается на ошметки гордость, и ее захлестывает мерзкая топь плевков и бесславия. Регина знала его теперь таким – безликим среди позора, кто еще смеет тянуть к ней руку. Сашка не понимал, готов ли он барахтаться в едких соках унижения в обмен на Регину. Этот вопрос оставался открытым.

А утром прикатил Леопольд. Ворвался в палату и стал тыркаться в ножку кровати инвалидным креслом:

– А ну, вставай! Хватит прохлаждаться, разлегся тут, как нежная пава.

– Дед? – Сашка протер глаза после сна. – Как же ты пришел один, как ты поднялся?

– А я не один, помимо твоей вертихвостки у меня еще внучки есть. – Леопольд был возбужден и явно не в духе, он хмурился, уголки рта стянулись вниз, дед оттопырил кривой палец и стал тычить им в Сашку, – А это вот тебя боженька наказал! Чтоб ума прибавилось! Уж знаю, что ты вычудил – при всем чесном народе полез жениться и получил отставку – так тебе и надо, вот и будешь знать!

Сашка вдруг разозлился:

– Что, дед, что я буду знать?

– А то! – у Леопольда затряслась нижняя губа, – Куда нам со свиным рылом да в калашный ряд! Окстись, дурень, хворь пройдет, а с головой что будешь делать? Бабы народ такой, на них и бычьего здоровья не хватит, а такие, как ты, исусики, больше всех страдают. Романтика поди уж полтора века, как померла, лишь ты все ромашки нюхаешь; тебя, балбеса, только в цирке показывать!

– Ты безжалостный человек, дед.

– А что, мне поплакать над тобой?

И то верно. Старик уперся локтями в колени, устало обвис и уже другим тоном добавил:

– Ну ты не хандри, поправляйся. Без тебя совсем тоска.

– Как же ты теперь живешь, тебе помогают?

Леопольд отмахнулся, но глаза вдруг загорелись, он оживился:

– Кабачки взошли! Добротные, вот такая жила, с палец,– он выставил мизинец, – Так что не залеживайся, работы там невпроворот. Альпийскую горку в этом году надобно соорудить, посеем почвопокровные – эх и красотища! Да за ими, паразитами, глаз да глаз, а то все заполонят. – Пока Леопольд там тараторил, Сашка приметил кое-что – такое, от чего швырнуло в ледяную тряску, перехватило дух. Под подлокотником инвалидной коляски висел вьющийся, каштаново-рыжий волос. Он колыхался от всякого дуновения ветра, плясал, вертелся, будто нарочно зазывал, Сашка вперил в него взгляд и стал таращиться. Тупая, чугунная от лекарств, голова, еще смогла родить мысль, что этот завиток вовсе не Регины. У всех сестер волосы одинаковые, совсем как у Амалии Волданович. Дед сказал, что пришел сюда с другой внучкой, с которой? Без разницы. Сашка как только не сокрушался по Регине, теперь же волосок обещал чудесный фетиш, предвкушение которого расщекотало душу до дрожи, снесло с пути хиленькие возражения здравого смысла, сбило дыхание. Сашка узнал длину, шелковый блеск, тот самый, любимый, ненаглядный изгиб вихров – правильным полуколечком, желтоватый на изломе, карий по пологим местам. Дед вдруг замолчал, отдышался немного, – Поехал я, я устал.

– Стой, Леопольд! – Сашка должен завладеть волосом во что бы то ни стало, – Подкати поближе.

– Чего тебе? – дед не двинулся с места. Он стоял у изножья, рукой не дотянуться. Так, чтоб незаметно, Сашка подвинул ногу ближе к коляске, хотел зацепить желанную завитушку. Если б дед хоть немного сдвинулся ближе, волосок мог бы прилипнуть к постели, не отводя взгляда от заветной цели, Сашка проговорил:

– Чуть поближе, дед, у тебя там что-то… Не могу разглядеть.

Только бы Леопольд не проследил за взглядом, не раскусил замысел, иначе он расхохочется, пустится в едкие шутки и улизнет вместе с волоском, тогда прощай мечта.

– Ты чего какой странный? – Леопольд катнулся вперед буквально на треть шага, кресло соприкоснулось с одеялом, Сашка в тихую прижал волос ногой.

– Я хотел рассмотреть твое лицо, дед.

Старик отшатнулся:

– Врешь, собачий сын! Глаза блестят, как у помешанного!– дед резко замолчал, но скошенная гримас еще выражала негодование. Сашка смотрел ему прямо в лицо, не отвечал, на самом деле ждал, чтоб дед убрался. И правда, как помешанный.

Старик укатил. Ерзая по койке, пыхтя, Сашка кое-как притянул завиток к ладони. Он был тонкий, невесомый, скользил в пальцах плавно и легко. Шелковистые прикосновения тут же отбросили в безвозвратную даль памяти, боль потери и тоски схлестнулась с еще свежими воспоминаниями о Регине, ее голосе, ее запахе. Сашка медленно накрутил волосок на палец и стянул колечко в зажатый кулак. Что-то прошибло внутри, словно распахнулся бездонный колодец страстей, оттуда махом грянули чувства – их оказалось через чур уж много, чтоб выдержать за раз – они стиснули внутренности, засвербили сладко и надрывно, но с горьким духом печали, мучительно, тоскливо взвыли и оборвались, рухнули увесистым эхо и застыли, как стоячая вода. Сашку здорово пришибло этим порывом, он растекся, раскис, понял, что на грани. Еще хоть чуть-чуть, хоть граммулечка этого чувства и он расплачется. Припадок убедительно маячил перед носом, но злоба, что вздыбилась в противовес, еще позволяла не сгинуть в цепкой хватке уныния. Сашка перекатил голову на другой край подушки. Надежно сжимая колтунок в ладони, вот какой мыслью он подбадривала исступленное сознание: раз частичка ее уже здесь, она призовет, притянет…

За эти дни в больнице побывали все, даже те, кого Сашка и не ждал увидеть. Не было только ее, Регины.

17

Этот диакон все время крутился где-то поблизости, но сейчас, вдруг, как сквозь землю провалился. Иоанн прошёлся по флигелю, ожидая Кирилла. У батюшки был гость, он с видом важного свидетеля, сидел на кресле, вполоборота. Иоанн исподволь поглядывал на его исполненное чувством собственного достоинства, лицо. Гость не проявлял нетерпения, хоть и пришлось подождать. Наконец, явился Кирилл:

– Какая-то срочность, батюшка? Мне передали, вы ищите меня.

Диакон говорил в своей манере, благочинно сложив ладони и потупив взгляд. Но что-то мелькнуло в его глазах до того, как он уставился в пол, Иоанн точно заметил новое выражение. Трусливость? Но пока не случилось ничего, что можно было бы бояться.

– Верно, спешка есть, – Иоанн подошёл к своему столу, – Я как можно быстрее хочу выяснить противоречия на счёт тебя, мой дорогой Кирилл. Этот господин, – батюшка указал на толстого мужичка в кресле, того самого, что приходил буянить в бесплатную трапезу: – Он утверждает, что ты много дел понаделал на своём прежнем месте. Будто ты лгун и вор, да ещё порядочный плут в придачу.

Кирилл и бровью не повел:

– Что ж, я не держу на него зла,– елейно проговорил он, не поднимая глаз: – Возможно, жизнь его так неказиста и трудна, что не позволяет ему видеть добро в человеке.

– Возможно, – отмахнулся Иоанн, – Но как мне быть с его словами?

– Вы верите в его обвинения? – с видом оскорбленной праведности, Кирилл вскинул голову. Его щеки прихватил румянец. – Его слово против моего и вы верите незнакомцу!

Иоанн посмотрел на гостя:

– Вы не могли бы нас оставить? – батюшка опасался, что мужичок запротивится, но тот лишь окинул диакона высокомерным взглядом и покинул флигель. – Все это время я был безмерно расположен к тебе, Кирилл, и Марка Волдановича ты очаровал совершенно и с первого взгляда, что, признаюсь, немало повлияло на мое отношение к тебе. – Батюшка словно не знал, как начать разговор, словно боялся напрямую коснуться темы, – Имеются ещё бумаги, – словно оправдываясь пробормотал Иоанн и продемонстрировал стопку скрепленные листов. – Некоторые из наших прихожан весьма предприимчивы и эээм… – он старательно искал в уме замену словам «совать нос в чужие дела» и «сплетник», – И осведомлены. Кроме того, у многих имеются связи там, где ты обитал прежде. – Кирилл медленно вздохнул и с его лица неспешно сползло подобострастное выражение, которое он так старательно носил, как подвижную, покорную маску. Батюшка не приметил этого и говорил в прежнем тоне: – Сегодня у меня был гость, тот самый, ты встретил его, когда вошел – этот человек близко знаком с твоим прошлым, Кирилл. И он рассказал мне, как ты водился со шпаной, как был замечен и в прочих подозрительных компаниях, как твое имя запятнано неподобающим поведением и как неосмотрительно с моей стороны было взять тебя на службу. Тебя, о котором я решительно ничего не знаю.

– Да, я совершал ошибки, – голос Кирилла не дрогнул, – Но когда мои, с позволения сказать, друзья привязали меня к дереву и бросили в лесу, я резко поменял взгляды на жизнь.

– Вот еще интерес, – Иоанн поднял палец, будто только что вспомнил нечто важное, – Зачем, все же, тебя привязали?

– Вы сами, батюшка, сказали – то была дурная компания. Это говорит о том лишь, что я неразборчив в людях. Они почуяли во мне слабость, что дало им возможность поиздеваться. Тот мерзкий поступок показал, как слеп был я прежде, поэтому я не держу зла на этих людей – сами того не желая, они повернули мою жизнь в достойное русло.

Иоанн задумчиво покивал:

– А может, деревом твои друзья хотели вдохновить тебя вернуть постыдный денежный долг?– Иоанн подвинул диакону одну из бумаг на своем столе. Кирилл и не взглянул на нее, но стало заметно, как напряглись жилы на его шее, – И, может, именно поэтому я не могу отыскать иконы в церковном хранилище? – Иоанн становился строг и резок, интонацией он давил: – И, быть может, твое благочестие не более, чем ложь?

Кирилл шумно выдохнул:

– Я окончил семинарию!

– Это печалит меня больше всего.

Потянулась тишина. Диакон ничем не выдавал своих чувств, только беззвучно и быстро дышал, от чего его ноздри раздувались сильнее обычного.

– Так кто же кинет в меня камень? – тихо проговорил он,– Быть может вы, батюшка Иоанн, кто отправляет иконы в подвал, не думая о их сохранности, куда может пролезть любой мало-мальски соображающий пройдоха? Вы, на которого давно уже в епархии смотрят косо из-за пристрастия пускать в монастырь разный сброд? Вы, чья дочь вытворяла всякое под крылом церкви? Чей сын удрал подальше от тирании и принуждения – вы, батюшка, вы собираетесь бросить в меня камень?

– Ты смешиваешь разные вещи, Кирилл. Да ни о каком камне нет и речи.

– Разные? Быть может, мне нужны эти иконы, как воздух, может моя жизнь стоит на кону.

– Никак, ты хочешь разжалобить меня, чтоб я сам и оправдал воровство!

Кирилл отрицательно покачал головой:

– Иоанн, вы слепец. Мы с вами находимся в одинаковом положении, – батюшка посмотрел на него с интересом, – Вы живете в монастыре, мой дорогой батюшка. Куда пойдет ваша семья, когда вас попрут со службы? За столько лет, Иоанн, вам даже не пришло в голову обзавестись собственным домом. Вы или самый самонадеянный человек из всех, кого я встречал, или порядочный глупец. Мне не нравится ни то, ни другое. И уж тем более не нравится, если такого сорта люди диктуют мне, как жить. Не нужно демонстрировать передо мной силу и власть, батюшка, иначе, я не смогу больше умалчивать о ваших промахах. Да, Иоанн, епархии будет интересно узнать все подробности бытия здешнего пресвятого монастыря. А потом я с большим удовольствием посмотрю, как с вас будут сдирать облачение.