Апрель в Белграде

Пока Алена слушает философа, она понимает, что не слушает его. Слушает себя. Задает себе вопрос: какого хрена она сравнивает всех подряд с Травкиным?

Она сделала тест за шестнадцать минут, но не хотела выпендриваться и осталась сидеть, незаинтересованно оглядывая кабинет.

– Ален, ты сделала?

Твою мать.

– Да? – она любила говорить неуверенное и вопросительное «да». Кончики пальцев сами отодвигают тест к краю парты, вынуждая учителя подойти и забрать его, с хитрым и подозревающим ее в чем-то взглядом.

Учителю нечего делать, и он бегло осматривает тест, изредка делая замечания парням за последними партами.

– Без ошибок. Настоящий философ.

– Да нет…

– Не скромничай.

Алена скромно улыбается только ему, не желая смотреть на остальных. Первый попавшийся на глаза бы состроил гримасу с улыбкой «ну и выпендрежница».

Понедельник идет, как обычно, и Алена делает вид, что у входа в школу не висит список новых хористов. Если бы она была уверена, что ее имени нет в списке, она бы давно подошла, посмотрела, пожала плечами и плюнула на это хоровое дело, но ведь червячки сомнения грызли ее уверенность… Травкин запустил механизмы в Лариной, которые раньше не работали. И она не идет смотреть.

Если она не посмотрит – значит, ее нет в списке. Эта мысль облегчала жизнь. Незнание позволит ей спать сегодня ночью.

Если только Настя не посмотрит… Блять, Настя. Она же сто процентов посмотрит! Ей же тоже интересно! Настя, нет!

– Ну что, готова к хору? – спрашивает между делом Настя на большой перемене. – Ты, наверно, не будешь в моей группе, потому что только сейчас записалась, но ничего. Где-то да будешь.

А кто сомневался?

– Что? – Алена представляла свое удивление тысячу раз, но, когда она действительно удивляется, это тяжелее. Грудь и голова стали тяжелее.

– Что «что»?

– Ты посмотрела список, да? – произносит Алена с таким лицом, будто бы в голову ударила мигрень.

– А ты – нет?

– Он что, меня взял?

– Я же говорила, нормально поешь.

Гадство какое.

Настя пыталась понять, почему Алене так сильно не хочется в хор. Они ведь даже пели вместе однажды. Дурачились, снимали на камеру. И только подумать! Это была идея Алены. И Настя понимала…

Алена просто ссыкло.

Глаза медленно и раздражительно закрываются, а руки застывают, не решаясь зарыться от негодования в волосах. Очевидно же. Блин, ну очевидно же было! Еще во втором году. У него цель – выбесить ее до смерти, раз ей так скучно. Надо же было ляпнуть Травкину про его хор! Скучный, видите ли. Иди теперь и пой в свой скучный хор.

Если бы молчала на прослушивании, он бы все равно взял. Назло.

Ларина аккуратно бежит между учениками к выходу, перепрыгивая и обходя разбросанные рюкзаки. Такой переполох мог быть только на большой перемене, когда ученики уходили за едой и оставляли вещи в гимназии. А такое чувство, что сначала они вертелись юлой и по ходу дела раскидали свое шмотье. Где упало – там и будет лежать.

На контрольной лестнице уже ничего не валяется. Повеяло холодком. Наверно, с улицы. А может, с алениной кожи.

Она быстро разворачивается к доске объявлений, не обращая внимания на возвращающихся с улицы проглотов, и начинает бешено искать нужную бумажку. Быстрее бы найти ее и разозлиться еще больше.

Вот она.

Алена Ларина.

Будь ты проклят.

Репетиция в понедельник, в 15:00.

Уговора вступать в хор у них не было, так что она не будет. Нет-нет. Может быть, у нее не отвратительный голос, но у нее будут отвратительные репетиции. Он же будет ее выделять. Он же без причины будет говорить ей петь громче и орать, как орет на всех, кто ленится или не старается. Он же будет подмигивать красивым и популярным девчонкам, потому что ему нравились такие. Алене от последнего пункта стало противно дышать, как будто она вдохнула сигаретный дым.

Она уже видит каждый его пронзительный взгляд, который будет проходить сквозь нее.

«Ларина, не хочешь спеть Кристину Агилеру? Хотя бы не будет скучно».

Алена перегибает палку, но ей плевать. Ах, если бы он знал. Нет. Только не ты, Травкин, и твой хор. Я не умею. Не умею петь. Все, что связано с тобой – я не умею.

У нее все равно билось сердце от предчувствия. Ничего просто так не будет. Он будто стоит за спиной, прямо за спиной и дышит ей в волосы. За спиной только дул холодный ветер, который просачивался сквозь открывающееся двери.

Надо успокоиться. И съесть недоеденный сэндвич, который остался грустно лежать на лавочке рядом с Настей.

***

После последнего урока русского на третьем этаже Алена вылезает из толпы и проскальзывает в туалет. За две минуты этаж очищается, а за другие три – начинается урок второй смены. Шумела только вода из-под крана. Она умывается, пьет воду, закрывает кран, вытирается рукавом куртки, которую успела надеть, и уходит. Абсолютная тишина. В такой тишине всегда кажется, что кто-то схватит тебя за шею или выпрыгнет из-за угла. Бедные дети, которые просидят тут до половины восьмого! Алена спускается по ковровым лестницам и идет по коридору до следующей лестницы. Ее шагов совсем не слышно. Ее саму никогда и нигде не слышно.

За углом – угадайте что? Ковровая лестница. И по ней нужно спуститься, как ни странно. Издалека были слышны взрослые голоса, которые остались проигнорированными. Зря. Завернув за угол, Алена тут же одумалась, повернулась на девяносто градусов обратно и зашагала быстрее к первой лестнице. Надо бегом обратно. Куда угодно. Как маленький неуклюжий пингвин, который бежал к своей маме. Руки сжаты в маленькие кулачки.

Разговоры поднялись на второй этаж к ней. Уйдите, уйдите, уйдите…

– Ларина.

Да, это ее фамилия. А Вы, кажется, Травкин? Какое совпадение: от Вас-то я и бегу.

Алена застывает и несколько секунд уверенно смотрит вперед. Закрывает глаза. Как он ее узнал? По вечной куртке болотного цвета? По хвосту? По желанию съебаться от него? Может быть…

Травкин убеждается, что она идет к нему и возвращает внимание на разговор с коллегой. Пара секунд, и они прощаются. Мужчина уходит туда, куда бежала Алена.

Возьми меня с собой, кто бы ты ни был.

Так мило, наверно: стоять посреди коридора в полной тишине. Даже если две секунды. Слишком интимно. Алене надо домой.

– Здравствуйте, – кивает она и часто сглатывает. Хватит стоять. Она идет к лестнице, которую он к счастью, не перекрывает. – До свидания.

Он стоял близко к лестнице, как знал. Как знал, что придется подойти. Он не закрыл проход своим телом, только сделал шаг и слегка поднял руку. Расслаблено и лениво, конечно. Алена прирастает к земле, дернувшись, ведь его рука могла удариться ей в живот. Травкин стоял сбоку и дышал прохладным мятным дыханием. Кажется, синий орбит. Нет-нет, синий самый сильный; после него внутренность рта горит. Больше похоже на зеленый орбит, но сейчас он вообще не жует жвачку. Культурный. Куда он ее засунул? За зубы? Так делала Алена на уроках.

– Куда собралась?

Впервые в жизни он уделяет внимание только ей. Не телефону, не клавишам, ни другому человеку, а ей. И смотрит на нее. Без иронии. Минуту назад с иронией, а сейчас – спокойное серьезное лицо.

– Домой, – она смотрит на него рваными взглядами. Порванные им. На него сложно смотреть вблизи. Травкин два раза цокнул и закатил глаза.

– У тебя хор.

О присутствии в хоре дорога не было, но вина и неловкость душат.

Травкин явно только что пришел. Сумка на плече, бежевая куртка, наверняка холодная кожа после улицы. Наверняка, Алена не о том думает.

Несколько сантиметров расстояния недостаточно. Это неправильно, стоять напротив него, да еще не смотреть в глаза, будто бы ты виновата в чем-то. Виновата, возможно. Алена злилась, но ему со злостью ничего сказать не может. Поэтому говорит уверенно то, что в праве сказать уверенно:

– Я не хочу петь.

И продолжили стоять, будто бы за этой фразой будет что-то еще. Будто бы за ними двоими всегда было что-то еще, и они только сейчас начинают искать. Что-то еще… Но он не отвечает. И они стоят. Он – с поднятой рукой, она – перед этой поднятой рукой, стеклянными глазами смотрит вперед. И если честно? Да, ей страшно. Она пока не знает от чего, но ей точно страшно стоять и чувствовать его наглое, именно наглое, мятное дыхание. Она же сказала, она не умеет с ним функционировать. Из нее сейчас дым пойдет.

Он молчит. Недолго.

Вскидывает брови, она это видит; и видит, как он отходит к дверям зала, около которых они все время стояли. Достает ключ и открывает.

– Почему? – спокойно задает вопрос. Через секунду он исчезнет в хоровом зале, так и не дождавшись ответа. Он ведь задавал его из вежливости.

Сложно. Почему? Вопрос заводит уверенные мысли Алены в тупик. Что значит почему? Здесь не должно быть никаких вопросов, она просто не хотела петь. А почему? Такое чувство, будто она сама не задавала себе таких вопросов. Быть в хоре с Травкиным – это то, чего она не хотела, а петь… ей это нравилось временами. Так что она неправильно выразилась.

Взгляд находит вопросительный взгляд учителя.

– Я спрашиваю: почему? – произносит он тверже и громче.

– Я не знаю, – говорит первое, что приходит в голову.

– Ты неадекватная? – он все никак не может войти в зал. Дверь заклинила. Он несколько раз дергает ее, напрягается, чуть-чуть согнув колени, и открывает. Теперь он может просто зайти внутрь, а она – может валить.

Ларина удрученно вздыхает, позволяя взгляду отдохнуть на высоком потолке.

– Я просто не понимаю, – и почему-то идет за ним, ведь они не закончили разговор.

– Что не понимаешь? – он звучит так безжизненно и незаинтересованно, что хотелось прыгнуть ему на спину и начать орать какую-нибудь идиотскую песню на ухо, чтобы он проснулся и среагировал.

Зал огромный. Красные стулья по-прежнему стояли. Сквозь окна просачивался яркий белый свет. Алена никогда бы не подумала, что будет стоять в зале одна. С Дмитрием Владимировичем. Как в реалистичном сне, а ослепляющее солнце как знак, что она вот-вот проснется.

Но учитель бросает черную сумку на один из стульев. А она не просыпается. Все еще стоит в проходе и смотрит на него, как на прослушивании. Это, наверно, ее предназначение: стоять и молча смотреть на него, пока он делает вид, что не видит.

Ей нужно высказать то, что ее больше всего бесило. Только бы набрать воздуха.

Вдыхай свою смелость, давай. Он такой же мудацкий учитель, как и половина гимназии, давай, ничего особенного.

– Вы берете только лучших.

Ух, вот это бомба.

В переводе: «Зачем Вы взяли меня?».

Травкин уже сидел в светло-голубой рубашке за пианино. Сидел неправильно, то есть вообще не повернут к пианино. Он просто отнял у пианино стул и сидел где-то рядом, откладывая на него бумажки. Но когда Алена это сказала, он перестал.

Он положил все бумаги обратно в стопку на пианино, согнутые руки на ноги, пальцы в замок и посмотрел на нее, как на полную дуру. Она мгновенно почувствовала себя такой. Идиотиной.

– Откуда ты знаешь, – он рассасывает ей каждое слово, как на приеме у логопеда, – кого я беру хор?

Он бил так больно.

Правдой.

И правильными вопросами, от которых Алена могла молчать и пытаться открыть рот. С губ слетает прерывистое дыхание от того, как прямо и бесстрастно он смотрел, посвящая свое драгоценное время только ей. У него на лице же написано: «Ты заебала меня». И интонация такая же. Но он почему-то так не говорит.

Ей становится стыдно и отвратительно в ту первую секунду тишины. Она ведь не знала. Она просто слышала, много чего слышала и предполагала… На деле, ее прочный замок знаний – карточный домик. И он сдулся одним вопрос, на который Ларина не сможет ответить.

– Откуда тебе вообще что-то известно, Ларина?

Он решил продолжить добивать тем, что поднялся на ноги и для эффекта взял бумажку с пианино, которой мог размахиваться.

– И хор скучный у тебя. И песни скучные, – он говорил так, словно пел. Растягивал последний слог и тянул вверх. – Еще ни разу не была на репетиции и уже ноешь: «Ы-ы-ы, он берет только лучших, помогите, мне страшно», – он делает кислое лицо и максимально низкий голос. Алена опускает подбородок и пытается съесть свою улыбку. – Але, – голос возвращает свой привычный лед. Он стоит не особо близко, но наклоняется, чтобы помахать бумажкой у нее перед носом. – Я не шучу. Для начала сделай что-нибудь и потом делай выводы.

Никто лучше (хуже) Травкина не отчитывал. Он сразу брал тебя за затылок и окунал в твое же дерьмо, пока ты не начнешь захлебываться в нем. И потом – он прав. Пусть лучше он будет прав, потому что мысли Лариной слишком густые и душные, и ей давно тяжело дышать.

Своей мятной жвачкой он прочистил кислород.

И он, наконец, жевал ее, когда Алена подняла взгляд.

Пафосно и показательно.

– Учи, – тыкнул бумажкой ей чуть выше груди, и Алена была вынуждена взять ее в руки, перевернуть, посмотреть название старой песни Toto «Africa». Взгляд беглый, восхищенный, голодный, никак не мог насмотреться на ноты и на слова под ними. Радостно-грустный взгляд, если такие бывают. Будет глупо сказать, что ей нравится песня. Она голодная, но она не будет жрать его песни.

Он ведь для нее это устроил? Нет, срать он хотел с высокой вышки на то, чтобы ей угодить.

Она лишь еще раз поднимает взгляд, чтобы что-то сделать. Чтобы посмотреть на Травкина, который сел обратно на стул, но не ждать от него ответа или взаимного взгляда: ей просто нужно посмотреть на него для себя. Ненавидеть его выдуманный образ у себя в голове было легче.

А ненавидеть в жизни… она его не ненавидела. Он вызывал все самое неприятное в Алене, но не ненависть.

За спиной открываются двери, и начинается активная болтовня.

Репетиция в 15:00 все еще в силе.

Ларина оборачивается и вздыхает, неуверенно держа перед собой листочек. Они не договаривались на то, чтобы Алена осталась в хоре. Собственно, он не заставляет. Он надавил, сделал все что в его педагогических силах и отступил. За вас никто никогда не будет принимать решения: это глупо и бесполезно.

Какими-то странными способами он поднимал самооценку. Кричал тебе в лицо: «Прием, Хьюстон. Ты – не дерьмо, пока я так не сказал». Нет никакой загадки и, нет, мир вокруг Лариной не крутится. Травкину что, делать больше нечего, кроме как мстить Лариной до конца учебы? Ему было слишком в лом, чтобы пытаться.

А ей просто понравилась песня.

Но она ни за что об этом не скажет. Уходит. Растворяется в толпе.

Красивая песня

Мария: Камилла с Леной говорили о тебе.

Вода выливается обратно изо рта, стекает на подбородок, но Алена быстро вытирает ее и еще быстрее тычет по экрану. Главное, не забывать смотреть под ноги.

Алена: Что говорили?

Мария: Про твое имя в списке.

Алена: Жопы загорелись?

Мария: Не знаю. Они думают, что Травкин пошутил или типа того.

Милена: Ален, Камилла и Лена говорили что-то про тебя.

Алена выходила из дома не с такими мыслями и не с таким отстраненным выражением лица, с каким заходит к стоматологу. Стоило переступить порог, и она оказалась не там, где хотела. Стоило переступить порог третьего года, и она оказалась не там, где хотела. Взгляд оглядывает маленькое и уютное помещение, все с теми же цветочными стульями, но видит каменные стены и высокие потолки. Бесконечно длинные коридоры и толпу учеников, сквозь которые приходится протискиваться. Чем дольше ты дергаешься, тем торопливее ты начинаешь это делать, будто ты действительно можешь задохнуться.

Ей должно быть страшно.

Она должна испугаться разговоров о ней, потому что она никогда не была достойна упоминания своего имени в змеином кружке Камиллы и Ленки.

И ей страшно, ведь дорога перестала быть асфальтированной. По сторонам больше нет полей. Повсюду что-то не то. Но ей почему-то приятно. Пусть ей будет приятно, а им – не очень.

Пусть их сожрет любопытство, но Ларина не желала им смерти или банально ужасных вещей. Ей приятно, что им в кои-то веки неприятно. Ей приятно, что они пачкаются об ее имя и тратят на нее время. Приятно, что им двоим делать больше нечего…

Но теперь она чувствует нож, упирающийся в спину. Сплетни.

Куда они приведут? Ее или их? Да какая разница… Им вдруг стала интересна Ларина, потому что она коснулась их золотой короны. Их, сука! Золотой! Короны! Какая-то тупая Алена Ларина пришла на прослушивание в предпоследнем году, и Травкин ее взял. Ничего личного, их просто это бесит.

– Привет, Ален. Садись.

Елена не изменилась с прошлого раза. Короткие, от природы прямые, каштановые и мелированные волосы; челка; белая одежда с розовыми кармашками на штанах и майке. Постоянные белоснежные улыбки, как у куклы. Сейчас, она без перчаток, и Алена спокойно могла увидеть (снова), что она не носит кольцо. Однажды, она состроит теорию заговора. Проанализирует каждую деталь и соединит важное красными нитками, но пока что она спокойна.

Елена говорила меньше, но если и говорила, то про двух клиентов. Истории быстро надоели, и Ларина решила фокусироваться на жужжании аппаратов, представляя в голове, как они выглядят и какого они цвета.

Открывать глаза у стоматолога – нарушение какой-то традиции.

По лестнице от ресепшена до пыточной комнаты постоянно кто-то шастал: то одна ассистентка, то вторая, то та пухлая брюнетка с самого ресепшена. Шаги было слышно отчетливо.

И Алена, как всегда, привыкла и перестала замечать.

– Лен, ну.

Интересно работал ее мозг. Как мозги вообще работают? Алена не узнала его голос моментально; наверно, медленные осознания хуже всего. Она ощутила покалывания в плечах и на затылке, но она не поняла – почему. Из-за голоса, явно. Но чей? Две-три секунды… она перебирает голоса учителей. Почему-то учителей. Знает, что чей-то учительский, но голос Травкина автоматически блокируется. Так чей голос ты заблокировала?

Она и так не двигалась в розовом кресле, но стала не двигаться еще сильнее.

– Мы заканчиваем… – тянет она, не отрываясь от работы.

Ларина все равно сидела спиной. Он и жену толком увидеть не мог, ни то что ее.

– Я подожду внизу.

Интонация, с которой он произносил слова на сербском была еще нежнее и расслабленнее. Еще больше, как игла, которая залезает тебе под кожу и остается там. Пусть не ждет внизу, окей? Пусть едет на своей машине домой, потому что Алена через окно не планировала вылетать.

– Постучи зубками.

Классическая процедура.

– Нормально?

– Да.

– Тогда на сегодня все. Подожди меня внизу, я запишу тебя на следующий раз.

Так, с окна будет больно падать или?..

Натянув болотную куртку, она ощутила тепло. Когда она вздохнула, больно улыбнулась и начала спускаться по лестнице, пустыми и наигранно увлеченными глазами пялясь в телефон – ей стало жарко. Вдыхала и не могла вдохнуть.

Шаг.

В мыслях эти сообщения. Камилла и Ленка смотрят на нее. Где-то у окна, как они всегда стоят и нагло смотрят, с улыбочкой. Они ждут, когда она задумается и споткнется. Когда выпрыгнет в окно. Как мешок с дерьмом полетит вниз, к нему. Она сама от себя ждет. Нет, хер ему.

Девчонки на ресепшене нет. Она ускоряет шаг на последних ступеньках и не оборачивается, зная, что за спиной диван. На котором сидят. И ждут. Так принято. Она оборачивается и замечает пустой белый диван. Нетронутый. Глаза прикрываются от чрезмерного облегчения. Сесть тихо не получилось, потому что диван издал непонятные звуки. Алена даже не облокотилась на спинку, оставшись сидеть на диване как примерный ученик.

Только сейчас она прислушалась к колонке и услышала знакомые ноты. Теперь слова. Боже, да, Total Eclipse of the Heart. Если бы не Glee, она бы ни за что не обрадовалась и не начала напевать песню. Ее невозможно не петь. Особенно на припеве, когда Бонни Тайлер начинает голосить. А еще в самом конце инструменты. Ее рука плавно двигается в воздухе, а взгляд стоит на месте и ничего не видит, пытаясь предугадать следующие строчки.

– Красиво, – он не повысил голос. Наверху чистятся инструменты и слышатся сербские разговоры с ассистентками. Он не пытался что-то скрыть, потому что знал, что нет нужды. Неудобные ситуации его избегали за двадцать километров, потому что он сам – неудобная ситуация. – Красивая песня.

Алена сглотнула заранее; как только спустилась с лестницы, но сейчас пришлось опять сглотнуть. Остановилась и моментально улыбнулась, заморозив свое выражение лица. Обычно так встречаешь учителей вне гимназии, школы, универа.

– Простите, я Вас не заметила, – Ларина без шуток нацепила приятно удивленную улыбку и поднялась. Он делает пару медленных шагов к ней. Так обычно ведутся разговоры. До этого он стоял у ресепшена. Он вышел откуда-то оттуда.

– А я тебя не понимаю, – он отводит взгляд, вспоминая. Стоит, не смотрит на нее своим недовольным и уставшим взглядом, поджатыми губами и руками в карманах. – Я думал, что понял, но, – нижнюю губу кусает, размышляя, – по-моему, ты издеваешься, – и он опять не шутит.

– Это просто песня, я просто…

– Я не про сейчас, – быстро и нагло перебивает он ее с полузакрытыми глазами. – Про хор. Это некультурно.

Некультурно не тихо уходить, а все поведение Лариной вместе взятое. Некультурно вешать учителям лапшу на уши, да и вообще: кому угодно вешать. И Травкин задет, как человек, а не как учитель. И он не шутит. Шутя, он менял интонацию на более шутливую и оставлял взгляд серьезным для достижения юмористического эффекта. А тут все его появление серьезное.

Будто бы он сидел тут и ждал не жену, а…

Они выглядят странно, или так кажется Алене. Разговаривать с учителями в общественных местах кажется дикостью, словно вы можете говорить, о чем угодно. Так и вышло: они говорят, о чем угодно, но приходят к одной вечной проблеме. Проблеме и года нет, но она кажется вечной со вчерашнего дня.

Как он только умел обливать грязью.

Алене снова надо в душ.

– Да, я, – настоящее выражение лица вернулось. Бегающий взгляд и нервозное движение челюстью. Травкин плюхается на уже помятый диван после Алены, – должна была что-то сказать. Простите.

– Не надо передо мной извиняться.

Проблема его серьезности в том, что он даже к ней привык. Что и серьезные ситуации воспринимал наплевательски. Что таких дур у него был целый вагон и что разбираться с еще одной ему лень, но его обязывает профессия. Травкин потянулся за сосательной конфетой на столе, и его черная куртка громко зашуршала.

– Извинись лучше перед собой, – говорил он конфете, пока ее разворачивал.

Она тоже захотела конфету и многозначительно посмотрела на серебренный поднос. Нет, она не возьмет. Это бы порвало между ними натянутую струну. Блять, да она бы выглядела еще более дурой, чем была. Но у нее такое кислое лицо. Конфета бы все исправила.

Схватив первую попавшуюся, она быстрым шагом вываливает из клиники.

– До свидания.

– До свидания, – но дверь уже наполовину захлопнулась. Он откидывается на диван, забрасывая ногу на ногу и руку на спинку, и отсутствующим взглядом ловит последние секунды не закрывшейся двери. Язык толкает конфету то к одной щеке, то к другой. Дверь надоедает. Он достает телефон и листает новые сообщения.

Шаги по лестнице и женский смех. Вся орава спускается. Травкин растягивает обертку от скуки и любопытно смотрит на спускающихся девушек. Видимо, пора на выход.

Елена, еще с искрами в глазах и румяными от смеха щеками, идет прямо к Травкину.

– А где Алена? – спрашивает она, как будто рассказывая анекдот.

– Понятия не имею. Это что, новый стоматологический прикид?

– Нравится?

***

Школа начала давить разной херней и ставить подножки на самых неожиданных местах. Внезапные устные ответы по географии и истории в один день, ну кто так делает? Математика на следующей неделе, но математичка болела две недели, и непонятные классом темы ее не интересуют. Хотя, если подумать, подножки были ожидаемы.

Ларина просто устала.

Надо же, и ботана довели.

По четвергам у них с другой половиной класса был один совместный урок. Информатика. Остальные уроки у них проводились на английском, а у кучки непопулярных детей, в числе которых была Алена – на сербском. Билингвальные классы всегда такие странные.

Настя тоже была в билингвальном на английском, но не в ее классе.

На сербском все дрыхли. Предпоследний урок второй смены – информатика. Блядство, а не уроки. На информатике все тоже дрыхли, но активнее. Алена с полузакрытыми глазами слушала учителя и рассматривала надпись AC/DC на футболке девчонки, сидящей впереди.

Бла-бла, азбука, скобочки, точки, компьютерный код, можно домой?