Апрель в Белграде

– Даже если бы взял, – Камилла занижает голос и, говорит, как можно расслабленее, – ты не должна быть в старшем хоре.

– Я попросила, и он разрешил, – легкость и искренность ее речи как масло в огонь.

Все.

Камилла опять застывает и пытается дышать сквозь сомкнутые губы. Дышит спокойно. Признавать кого-то то врагом ей не выгодно, потому что у нее нет пока аргументов. Перед другими ей нечем оправдываться, когда другие узнают, что Камилла «не ладит» с Аленой. А слухи разбегутся, как напуганные муравьи. Если уж ненавидеть, то за дело.

А пока что их неприязнь на уровне интуиции. Неприязнь Камиллы, конечно. Алена-то уже знала о ней некоторые вещи, за которые можно послать нахер.

Но как Травкин мог разрешить? Он был снисходителен только с ней, с Камиллой! С Ленкой, с Аней из параллельного, с Лизой из второго, и еще другими ее лучшими подружками… С ними, с любимками! Любимкам он все позволял, прощал и не уничтожал морально. А теперь Камилле оставалось всматриваться в лицо Лариной и пытаться найти загадку. Не разгадку, блять, а хоть что-нибудь интересное, за что она могла бы ухватиться и свалить все на это что-то, на это «да ничего особенного, Травкин просчитался».

Но в Алене подозрительно, до бешенства, до нарочного молчания, до настойчивых вопросительных взглядов на Травкина, ничего не было. Ничего. Она последняя маленькая матрешка, которая больше не открывается: посмотри, покрути и засовывай обратно.

– Это классно, – интересно, у нее внутреннее кровотечение не начнется? Камилла не будет просто так делать из кого-то врага.

– Спасибо, – ей не нравится тон Камиллы, и Алена неосознанно делает такой же.

– Будет трудно, – надеется, что Алена заплачет и убежит сегодня же, – особенно тебе, в старшем хоре.

– Прекрасно. Не могу дождаться.

– Все-е-ем привет.

Можно не определять голос.

– Быстро, поднимайте ноты.

Можно было услышать скрип двери и моментальный взгляд Крыловой в точку над головой Ларины. В зал много кто входил, но только при его появлении она удостоилась посмотреть мимо, на дверь. Травкин проходит мимо нее и по инерции дотрагивается до плеча. Идет боком, со стороны стульев. Иначе не пройдешь. Ему все равно, кто мешал пройти и кого он слегка отодвинул. Даже не взглянул. А она…

А она опять думает, слишком сильно думает о плече.

Она наблюдает за ним, чувствуя себя призраком. Не может быть, чтобы он вел эти репетиции три года, а она оказалась здесь только сейчас. Какие три года… он был здесь вечно.

– Показывайте, показывайте. Выше руки, – недовольный, медлительный, громкий голос, – че какие слабенькие, – тише, себе под нос.

Ларина дождалась, когда остальные начали неловко поднимать бумажки выше, и тоже подняла свою выше.

– А вы? – он взглядом вырывает из толпы двух девочек и одного парня. Не вырывает, а тыкает. Отталкивает. Всех от себя неосознанно отталкивает.

– Я не успела распечатать, правда, сегодня утром было…

– На выход, – кивает он и наконец-то кладет свою черную сумку на пианино. Никак не мог дойти. Он не услышал поспешных шагов за спиной и обернулся. Стоят, дышат, надеются. Алена тоже надеется. – На выход. Я не шучу. Все трое. А дома подумайте, почему вы сюда ходите и на каком это у вас месте. Если вам хор не нужен, мне вы не нужны тем более, – тройка несчастных уже уходили, но застыли. – Договорились?

Только парень типа кивнул, сожрав губы, а две девки решили быстро и обиженно уйти, спрятав взгляды в паркете. Алена оглянулась, когда выходил каждый. Хотелось попросить остаться. Они втроем такие грустные, а Алена такая добрая.

– Значит, договорились, – пробубнил он, пока доставал папки из сумки.

Он заводил порядок в хоре нечасто. Но в эти нечасто он играл в строгого дядю, когда в голове что-то щелкнет, и он решит выкинуть за шкирку всех, кого можно. В зале умирают перешептывания и шелест нот. Только Травкин позволял себе громко кидать бумаги, топать и прочищать горло. Он внимательно двигает пианино бедром и ногой к центру зала, сверля взглядом ту точку, к которой движется. Все молчат. Он, видимо, всегда его двигал к центру. Он сделал еще пару мелочей в тишине и развернулся случайно к детям. Случайно застыл. Две секунды, и он небрежно развел руками.

– И что стоим?

Не дождавшись окончания предложения, все полетели на свои места на хоровом станке. Ларина стояла некоторое время на месте, поджимая к себе плечи, которые все равно задевали, и думая, да, вообще-то, я понятия не имею, где мне стоять.

А еще, она слышала отрывки диалогов:

«Опять не в настроении»

«Жена не дала»

«Как же заебал»

«Как обычно, придурок высокомерный» усмехнулась где-то Камилла, его любимица. Алена даже обернулась и вспомнила, что ей тоже надо куда-нибудь встать. И она встала, на последнюю ступеньку. Подальше от… всего этого.

Это как зайти в тайную комнату из Гарри Поттера, где место только избранным. Зал для мероприятий стал именно той комнатой, которая превращалась в тайную, когда начинались репетиции. Огромные, длинные, деревянные двери закрывались и все, что происходило внутри – дело только тех, кто там находился. Рассказывать о репетициях никто не горел желанием. Это было как… рассказать о том, как ты вчера вечером сходил купить хлеба. Никому не интересно.

Пойте свои песенки и пойте.

А Алене было интересно примерно все. Анализировать вещи и оставлять их у себя в голове проанализированными, таская всю жизнь с собой тяжелый мусорный пакет вместо головы – ее хобби. Она теперь даже поет в хоре, чувствуя себя на чужой территории. Камилла, Ленка, Травкин заставляли ее чувствовать себя так. Травкин и ее неумение справляться с ним, неумение отвечать на его вопросы, выполнять то, что ему нужно. Пение, как таковое, нравилось. И голоса, поющие хором, звучали по-ангельски. Ее это поражало. Она невольно дергала головой, пока пела и пока пели все, чтобы посмотреть и увидеть, откуда доносятся звуки. Как круто они все звучали, запевая ее отсутствие таланта.

Красиво запевая ее голос так, что она сама себя больше не слышала. И это хорошо.

К пению она точно не талантлива, можете не спорить. Она вообще не думала, хороша ли в чем-то, но, когда дошло до хора, она смогла с уверенностью признаться себе, что она не Селин Дион и не Тони Брекстон, а здесь были такие.

И они были отвратительными подлизами, которые Травкину нравились. Он любил желание и талант. А они любили его внимание и подмигивания, пока хор поет. Здесь все очень запутанно, если подумать. И распутывая этот клубок, можно и самой в нем запутаться.

Алена никогда не думает, к чему приведут анализы и продолжает изучать обстановку.

Как Травкин относился к Камилле и Ленке? По-моему, она это знала с прошлых лет, когда музыка еще была вторым уроком по расписанию в понедельник. Как бы, блять, Алену это ни выбешивало, как бы ни вводило в состояние ступора и ни приводило к желанию еще больше сопротивляться – они ему нравились. Знаете, прям нравились. Ленка умела улыбками отвечать на все его шуточки, а Камилла предпочитала молчать, но подлизываться в любое другое время. Помогать ему с бумагами, инструментами, сбегать за журналом, да что угодно, и потом плеваться на него с подружками. Змеи, змеи.

И Алена не должна удивляться, ведь Камилла всегда такая всемогущая. Просто тут же Травкин… Травкин. Что Травкин? Чем он тебя задел?

Алена ловит себя на мысли о Травкине в тридцатый раз. За неделю. И это становится проблемой, почему-то. Этот Дмитрий Травкин, этот мудила, как его все называли. Придурок, психованный придурок: что Алена только ни слышала и медленно кивала, понимая, что они правы. Теперь она понимает. Она не будет бросаться такими оскорблениями, конечно, но было в нем немного необоснованной мудачности, бесспорно.

Концентрации цветов и говна в нем были на одном уровне.

Он был культурным. Знаете, таким консервативным джентльменом, который придерживал учительницам двери и дарил цветы на дни рождения. Он был талантливым, но относился он к этому таланту, как к красивой и наскучившей ему вазе в гостиной. Все гости ахают, восхищаются, а он смотрит и говорит: «Ну, и?», потому что смотрит на эту вазу каждый день.

Однажды на уроке его спросили, и он ответил, что играет на гитаре, на пианино, чуть-чуть на скрипке, на сербских инструментах, таких как гайда (бесполезный инструмент, если честно. Сербам лишь бы что-нибудь изобрести и потом помахать всему миру, мол, эй, мы что-то могем). И вообще, он мог и может много чего, но решил остановиться на пианино и дирижировании, ведь дирижирование укладывает в себе все возможные умения. Ему хотелось все, и он нашел себе это все. И теперь он посвятил жизнь хору и его победам.

Ну, и?

Как бы он себя ни вел – его можно оправдать. Он имел право.

Имел право выбирать только лучших, потому что с певцами «неплохими» занимают вторые и третьи места. А зачем, если хор этой гимназии всегда первый.

– In flanders field… – очень тихо тянулись в конце последние высокие ноты. Уже шестой раз они это поют. Ларина даже опустила бумажку и начала устало пялиться куда-то далеко, петь на автомате. В конце пианино затихало, но Травкин предпочитал просто упереть руки в бока и смотреть на всех. В этот шестой раз он психованно встал.

Психованно!

Это значит быстро сорваться со своего места с таким выражением лица, будто не терпится сходить в туалет. В конце надо долго и высоко тянуть «fields», вот эту проклятую s в конце. Если не сосредоточить на ней внимание, то можно проглотить эту букву и получить леща от Дмитрия Владимировича.

– Ц-ц-ц-ц, – пропищал он вместе со всеми, встав напротив и сомкнув два пальца в воздухе. Некоторые начали улыбаться из-за его «ц», но, конечно, Алена начала первой. Она никогда не умела сдерживаться и не смеяться над его приколами. «Ц» спето четко и ровно. Остается надеяться, что он доволен. А если и нет – пошел вон, репетиция окончена.

Алену нужно постоянно толкать, серьезно. В плечо, в бок, по голове – куда угодно, потому что она часто залипает или вообще не понимает, что ей делать. К хору надо привыкнуть. Когда приходить, когда уходить, как правильно говорить, каким тоном, где стоять… кто бы мог подумать, что пение тут не самое важное в списке важности. Ее кто-то толкнул случайно, когда спускался со станка. Тогда она лихорадочно осмотрелась и спустилась на землю вместе со всеми. Кто-то уходил, кто-то оставался перетереть что-то с учителем.

Наверно, приятно, иметь хорошие отношения с Травкиным.

Что значит «приятно», Ален?

Алена смотрит в последний раз, как он быстро бьет ручкой по пианино то одной стороной, то другой, и сливается с уходящей толпой. А играл он с ручкой на автомате, потому что разговаривал с длинноволосой девчонкой. Девчонка могла быть кем угодно: очередной подлизой, которая поможет разнести и принести вещи в зал; могла быть наглой дивой, которая просила соло на еще не скорое EverGreen; могла быть той, которая просит прощения за то, что не придет на следующую репетицию. Он уважал таких. Но это не она. Она просто в том классе, где Травкин классный руководитель.

И такое бывает.

А девчонка объясняла, почему не была в школе позавчера. В самый критичный день, засранный тестами для их класса. Он покивал головой, отпустил пару шуток насчет градусника, возможно, подогретого батареей, позволил ученице рассмеяться, покраснеть и уйти. Ему даже как-то плевать, почему она не была в школе. Он чей-то классный руководитель, потому что все учителя чьи-то. Разбираться с их оценками, справками, оправданиями и плохим поведением – ему нахер не сдалось. Но надо. Надо разобраться до конца, сделать вид, что ты строгий и тебе пиздец как важно узнать, где она была, и пригрозить больше так не делать. Фух. Честно, плевать.

Хотя градусник она точно подогрела.

Он сгибается над журналом своего класса и проверяет оценки. Записывает оценки каждого для завтрашнего собрания. Позы Травкин постоянно менял: то встанет буквой Г и ляжет на пианино, то выпрямится и одну ногу вытянет в сторону.

Зал давно пуст. Ему надо было закончить школьные дела с максимально уставшим лицом и поджатыми губами и вернуть журнал в учительскую.

В учительской он дал пять учителю философии, который обожал давать пять.

Он спросил его про головные боли вчера. Травкин ответил, что вроде бы больше не болит.

Учитель философии похлопал его по спине и ушел со своим журналом на урок.

Надежда Павловна пила кофе, учитывая, что у нее пробел между уроками. Предложила кофе Травкину, но тот быстро сказал спасибо, не надо, потому что уходил. Она улыбнулась, наблюдая за тем, как он надевал черную ветровку.

– Как новая квартира?

– Да нормально, – он поднял воротник куртки.

– Все уже обустроили?

– Ну, не вот прям все, но спальню сделали, – не думая, говорил Травкин.

– Самое важное в первую очередь, Дим, – сидела на диване, закинув ногу на ногу.

– Конечно, – с легкостью пожимает он плечами, – я не планирую спать на унитазе.

– Так вы и туалет уже построили?

– Да. Сами. По кирпичикам, – подошел к двери. – До свидания.

И вихрем ушел из этой гимназии.

На улице прохладно для ветровки, но Травкин не замечает и идет расстегнутым. Школьная парковка сегодня оказалась забитой (если школьной парковкой можно считать боковые кармашки улицы, на которой находилась школа и за которую надо платить – то да, это школьная парковка), и он оставил свой фиат на параллельной улице. За эту улицу тоже надо платить. Гимназия же в центре, а центр везде платный. Садится за руль, пристегивается, заводит машину. Внезапно тянется к пассажирскому сидению, опрокидывает соседний козырек и оттягивает нижнюю губу перед зеркалом. Губа потрескалась от холода. Одним грубым движением он убирает козырек обратно и выворачивает из этих маленьких и кривых улочек на нормальные дороги.

Он хотел дом. Однажды у него будет дом, он так думал. Когда ему совсем надоест все это: дети и школа, он построит домик на ближайшей горе и будет жить там, играть, петь, давать уроки, если будет скучно.

Пока он не готов на пенсию.

Пока что ему нравится новая квартира: нравятся большие коробки, которыми забита гостиная; нравится идеально чистая кухня, которую мастера закончили только вчера; и мягкая белая кровать, на которой он мог заснуть моментально.

– Привет, – они целуются в губы, и Елена отходит. – Как в школе?

– Ох, ужасно, – тянет он, вешая куртку и наблюдая за уходящей спиной жены обратно на кухню. – Получил два. Тебя вызывают к директору.

– М, и что же ты не выучил? – слышится женский голос на фоне шипения плиты.

– Музыку. Ненавижу этот предмет.

Где-то там слышится смех, а Травкин валится на диван и запрокидывает голову на спинку. Плита сливается с тишиной, и для него любой звук становится тишиной. Даже дневной свет полностью чернел при закрытии глаз. Лена говорила про свою работу, и по запаху Дима понял, что она жарила кабачки.

Он клянется, что мог уснуть прям тут.

Лена все еще говорила про коллегу, которая закрыла свою клинику и которую она со времен института не любила.

– Меньше конкуренции будет, – засыпая, бормотал он.

– И не говори. У меня и так завал каждый день. Столько людей. А, эта Алена ко мне чуть ли не каждый день ходит.

Дыхание спокойное, умеренное. Глаза еле-еле открываются и смотрят в потолок. О, он знал ее настоящее имя? Не только фамилию? Интересно. Он и не заметил, что плита перестала работать, а резкий запах кабачков разнесся и по этой комнате. Тарелка с ними стояла на столике перед ним.

Диван проваливается под весом Лены, которая согнула ноги под себя и подперла подбородок рукой. Кажется, смотрит. Он повернул голову к ней и тем самым лег на правую щеку.

– Ларина, – совсем незаинтересованно. Ему хотелось спать, а не говорить о школе, от которой он сбежал час назад. Даже в его собственной квартире его нашли.

– Она же из твоих?

Он долго и, можно сказать, зачарованно на нее смотрит, словно говоря: «Я и не знал, что ты такая красивая», но на самом деле он думал: «Я и не знал, что ты такая проницательная. Откуда ты знаешь?». Слышала разговор когда-то там, в клинике, со второго этажа. Предположила, что она его ученица. И она права. Они вдвоем всегда правы, поэтому иногда ссорятся. Потому что оба правы и оба слишком хорошо видят.

– Да. Из четвертого класса.

– В хоре?

– В хоре, – он повернулся вперед и начал расстегивать пуговицы на рукавах рубашки.

Елена улыбается сама себе, вспоминая что-то.

– Хорошая девочка. Хочет в медицину.

Он молчит несколько секунд, потратив эти секунды на поднятие бровей.

– Правда? – но он по-прежнему не смотрит и проявляет вежливость.

– Ага. В прошлый раз спрашивала меня про все инструменты, что да как. Говорит, что не знает, куда точно, но в медицину.

– Ну, удачи ей, – мужчина сдался и поднялся на ноги, как старый дед.

– Куда ты?

– Поспать, – голос удалялся.

– А обед?

– На ужине, – голос стал совсем глухим в другой комнате.

Обед на ужине… Елена помотала головой, и сама принялась есть кабачки.

Ты что, влюбилась?

– Н-е-е-е-т, – простонала Алена и надолго закатила глаза, вытягивая вперед руки, как будто вслепую шла на источник звука. – Он же изменяет ей. Он только что ее имя перепутал с Василисой, – она пялится некоторое время на свою презентацию, а потом, многозначительно на маму. – Ты слышала. Я слышала. А его телка не слышала.

– Они сделали так, что она его сильно любит и ничего не замечает, – мама увлеченно смотрела на экран своего компьютера, но следила не за сериалом, а смотрела дома на «KupujemProdajem». Сериалы она всегда включала фоном, в одной из тридцати включенных вкладок, чтобы кто-нибудь болтал и убивал тишину.

Да мама Алены никогда не слушала эти сериалы. Работы всегда много. То кому-то найти дом, то продать его, то квартиру, то подешевле, то на верхушке горы… Алена приходила до школы или после, занимала свободное место за компом, которое удачно оказывалось свободным (ее коллега вечно где-то мотался, но только не в офисе) и занималась своими делами. Как сейчас, делала сраную презентацию, которую у Насти не доделала.

С Настей они говорят, и в живую, и вконтакте, но Алена не заваливается к ней в квартиру, а Настя не заваливается к ней. Она уважала личное пространство, которое Алена вдруг построила вокруг себя и сказала: «Так было всегда!», но не совсем понимала. Ей понималось только то, что Алена пошла в хор и обрезала все проводки, которые вели ее к нормальной социальной жизни. А теперь, какчтопочему… Ларина психанет и расскажет как-нибудь. Для начала, себе бы рассказать. Для начала бы психануть, она же умеет громко орать и материться. Умеет. Хлебом не корми, дай подраматизировать. Но она не уверена.

Не уверена, что нужно это делать сейчас. Не уверена, тонет или сама хочет доплыть до дна, коснуться, оттолкнуться и поплыть обратно. А легкие будут сильнее, чем обычно. Она ждет задыханий.

Она же поймет, когда начнет задыхаться?

Презентация. Алена закрывает глаза и противно сжимает зубы.

– Василиса же была у нее на приеме. Тупизм, – она снова отворачивается от своего экрана к маме. – У нее на лице было написано: «Я спала с твоим мужем», – пародирует Алена какую-то героиню низким и ужасным голосом. – Но нет. Как же еще растянуть серию. Только тупизмом… – тянет Алена, и начинает клацать по клавиатуре текст, который должна была набрать минуту назад.

– Тупизмом, да, – отстраненно отвечала мама, которая тоже погрузилась в свою работу.

– …Кстати, – Алене, собственно, плевать. Ей бы поболтать. – Я знаю, куда хочу в медицине, – и откидывается на спинку большого черного стула, который был ей не по размеру.

– И куда?..

– Стоматологом.

У Лариной, как у самого обычного ребенка, были эмоциональные скачки по пути взросления; как на ярмарке, когда идешь и бросаешься к каждой привлекательной сладости, а потом видишь еще ярче, еще вкуснее! И бросаешься в противоположную сторону. То космонавтом, то президентом, то писателем, архитектором, доктором… и вот, уже год она говорит про медицину.

Какое интересное решение.

А еще интереснее, что повлияло на это решение?

– Походила к стоматологу и загорелась?

Именно так и было.

– Ну, я все поняла, рассчитала, осознала. Знаешь, сколько они зарабатывают?

– А у людей во рту тебе приятно будет ковыряться? – мама с легкостью отшучивалась, по-прежнему занимаясь общением с клиентами в интернете.

– Да что там ковыряться. Сделал дырку, залепил и тебе еще заплатили, – Алена закрывает глаза, поджимает нижнюю губу, пожимает плечами. – Странно, но прикольно.

– А писать стихи, песни?.. – у Жанны была какая-то сверхъестественная способность делать две вещи одновременно, но говорила она медленно и спокойно. Аккуратно. Можно ведь и ошибиться, либо в первом деле, либо во втором.

Мама не особо замечает застывшее дыхание Алены, потому что начала печатать быстрее и присматриваться к экрану. Она не любила носить очки, а стоило бы. Она говорила, что они ее старят, а с линзами долго возиться. А писать стихи – не модно. Не платят. Недостаточно таланта. Хорошо жить, написывая строчки – редкость. Нужно слишком много желания и музыки в голове, и нужно постоянно, поэтому – нет. Не надо. Насрать. Это больнее. Больнее, чем сверлить зубы. Стихи – дома, в закрытой комнате, в золотом дневнике. Золотой дневник – не жизнь, это отравляющие фантазии, в которые иногда так хочется заплыть и залечь.

И Алена уплывает. Но она не ругает себя за это.

Лишь бы другие не замечали и… просто не замечали.

– Ну, я пишу. В чем проблема? И буду писать, – забубнила Алена себе под нос и не видя перед собой презентацию. В глазах плыла золотая книжка. Или дневник. Она по-разному его называла. – Одной рукой сверлить, другой писать, – вспомнила она гениальное решение и наклонилась к маме.

– И просверлишь что-нибудь не то.

– Подарю им стихи, компенсирую.

Жанна отвлекается, не удержавшись и рассмеявшись.

– Так и назовешь клинику: «Сверлить не умею, но почитайте мои стихи».

– Все, отстань, – Алена как-то обиженно улыбнулась и сохранила презентацию. Пусть недоделанную; все равно ее к понедельнику. Послала себе на мейл, закрыла браузер, посмотрелась в черный экран, в телефон. – Я пошла.

– Иди.

Мама с места целует ее через воздух, и Алена делает то же самое, прежде чем выйти.

За пределами стен – другой мир. За пределами других стен – мир совсем другой. Смотря какие четыре стены, кто в них, кто за ними… И куда ты после них пойдешь. Алене в школу. И знаете, как бывает, когда расстанешься со своим другом на улице и идешь в своем направлении – улыбка после прощальных объятий стирается. Губы медленно возвращают свою прежнюю форму. Никакую. Прямую и холодную. Почему тепло не останется чуть дольше? Алена думала об этом. И сама не знает. Она тоже моментально замерзает и перестает улыбаться, взяв телефон и уткнувшись в него. Причин улыбаться же нет.

Репетиция перед уроками – не причина улыбаться. Это причина спокойного и кирпичного лица, не больше. Так что иди в школу, как ни в чем не бывало. Иди и смотри в свой ебанный телефон, прячься вконтакте, в бесполезных переписках, потому что это легче, чем смотреть в лица.

Она листала ленту, хотя никогда ее не листает. Настя была в сети сегодня в шесть утра, а сейчас где-нибудь в тренажерке или спит после тренажерки. Диалог умер после вчерашнего дня. Марии писать нечего, она придет на репетицию. Милена… Алена бьет себя мысленно по голове, за желание написать всем подряд от скуки, когда ей всего лишь надо дойти до гимназии тридцать метров от маминого офиса.

Гимназия снаружи пустует. В кабинетах шел последний урок первой смены. Когда заходишь в небольшой дворик через черные железные ворота, то оказываешься внутри буквы «П». Справа, слева – можно заглянуть в окна и увидеть торчащие головы. Впереди – окна, в которых видно коридоры первого и второго этажа. То есть, не видно, там же белые занавески. Алене хватает две секунды, чтобы все по привычке оглядеть и зайти внутрь. По лестнице, по красной лестнице и затормозить перед залом.

Травкин где-то поблизости? Его ждать перед дверями? Сходить в учительскую? Или он в зале?

Ноги медлят, но несут ее к залу. К счастью, старая деревянная дверь не заскрипела. Да и все равно. Огроменный зал пустой. На пианино – валяются ноты, ручки… черная сумка. Травкин где-то поблизости. Голова сама собой оборачивается, словно он должен был стоять за спиной, чтобы испугать и поржать, когда она испугается. Идиотка, зачем ему это делать? Ларина вздыхает и заходит внутрь, убедившись, что дверь осталась открытой.

В абсолютно пустом зале она никогда не находилась.

И если чувство чужака душило ее в переполненном помещении, то отсутствие тел и взглядов ее совсем сдавливало и вызывало звон в ушах. Если собирается куча народу и она, потерявшаяся ненужная иголка в куче – ей явно здесь не рады. Если никого нет – значит тебе здесь точно нечего делать. Она же даже стоять не умела правильно. Не умела быть решительной. Не умела взять телефон в руки, потому что тут – нельзя. Тут святое место. А если Травкин? Если он увидит, что она в телефоне?