Маленький памятник эпохе прозы

Тем временем Малюдки взревновали меня!

– Как там твоя Фанни Каплан? – вредным голосом спрашивала Маринка, когда мы встречались, гуляли или сидели в кафе.

– Господь с тобой, за что ты её так? – смеялась я. – Она не террористка.

– Ну, Инесса Арманд или Клара Цеткин! Ты ж сразу поняла, о ком я!

– Она отличная девчонка, чего ты?

Тут фыркала Людка.

– Ага. «Свобода на баррикадах», ей пойдёт топлес с таким бюстом.

– Девки, вы что злые такие?

А они просто ревновали, зная о моей новой привязанности. Ведь я пыталась их всех подружить, но увы.

Студенческая тусовка, гуляния, посиделки, киношки, кафешки… Всё, как у всех в этом возрасте. В нашей компании любимой песней для исполнения хором была «В пещере каменной нашли напёрсток водки…». Приличные, благополучные будущие писатели, поэты и прочие литераторы громко распевали про водку и закуску, чаще всего почти совсем трезвыми, просто переполненными жизнью и энергией до лёгкого опьянения.

– Пили? – выкрикивал Тимур, бряцая на гитаре.

– Пили! – стройным хором отвечали мы.

– Ели?

– Ели!

– Хватит?

– Мало! Мало!

И дальше все вместе в полном восторге:

– Мало водки, мало водки, мало водки, мало водки и закуски тоже не хватало на всех!

Однажды, когда мы распевали эти дурацкие куплеты дома у Полины, вдруг приоткрылась дверь и появилась печальное лицо её мамы:

– Я думала услышать Окуджаву… – грустно сказала она, а мы заржали.

– Мама! – строго сказала Поля, и дверь закрылась.

Было хорошо, только мне всё равно вечно не хватало моих Малюдок.

Дружбы мои незабываемые!

Продолжение разговора с мамой про демона

За окном тьма, скоро полночь, мама включила торшер возле дивана. Фимка дрыхнет. Я умничаю.

– По собственному опыту скажу, ма, что в контроле за своими внешними реакциями на происходящее есть огромное здравое зерно, зернище! Наверное, это чистая психология: если контролируешь свою мимику, следишь за дыханием, то в ситуации стресса становится легче.

Мама кивнула:

– Абсолютно объяснимо с медицинской точки зрения: дыханием контролируешь выброс адреналина, вызывающего слишком сильный стресс.

– Вот! Постепенно это становится хорошей привычкой, и ты учишься не быть слабой в глазах людей. Люди – они такие первобытные! Чуют слабого, и у них включается древний инстинкт – «добить». Иногда они даже не соображают, что делают, почему их так тянет принимать участие в травле того, кому и так улюлюкает вслед уже десять тысяч человек.

– Ты меня пугаешь! Откуда такой опыт? Разве с тобой случалось что-то подобное?

– А разве обязательно, чтобы случилось именно со мной? Тебе не кажется, что это эмоциональная тупость – понимать лишь собственные чувства и иметь в виду только собственный опыт? Ты же сама не такая, мамуль.

– Ты права.

– В общем, внутренняя уверенность в себе, сила, которая в бесстрастности и отражается на лице, один из способов выживания.

– Есть одно серьёзное «но». Это я тебе как врач скажу. Когда вопреки испытываемым чувствам, человек надевает маску бесстрастности, при этом в душе кипит вулкан, знаешь, что происходит? Организм быстрее изнашивается, мы его губим. Эмоции требуется выражать, иначе случается взрыв внутри. И тогда какой во всём смысл? Получается, «держать лицо» – себе вредить?

– Э, мам, ты не понимаешь! Услышь меня! Смысл в том, чтобы реакция была не только внешней, но и глубоко внутренней с как можно более лёгким отношением к происходящему и к людям. Надо плевать на всё по-настоящему и уметь не просто скрыть свои чувства, а не испытывать их. Суть в профилактике, как сказали бы вы, медики: быть защищённым заранее, всегда, даже когда ничто не предвещает плохого.

– А ты не превратишься в бездушное существо? То есть… я-то тебя знаю, ты не сможешь, но тебя не пугает такая возможность? Досовершенствуешься до полного безразличия ко всему – и что?

– Хм. До этого настолько далеко! По-моему, ты опять не совсем поняла… или я плохо объясняю. Умение сдерживать эмоции и не выглядеть слабым вовсе не мешает чувствовать, сочувствовать и даже страдать, когда без этого никак. Или вот, к примеру, счастье. То самое, когда «остановись, мгновенье – ты прекрасно!»… Блаженство с мордочки лучше бы убрать. Небезопасно. На эту тему в одном популярном журнале напечатана отличная статейка психолога, сейчас покажу.

Я метнулась в свою комнату за журналом. Фимка недовольно поднял башку и дёрнул хвостом: мол, чего скачешь, так хорошо сидели… Вернувшись, открыла нужную страницу.

– Смотри, что пишет: «Весь этот кошмар – искренность, откровенность, открытость – прямые сообщники самоубийств, улыбчивые проводники в личный ад человека, в депрессию, потому что непременное условие выживания людей с такими качествами – наличие рядом любящих близких и чужих, но порядочных граждан, хотя бы по минимуму – не сволочей. А с этим у человечества в целом очень большие проблемы.

Посему главный постулат: открытость и откровенность – недруги и даже враги. Закройтесь на все шпингалеты, застегнитесь на все пуговицы! Особенно, когда вам хорошо. Если плохо – всё немного проще: вас, скорее всего, не тронут, вы уже повержены. Хотя не следует забывать, что есть опасность инстинктивного желания добить слабого, кое-кто может и не удержаться от соблазна».

– Какие страшные рекомендации! – ужаснулась мама. – Нет, я не согласна категорически. Этот психолог сам нуждается в помощи, ему явно плохо, у него жуткий личный опыт. Зачем он такое пишет? Это страшно!

– А мне кажется, что всё верно. И папа именно это имел в виду, хотя и не был психологом. Пришёл к тому же интуитивно и своим опытом. Слушай, мам, о чём я сейчас подумала! Родители отдают детей заниматься спортом ради здоровья, а ещё для того, чтобы их крошки могли дать отпор, когда понадобится защищаться. И вот человек, в итоге, сможет постоять за себя, но чисто физически! А что делать, когда плюют в душу, вытирают ноги о самооценку? Какая часть многоборья от этого защитит? И прикинь сама, насколько чаще люди оказываются избиты и истерзаны морально, чем становятся жертвой нападения хулиганов? Так ведь?

– Так…

– Отсюда вывод: человека, пока он ребёнок, необходимо учить справляться с тем, что является куда более реальной опасностью. Мне кажется, именно так думал папа. Хотя учиться давать по морде тоже полезно.

– Ты права, мне нечего возразить. Я ещё буду думать об этом. Но знаешь… в стремлении быть неуязвимым нужно как-то не потерять способность к сочувствию. К любви. Потому что тогда зачем вообще вот это всё – благополучие, покой, умение быть сильной и независимой? Для чего?

– Для себя. Этого мало?

– Мне кажется, маловато.

– Ой, мам, что вспомнила! Папа упомянул однажды про песню Высоцкого, которая про это – про умение прятать своё лицо… Я была маленькой, и он не стал на этом останавливаться. Как ты думаешь, про какую песню речь? Столько лет прошло, а я так и не поняла.

Мама задумалась.

– Хм. Не уверена на сто процентов, но, кажется, у Высоцкого есть песня, которая называется «Маски». Может, он её имел в виду?

– Не помню такую. А про что она?

– Так про маски же, – засмеялась мама. – Про то, как люди носят маски. А чего гадать, поищи на полках первое издание его стихов – «Нерв». Должно быть там.

Книг у нас дома было много, очень много: все стены в стеллажах и полках, на которых книги стояли в два ряда. Почти бессистемно, поэтому любой поиск превращался в маленький ад. Или наоборот, как посмотреть: пока найдёшь нужное, столько книг переберёшь, что непременно выяснится, что это ещё не прочитано, а это надо бы перечитать…

«Нерв» нашёлся довольно быстро – всего через полчаса. Там были «Маски». Потрясающие! Надо бы песню найти.

Главные слова – для меня и, видимо, для папы – вот эти:

Я в тайну масок всё-таки проник,

Уверен я, что мой анализ точен,

Что маски равнодушья у иных —

Защита от плевков и от пощёчин.

– Конечно, конечно, это! – у меня горели щёки, я радовалась, что тайна разгадана.

Небольшой постскриптум к истории про песню. Очень скоро нашлась запись исполнения Владимиром Семёновичем «Масок», и я испытала шок. Бард спел иначе:

Я в тайну масок всё-таки проник,

Уверен я, что мой анализ точен,

Что маски равнодушья у иных —

Защита от заслуженных пощёчин.

Пощёчины заслуженные? Но ведь это переворачивает смысл текста! Я прослушала разные записи, и часто автор исполнял именно так. То есть, маска – зло, она прячет того, кто виноват. Если же «от плевков и от пощёчин», то содержание меняется на прямо противоположное.

Что это? Высоцкий ошибался, когда пел? Или он намеренно менял смысл? Но зачем или почему?

Это осталось для меня тайной. Немного царапающей душу тайной. Ведь в одном случае, Владимир Семёнович как бы поддерживает меня и папу, а в другом – безусловно осуждает.

Размышления мои, поиски.

Дела сердечные

Перечитала написанное. И, сдаётся мне, по моему повествованию можно подумать, что в детстве вовсе не было интересовавшихся мною мальчишек, и никто (кроме единственного раза в одиннадцать лет) в меня не влюблялся. Неверное впечатление. Просто к этой стороне жизни моё отношение было странным, возможно, неправильным. Что оно не такое, как принято, я начала подозревать классе в шестом. Ведь у меня совершенно не получалось заставить себя интересоваться реальными мальчишками: ни сверстниками, ни теми, кто постарше.

Зато я по уши влюблялась в литературных героев и плакала от любви… например, к Данко – тогда я была ещё совсем соплюхой. Позже пришли куда более серьёзные чувства к капитану Немо и Эдмону Дантесу. Следом меня покорил Базаров – о, как же я рыдала над его судьбой: «Я его поняла бы, поняла, никто не смог бы его понять, как я!» Нежно любила Чацкого, презирая как последнюю дрянь, Софью, не достойную ноги ему мыть. Андреем Болконским всерьёз увлекалась недолго – так вышло, что одно литературное произведение очень скоро «наложилось» на другое прочитанное, и вот тогда настал апофеоз моих девичьих чувств: я буквально заболела страстью к Печорину. Конечно, свою роль сыграла телепостановка Эфроса, где Григория Александровича исполнил Олег Даль. Сам Олег Даль! Как бедным обычным мальчишкам тягаться с такими личностями?

А ещё были фильмы, просмотр которых гарантировал бессонные ночи девочке, влюблявшейся то в Теодоро, то в юношу-медведя, то в барона Мюнхгаузена или гардемарина Александра Белова.

Никаким мальчикам не находилось места в моём сердце, когда там властвовали такие персонажи. Однажды до меня дошло через десятые уста, что некоторые девчонки считают меня «воображулей», а среди парней я слыву «задавакой» и «гордячкой» (в нехорошем смысле этого слова). Мальчишки обижались и, наверное, по-своему были правы. Я ведь никак не реагировала на знаки их внимания, на приглашения в кино (никогда не ходила с «кавалерами», мне с девчонками было интереснее), на мелкие подарочки, оставленные на моей парте (открытка с розой, красивая заколка в целлофановой упаковке из ближайшей галантереи). Я равнодушно смахивала дары в портфель или отдавала подружкам. Никому и в голову не могло прийти, что такая безразличная девочка заливается слезами любви над книжкой, перед телевизором или в кинотеатре, а ночью видит страстные и даже стыдные сны.

Я выросла, появился Тимур – умный, красивый, ну почти Печорин. Он учился в нашем институте на прозаика и уже давным-давно писал. Учась, продолжал творить и публиковаться. Когда-то рассказики школьника Тимурки печатали в «Пионерской правде», а теперь его сочинения красовались в «Литературной газете» и один раз даже в журнале «Юность». Честно говоря, в нашем институте таких публикующихся там-сям было немало, но по-настоящему одарённых – единицы. А разве их может быть много?

Тимур, как и большинство из нас, грезил новым мышлением, свободой творчества, переосмыслением прошлого, о чём, собственно, и писал. Беспощадно разоблачал комсомолию, кондовые представления маразмирующих стариков о жизни, высмеивал идеологических догматиков и «славу КПСС». По этой причине, а заодно и потому что он был хорош собой и имел выраженные лидерские качества, Тимур быстро стал заметной фигурой в институте. Как получилось, что из всех девушек он выбрал меня, не помню. Не знаю, не понимаю. Кстати, забыла у него спросить, почему… Так и не спросила.

Однажды с удивлением заметила, что этот парень всякий раз оказывался рядом со мной и непременно старался втянуть меня в беседу. Несмотря на то, что за ним вечно вилась стайка восторженных девчонок и очкастых юношей.

Внимание Тимура быстро сделалось очевидным, и я, наконец, его разглядела. Хорош! Неочевидной красотой, не «делоновской», скорее, чертовски обаятелен и, как сейчас любят говорить, с харизмой. Печоринской харизмой. Упрямый подбородок, очень строгий мужской рот, брови вразлёт, чуть крючковатый нос. И совершенно голубые глаза – именно из-за таких очей девчонки обычно теряют головы сразу и всерьёз. Тогда у него были каштановые кудри. Он довольно быстро их растерял – после двадцати пяти лет не осталось и воспоминания о густом богатстве, засветилась «тонзура». Но это потом, когда изменилось много чего куда более важного.

Видимо, потому, что Кондратьев успешно претендовал на лидерство среди сокурсников, был высок и ехидно крючконос, девичье сердце дрогнуло. Правда, для начала я не нашла ничего лучшего, чем, будто бы всерьёз, нахмурив брови, спросить у него:

– А ты Тимур в честь какого из? Фрунзе, Тамерлана или Гайдаровского героя?

Бедняга заморгал, не зная, что ответить. Наверное, я первая, кто задал такой глупый вопрос.

– Да ладно, – снисходительно произнесла я-стерва. – Ты ж был новорожденный и не виноват.

К счастью, он всё-таки заржал, а то я было испугалась, вдруг он дурак? Тут-то всё бы и кончилось, не начавшись.

Лучше бы, пожалуй, так и случилось.

Не то чтоб я жалею о тех жарких месяцах сумасшедшей любви, о первой моей стонущей страсти, о бесконечных разговорах с любимым – про нас, политику, историю страны, сталинизм и демократию (господи, всё вперемешку, неистово, пламенно, захлёбываясь от эмоций) – ни в коем случае не жалею! Жалею, что вовремя не остановилась.

– Всё же сталинизм надо судить так же, как в Нюрнберге судили нацизм!

– Да! Горбачёв молодец!

– Да какой он молодец? Сам до смерти испугался, он хотел только немного поправить…

– Как же я тебя люблю!

– И я тебя!

И поцелуй взасос.

– Где мы будем жить? Надо сразу отдельно.

– У меня есть квартира, я тебе говорила – бабушкина. А ты читал вчерашнюю статью в «Московском комсомольце»?

– Да! Невероятная история про стукача из тридцатых, ты про это?

– Конечно! Какая он гадина! Я тебя обожаю!

– И я тебя! Демократия – единственно правильный путь развития! В СССР сроду её не было, и куда мы пришли?

И опять взасос.

Умора! Вспомнился старый советский фильм про колхозную любовь «Свадьба с приданым», в котором полюбившие друг друга герои разрывались между чувствами и «битвой за урожай». Очень смешное кино. В семидесятые годы комсомольско-производственно-романтические фильмы делали уже более адекватными реальности. Мы, юные демократы 90-х, воины с тоталитаризмом, как мне кажется, немножко походили на героев лубочной «Свадьбы». С одной стороны, мы же были всамделишные, убеждённые борцы за всё хорошее под лозунгом «Даёшь перемены, и ни шагу назад!», а с другой – влюблённые юноша и девушка, строящие планы на будущую счастливую жизнь.

Не знаю, разделят ли моё мнение люди постарше, но мне кажется, именно наше поколение первое, сумевшее по-настоящему отринуть совок. Что бы ни думали замшелые граждане, у многих из нас, тогда молодых, были убеждения, в которых нам почему-то часто отказывали – мол, мы ничего не понимаем, ибо недоросли и не доросли. Можно подумать, старшие много понимали! Если б хоть что-то соображали, то огромной стране, впадающей в экономический коллапс, не понадобилась бы перестройка. Насоображали, натворили дел! Хотя идиотов и среди моих сверстников предостаточно, их процент в любом поколении, думаю, стабилен.

Есть у меня личные воспоминания – примеры того, что подростки могут иметь убеждения и сформировавшееся мировоззрение. Например, отношение к сталинизму или нацизму для меня с ранней юности безусловный маркер, чётко обозначающий, общаться с кем-то или посылать по всем известным адресам. Однажды в нашей школьной компании девятиклассников, гулявшей по весне во дворе, девочка высказалась про тридцатые годы в духе «всё было не так просто, слишком много врагов окопалось в стране, их надо было выкорчёвывать, несмотря на невинные жертвы… да не такие уж и невинные!». Знакомый мотив: лес рубят и лучше расстрелять десять невиновных, чем…

– Тупица! – громко произнесла я тогда с бесстрастным выражением лица. Повисла опасная тишина. – И ещё дрянь!

К счастью, компания была моя, наша, а девчонка – случайная. Меня поддержали, и она, довольно грубо подгоняемая невежливыми словами, с трудом сдерживаясь то ли от слёз, то ли от злости, быстро ретировалась. Молодость и максимализм – близнецы-братья, мы повели себя грубо, но по существу правильно.

Когда я была десятиклассницей, за мной ходил верзила из параллельного класса. К слову, никогда не понимала, почему за мной (или за Людкой) кто-то бродит и липнет, если рядом с нами есть Марина? Догадывалась, что мальчишки даже не мечтали её «закадрить». Потому и не пытались, довольствовались малым, тем, что казалось возможным и доступным – за неимением гербовой. А разве не так?

Впрочем, в том случае мне было всё равно. Ну, приклеился, вошёл в наш «большой круг», ходит с нами гулять и в кино. За мной, если можно так выразиться, ухаживает – зонт держит над головой, когда дождь, конфетами угощает, в тёмном кинозале непременно рядом пристроится и за руку норовит схватить. Да пусть!

Но однажды случилось непоправимое. Для него. В каком-то трёпе я процитировала сатирическую реплику Жванецкого про совковый бардак. Вдруг этот дурак нахмурился, скривился, как от кислого, и высказался:

– Не люблю этих картавых сатириков! Они всегда на русских грязь льют, притворяясь критиками. А сами радуются любой нашей беде.

Я вытаращила глаза, а у моих Малюдок сделались бульдожьи мордочки. Это означало, что они сейчас могут начать очень больно кусаться, длинному тупице мало не покажется. Они-то помнили, что я – наполовину «картавая». Хотя для меня самой дело было отнюдь не только в этом. В общем, Людка всего на секунду меня опередила.

– Позвольте вам выйти вон, – железным тоном произнесла она.

– Чего? – вылупился, не читавший Чехова защитник обижаемого «картавыми» народа.

– Пшёл отсюда! – чуть громче, чем нужно для обычного разговора, уточнила я. – И чтоб духу твоего не было в двадцати метрах от меня, понял?

– И от нас тоже! – крикнули Малюдки.

Дурак побледнел, потом покраснел, губы его сжались в ниточку, глаза сузились.

– Ах, вот оно как, – тихонько произнёс он. – Всё ясно.

– Вот и вали!

С тех пор до самого выпускного мы с ним поглядывали друг на друга с плохо скрываемой ненавистью.

Так что политика вмешивалась в мои отношения с людьми давно, аж со старшей школы. Может, это нормально? Просто меру надо знать. А какова эта мера, сколько в граммах или литрах? Где граница допустимого? Наверное, для каждого своя. С юности я была изрядно политизирована, мои убеждения с тринадцати лет стали твёрдыми, в чём-то по сей день неизменными, некоторые свои взгляды я, разумеется, за столько времени пересмотрела.

Мне кажется, в нормальной жизни в этом ничего такого нет: ты республиканец, я – демократ; ты – тори, я – виги, но это глубоко личное дело и к походам в кино и на танцы отношения не имеет. Но где норма, а где Россия? Здесь даже несчастный поэт обязан быть больше, чем просто поэтом.

Если не «забивать» на политику и знать историю страны, анализировать прошлое, думать о будущем, то непременно нужно выбрать некую сторону – за «красных» или за «белых». Это бывает критично для самоопределения и понимания, с кем ты, кто твои друзья и кого ты пустишь в свой дом и в свою жизнь, а кого ни за что. В России всё полярно и непримиримо.

Наша юность пришлась как раз на эпоху перемен, которой древние китайцы пугали и проклинали. Принципиально я с ними, с китайцами, не согласна: смотря от чего к чему происходят перемены, далеко не всегда к худшему и во зло. Но они никогда не бывают безболезненными, особенно в нашем случае, когда происходила ломка общества, строя и убеждений, а потому вчерашний добрый приятель вдруг оказывался страшным врагом – и по какой причине? А из-за трактовки происходящего, из-за взгляда на прошлое, из-за выбора «не той» стороны! И горько, и грустно, и невыносимо. Но, как точно выразился однажды Тимур, в нашей стране гражданская война продолжается, просто бывают долгие затишья, но окончания её не видать.

Не раз я намеревалась отказаться от каких-либо политических воззрений в угоду человеческим отношениям. Но, как выяснялось почти моментально, это невозможно для меня. Потому что тогда пришлось бы удавить в себе часть совести, зажмурить глаза на то, на что их нельзя и на секунду прикрыть. Понятно, что миллионы живут, следуя принципу «я не интересуюсь политикой», и ничего. Но про себя знаю, что не могу так. Я обязана делать выбор, который диктует совесть.

Такова наша реальность, по-другому никак. Со мной часто спорят, что, кстати, тоже показатель: в девяти из десяти случаев не соглашаются те, кто, либо имеет искренние людоедские убеждения, либо пошёл на сделку с совестью и выбрал лояльное отношение к людоедству. Например, так: да, этот старикашка служил в НКВД, пытал и расстреливал невинных людей, но он ведь дедушка жениха нашей дочери, придётся ему руку подавать и вообще всячески дружить. Серьёзно? Идите на хрен! Меня почти никто не поддерживает в подобном убеждении. Теперь это уже не имеет никакого значения и на это чихать, а в юности я переживала.

Есть большой риск остаться в одиночестве, имея твёрдые и безусловные принципы. В том случае, если их не скрываешь, разумеется. Я не скрываю, при первой же возможности обозначаю реперные точки, которые для меня святы. И это здорово уменьшает количество людей рядом со мной. Зато качество весьма радует. Меня вполне устраивает подобный расклад.

Уже в молодости убедилась, что людоедские взгляды исповедовали лишь самые убогие из моего поколения, презираемые мною и глупые. И как же так получилось, что именно они стали лидерами наступившего нового века?

Полюбуйтесь, как оседлав любимого, но очень чувствительного конька, я ускакала незнамо куда от рассказа о делах сердечных. А что же хотела сказать с самого начала? Ах, да!

…Так вот: были в жизни мальчики, проявлявшие ко мне интерес и нешуточный, но дальше поцелуя в щёчку дело не шло – мне не хотелось, не моглось. В Тимура же я втрескалась по-настоящему. По-женски страстно.

Всё у нас случилось, и мы решили, что жить друг без друга не можем – это смерти подобно, поэтому надо срочно жениться. Удивительно, но его родители не возражали, хотя у меня на их счёт имелись обоснованные тревоги и сомнения.

Они были литераторами, чьи имена вписаны в толстенный талмуд «Союз писателей СССР». Но почти никто из читающей публики их не знал. Написанные ими и изданные книги мало кто брал в руки (при неплохих тиражах, между прочим), так как то была заказная советская патриотическая разлюли-малина. Зато оба литератора зацепились за хлебные синекурные должности при аппарате Союза писателей. Будучи членами КПСС, они стали номенклатурой, что дало их семье возможность жить благополучно, сытно, при пайках, курортах и прочем обеспечении. С этой стороны мой брак обещал быть удачным, мама радовалась.

Радовались ли Кондратьевы родству с девочкой, которая по маме Нейман, да ещё из вундеркиндов – не думаю. Может, если б времена не менялись столь стремительно, они не допустили бы нашего брака. Вполне представляю такое развитие событий, хотя, как известно, сослагательное наклонение для уже произошедшего будет иметь смысл лишь после изобретения машины времени. Словом, мама и папа Тимура отреагировали спокойно, тем более, что я невеста с приданым – с квартирой. Наше с Тимуром счастье – мы могли сразу отделиться и жить собственной семьёй. Хотя я и поплакала на мамином плече – было жалко и тревожно оставлять её одну.

– Ты спятила, дочурка? – смеялась мама, обнимая меня. – Я ж не старушка бессильная!

– А твоё се-е-ердце… – ревела я.

– А что «се-е-ердце»? – передразнила мама. – Лекарства принимаю, последняя кардиограмма вообще отличная! И я доктор, если помнишь. Не морочь голову. Это просто великолепно, что у вас сразу есть дом. Только… не прописывай его пока.

– Что? – у меня слёзы разом высохли от удивления. – Как это – не прописывай? А как же? А почему?