Маленький памятник эпохе прозы

– Это пройдёт! Мне-то уж поверь. Пройдёт, как и не было.

– Сейчас не верится. Пройдёт – это значит, что станет всё равно, и не буду скучать по прошлому, по дому?

– Новая жизнь засосёт, станет не до рефлексий. Это случится сразу, как только прилетишь. Тебе вообще будет трудно – ты одна. Я за тебя немного волнуюсь. С другой стороны – это же Израиль, не Штаты! Там с тобой будут возиться, помогать всячески, холить и лелеять. Всё сложится отлично!

– Возможно.

– Ты сильно киснешь?

– Кисну я, да.

– Белочка, родная, чем тебе помочь?

– Дай покиснуть, пожалуйста.

Всю мебель в квартире я накрыла целлофановой плёнкой – так мне посоветовали. Оставила островки – кровать, чтобы последний раз поспать несколько часов, половину кухонного стола со стулом, чтобы в оставшееся время было, где выпить кофе. Ходики я остановила. Сердце болезненно ёкнуло в то мгновение, когда они замолчали.

Мне не с кем прощаться, не для кого устраивать «отвальную». Да и не хотелось вовсе. Ждала только Нину.

Последние дни мы часто перезванивались и болтали… ни о чём. Нина просто изо всех сил старалась показать, что она в порядке, никакой трагедии не происходит, и вообще она за меня очень рада. Видимо, решила, что в данном случае именно такое поведение «правильное». Милая Нина!

Самолёт вылетает в шесть утра, такси приедет в три ночи. Нина обещала подъехать вечерком, часам к восьми – попрощаться. Зря, напрасно, не надо бы этого! Но я не смогла ей отказать.

– Я не буду плакать, обещаю, что очень постараюсь, – вместо приветствия затараторила Нина сразу, как вошла.

– Постарайся, пожалуйста, – вяло попросила я. – А то и так очень тяжко вот тут, – я постучала ладонью по груди.

– Сердце? А твои таблетки близко, наготове, если что?

– Близко. В сумочке, рядом с паспортом. Не волнуйся, я регулярно принимаю.

– Ты такая юная! А сердце нездоровое – ну как так?

– Дурная наследственность. Всё в нас дурное – это наследственность. Хорошее тоже, всегда предки виноваты, – пошутила я, забыв про Нинину больную тему «предков». – Прости…

– Пустяки. Всё так, – она вздохнула.

– Будешь кофе? Мне как раз надо «добить» банку растворимого.

– Раз надо «добить», сделаем, конечно, – улыбнулась Нина чуть-чуть, почти незаметно, но всё же дрожащими губами.

Пришлось немного подвинуть плёнку, чтобы увеличить пространство на столе и вытащить из-под клеёнки ещё один стул. Включила чайник, поставила на стол банку с остатками кофе, сахар, достала две чашки и ложки. Всё это время мы молчали.

– Извини, больше нет вообще ничего. Я холодильник разморозила. И всё выбросила сдуру, даже остатки печенья.

– Ничего-ничего! Это я, балда, не сообразила что-нибудь тебе привезти поесть.

– У меня никакого аппетита, – поморщилась я.

– Сколько ж ты будешь, не евши? – забеспокоилась Нина. Да, именно так беспокоилась бы мама. – В самолёте неизвестно, когда покормят, нельзя так!

– Ниночка, ей-богу, честно: хорошо, если меня не вытошнит ни разу за полёт! Какая может быть еда?

Нина сыпанула себе кофе и чуть-чуть промахнулась мимо чашки.

– Ой! Извини…

А руки-то дрожали заметно.

– Тебе насыпать?

– Я сама, – хотя мне вовсе не хотелось.

Мы в тишине пили невкусный, горький напиток. Ведь я положила две ложки сахара, какого чёрта он горький?

– Ты не хочешь ехать, – то ли спросила, то ли констатировала Нина, глядя на меня.

– Понятия не имею, чего я хочу… вернее, хочу или не хочу.

– Зачем ты уезжаешь?

У меня аж зубы заныли.

– Ниночка, милая, за последнее время мы раз сто, кажется, обговорили этот вопрос! Сколько можно?

– А я так и не поняла, – с закипающими слезами и дрогнувшим голосом сказала та.

– Ты обещала!

– Всё-всё, не буду! – она шумно шмыгнула носом, быстро поморгала, чтобы прогнать слёзы, откашлялась и спокойным тоном повторила: – Зачем?

– Не зачем, а почему, – привычным уставшим голосом ответила я, черпая ложечкой остатки кофе в чашке и сливая их обратно. Черпала и сливала – так дети часто играют. – Потому что здесь становится мрачно.

– Ты о политике?

– Ага. Потому что здесь всё ненадёжно. Потому что у меня никого не осталось…

– Никого?

– Прости. Я имела в виду родных. И прежних подруг. Не обижайся, но…

– Я понимаю. И всё же ты должна знать, что у тебя здесь есть я.

– Нина! – я взяла её за руку. – Именно благодаря тебе я поняла, что уезжаю не навсегда. Что обязательно вернусь! Может, даже намного быстрее, чем ты думаешь. Благодаря тебе!

– Правда? – она порозовела и заулыбалась. Как же мало ей надо для радости! Какой-то ужас. Чувствуешь себя одновременно чудовищем и всемогущим волшебником Изумрудного города. От моего слова зависит душевное состояние и даже, может, здоровье человека. Маразм! Кто я ей, что я ей? А вот поди ж ты, как повернулось!

– И ты ко мне сможешь приехать в гости, – вдохновенно продолжила я, а Нина тут же помрачнела.

– Вот это вряд ли. Вряд ли.

– Ладно, – вздохнула я. – В любом случае, я буду тебе писать…

– По имейлу! – уточнила она. – И почаще!

– Конечно. А ты заведи «аську», помнишь я тебе говорила?

– Может не получиться – дома за компьютером всегда кто-то… а на работе нельзя.

Ох, ты ж!

– Ну, и ладно, электронной почты нам будет довольно, – улыбнулась я. И впрямь, как трудно дружить с несчастным человеком, абсолютно неуважаемым в своей семье и ограниченным со всех сторон нелюбовью, запретами и бесправием. Настоящий русский «маленький человек».

Меня опять охватила жалость, поэтому я стиснула её ладони. Она поняла это по-своему и тихонько запричитала:

– Бедная ты моя деточка! Тебе сейчас так трудно, я прямо чувствую! Ты обязана помнить, что у тебя есть я.

В том-то и дело, тётя Мотя моя дорогая. У меня, как оказалось, есть ещё ты, и это разрывает сердце.

Вот тебе и «ничто не держит».

Не знаю я, ничего не знаю!

Конец Эпохи прозы

Разве могла я знать, садясь в такси, едва живая от желания спать, настроенная на грусть, что сегодня случится нечто особенное? И оно в очередной раз разделит жизнь на «до» и «после», закроет целую эпоху моей судьбы и откроет новую, длящуюся по сей день с пока что открытым финалом. И если кто подумал, что речь о факте отъезда, эмиграции, смены страны проживания, то ошибся на сто процентов. Никакое это отношение к случившемуся чуду не имеет. Ну… если только не считать, что местом действия стал самолёт, в котором я летела.

Авиакомпания «Эль-Аль» израильских авиалиний предоставила маленький и не на сто процентов заполненный лайнер. В салоне оставалось несколько свободных мест. Но как ни молилась я богам авиации, чтобы рядом со мной так никто и не сел, в самом конце посадки на кресло справа всё-таки приземлилась тётенька преклонных лет, с короткой седой стрижкой, в джинсах и футболке. Мне досталось коронное место возле окна в середине салона. Обидно – в соседнем ряду с двумя креслами тоже оставалось свободное место. Но у того окна сидел толстый-толстый одышливый дядя.

Бросив на него быстрый взгляд, дама облегчённо вздохнула:

– Как хорошо, что я рядом с вами.

Я понимающе кивнула: ещё бы!

Когда мы взлетели, моя соседка, отстегнув ремень безопасности и пробормотав «Барух ашем!» (слава богу!), широко улыбнулась и сказала:

– Вот теперь можно познакомиться. Я – Роза, а вас как зовут?

Придётся общаться. Жаль.

– Белла, очень приятно.

– Прекрасное имя! Я гостила в Москве, а так уже десять лет живу в Ашдоде. А вы?

– А я репатриируюсь.

– Правда? – воодушевилась Роза. – Это прекрасно, деточка! Где будете жить? По программе едете? Кто у вас там есть? В каком городе?

Ох, попала! С тоской переведя взгляд в иллюминатор и набирая воздух в грудь, чтобы начать послушно отвечать на посыпавшиеся вопросы, я замерла в удивлении: небо, обычное голубое небо, вдруг на глазах начало становиться ярче, насыщаясь синим-пресиним цветом, будто кто-то туда лил краску. А солнце-то что выделывало! Оно отражалось в голубизне то ли всполохами, то ли блёстками, будто туда-сюда метались огромные светлячки. Я открыла рот и распахнула глаза. Происходило что-то странное.

Облака… Они сверкали, как снег, каким он виделся нами детьми – помните? Будто весь состоял из крохотных искрящихся бриллиантиков, а белая краска была добавлена лишь для того, чтобы сверкание стало ещё заметнее. Облака – словно россыпи, как мы говорили в детском саду, «золотца», добавленного в бело-жёлтый крем, вкусный крем с торта.

– Вы видите? – воскликнула я, тыча пальцем в стекло.

– Что? – испуганно спросила Роза, подаваясь вперёд.

– Да вот это всё?

Женщина достала из сумки очки, нацепила на нос и внимательно вгляделась в небо.

– Не понимаю, о чём вы. Небо, облака… И что? Вы первый раз в самолёте, что ли? – удивилась Роза.

Не видит. Странно.

Я огляделась вокруг себя. Ого, здесь, в салоне, тоже что-то творится! Все предметы делаются ярче, грязно-синие кресла превращаются в такие же яркие, как небо снаружи, седина Розы сверкает переливчатым серебром. Все звуки становятся глубже и сильнее: Розин голос, к примеру, обрёл богатый диапазон – до этого мне слышался обычный монотонный голос немолодой женщины. А она очень интересно говорит в смысле голосовых модуляций!

– С вами что-то не так? – о, прямо всю гамму от «до» до «до» будто спела любезная Роза!

– Да, – улыбнулась я. – Не так. Или, наоборот, очень даже так.

В этот миг я ощутила такую знакомую, хотя уже сто лет как забытую и довольно сильную щекотку в солнечном сплетении. Я рассмеялась, схватившись за живот.

Роза отпрянула:

– Позвать стюардессу?

– Нет-нет, – смеялась я, – не пугайтесь! Всё хорошо, сейчас пройдёт!

Как же – пройдёт! Я узнавала эти чувства, вспоминала их и догадалась, что случится дальше. Поэтому достала ручку и записную книжку из сумки (с нужными телефонами, адресами и указаниями Сохнута) и приготовилась…

– Да что с вами? – тревожилась Роза. Надо её успокоить.

– Вы любите стихи?

– Ну… да.

– Сейчас я прочитаю вам… – на секунду зажмурилась и… началось:

Я отрастила крылья, улетаю.

Но не прощаюсь, не прощаюсь!

Не думайте, что с вами ангел говорит.

Тот, кто не птичка, а парит,

Под небом кувыркаясь,

Не богом послан, уверяю…

Умолкнув, я быстро записывала сочинённое в книжечку.

– Ух ты. На ходу сочиняете? – удивилась соседка.

– Угу, – буркнула я.

Описать, что чувствовалось в тот момент, наверное, у меня не получится. Если только двумя словами, которые всяк толкует по-разному: абсолютное счастье. Мне сделалось так хорошо, как последний раз было в далёком детстве – защищённом, уютном, рядом с мамой и папой, большими, добрыми и надёжными. Все краски и звуки мира сделались прекрасными, приглашая любоваться и восхищаться ими.

Мир вокруг снова становился таким же, как когда-то – ярким, гуашевым, звонким и вкусно пахнущим.

– Судя по запаху, нам подадут очень вкусные булочки, – доверительно сообщила я Розе, растерянно хлопавшей глазами, а я продолжила без всякого перехода. –

Я думаю, видимо, ради спасенья

Себя, испугавшись конца, не шутя,

Решили мозги для ума сохраненья:

Пусть тешится рифмами наше дитя.

Обрушился дождь на саднящий нарыв,

Пролились целебные с неба потоки,

И боль от молчанья прошла, не убив.

Ей шанса не дали поэзии строки.

Снова понадобилось записать. Роза больше ничего не говорила, она молчала, превратившись в изваяние. Бедняжка!

– Куда я лечу, зачем лечу? – со смехом говорила я, обращаясь к Розе. – Мне никуда не надо. Надо домой. Хоть самолёт обратно разворачивай! – ой, очень плохая шутка в израильском самолёте, это я зря. Роза вздрогнула, и её рука потянулась к кнопке вызова бортпроводника. – Да шутка же, что вы! – засмеялась я. – Они просто лезут и лезут в голову!

– Кто… лезет?

– Да стихи! – заливалась я. – Вот опять:

Отмените же расставанья!

Пусть начальник издаст указ,

запретив навсегда страданье

и мольбу воспалённых глаз.

– Как вам?

– Красиво. Это вы прямо сейчас сочинили?

– Да! Погодите мне надо записать, – я снова уткнулась в книжечку.

– А дальше? – через пару минут робко спросила Роза.

Я закрыла глаза и подумала о Нине:

Я в кровавых ожогах, саднящих,

И примочками не спасти.

О, ковёр-самолёт блестящий,

Развернись, верни и… прости,

Что ругала тебя. Понимаешь,

Боль меняет и сущность, и суть.

Возвращаешь – ты друг, забираешь -

Ненавижу. И не обессудь.

– Здорово, – прошептала женщина. – Только грустно. А вы почему-то улыбаетесь. У вас вообще такой довольный вид. Вы какая-то другая, не такая, какой были до взлёта. На вас высота подействовала?

– Интересная версия, – продолжала улыбаться я. – Но не думаю. Со мной уже так было… когда-то давно. А потом сплыло. Я думала, что навсегда. И вот… вернулось.

– Сейчас? Прямо здесь?

– Выходит, что так, – кивнула я. – И, выходит, я зря лечу.

– Почему?

– Очень долго рассказывать. Длинная история. Но лечу напрасно. Впрочем, может, без этого полёта ничего так и не вернулось бы. Может, мне нужен был удар, встряска.

– Вы про что? Вы же репатриируетесь?

– Да. А вот надо ли – теперь совсем не уверена.

– Слушайте, ну как это? – пожала плечами Роза. – Взрослые люди как следует всё продумывают, взвешенно принимают такие решения, а не «мэй би ес, мэй бы ноу, мэй бы рэйн, мэй би сноу». Это ж не в киношку сходить!

– Вы абсолютно правы! – горячо уверила я соседку. – Так и было. Заковыка в том, что решение принимал один человек, а сейчас в самолёте летит другой, – и я совсем развеселилась, хохоча. Роза слегка от меня отодвинулась. – Да не пугайтесь вы, не сумасшедшая я! Хотя…

Пока наслаждаюсь

Свободой полёта.

Без страха, без муки

Над жизнью паря.

Когда непосильным

Окажется что-то,

Полёт будет прерван -

Здесь воля моя.

– Что это значит?

– К самолёту не имеет никакого отношения, успокойтесь, – у меня не получалось перестать улыбаться ну никак. – Запишу…

Пока я записывала, Роза, крепко прижав к себе сумочку и достав из кармана переднего сиденья приготовленные книжку и очешник, очень резво перебралась на свободное место рядом со спящим и похрапывающим толстяком. Вот ведь напугала человека! Впрочем, теперь это всё не имело никакого значения.

Как дверь самолёта, с грохотом, плотно и герметично захлопнулась дверка в огромный кусок моей прошлой жизни, в целую Эпоху прозы, где не было стихов, мир был не слишком красив и ярок, будто кино на пересохшей старой киноплёнке. Вернулось то драгоценное, потерянное почти пятнадцать лет назад, оно вернулось! И есть надежда, что уже никуда не денется от меня.

Почему это случилось сейчас, в самолёте? Ведь именно там, куда я лечу, в Израиле, это совершенно не нужно!

А нужно ли оно в России хоть кому-нибудь? Тоже сомнительно.

Бог с ними – с Израилем, с Россией! Следует понять, что надо мне самой и как правильно поступить.

Очевидно, случись это всего несколько часов назад, до того, как я села в такси или даже в самолёт, то никуда я не полетела бы. Стопудово! Теперь я – другая, не та, которая решила ехать. Надо возвращаться?

Если прямо сейчас наскоро, вчерне, подвести итоги Эпохи прозы, то не так уж она была и плоха, хотя разочарований и потерь предостаточно. Сложилось бы всё так же, были бы те же потери, если б я оставалось все годы такой, какой была давным-давно и какой стала только что снова? Нужен ли мне теперь, к примеру, Демон, надо ли прятать от мира свои чувства?

Разве не умерли бы мама и Вера только лишь потому, что я могла бы сочинять стихи? Разве не исчезла бы из жизни Марина и не превратилась бы в чужую Полина? Какое это всё имеет отношение к поэзии?

А кто знает? Может, вся моя, и не только моя, жизнь сложилась бы по-другому. Как? Кто сказал, что было бы непременно лучше, а не хуже?

Ещё окончательно не взлетев, не долетев, на середине пути, я крепко задумалась о возвращении. Может, прямо сразу, не покидая аэропорта?

Каждой ночью снова в путешествие,

В прошлое, Морфеем изменённое.

Там людей, что нет уже, нашествие,

И опять мы вместе, удивлённые.

Сна реальность – хрупкая и зыбкая,

Странно там, чуть дымно и обманчиво.

Спрятав будущего знанье за улыбкою,

Перестраивать судьбу весьма заманчиво.

В блёклое, прозрачно-акварельное

Возвратившись в давнее минувшее,

Зная будущее, странное, похмельное,

Размалюю снова жизнь, как тушью я.

Сверху положу мазки тяжёлые,

Яркие, скрывающие прежнее,

Удивляя тени те ожившие

И решимостью своей, и безмятежностью.

«И безмятежностью», – записала я в блокноте.

Объявили о снижении и заходе на посадку.

«Точка принятия решения», как говорят лётчики.

Как же быть?

Самое гигантское послесловие.

Коротко о долгом

Вот я и рассказала про мою личную Эпоху прозы после того, как ушёл дар и не только к поэзии, но и к умению видеть мир через волшебный фильтр, делающий всё вокруг прекрасным и ярким, удивляющим, сохраняющий детское восприятие, когда каждый день радовал, потому что ежеминутно случалось чудо познания.

С малых лет я выражала ощущаемую мной полноту жизни с помощью стихов. В Эпоху прозы, лишившись такой возможности, стала немного другим человеком, существом с одной перегоревшей, но важной лампочкой в том месте, которое мы называем душой… или психикой… или личностью.

Или, может, наоборот? Кто кого увёл за собой: дар сбежал, забрав умение восхищаться миром, или восхищение исчезло, прихватив с собой дар? Никогда я этого не узнаю.

Пока писала, смотрела будто со стороны на те события, превращая в слова картинки из памяти, и оценивала прошлое, смею надеяться, объективно. Случилось то, на что я рассчитывала: смущавшее стало яснее, раздражавшее перестало сердить, для тревожащих воспоминаний нашлось успокоение, страхи о прошлом улеглись. Целительная сила творения прозы! А стихи… это совсем другое.

Когда-то у меня не получилось стихотворение, в котором я пыталась сравнить прозу и поэзию. Пришлось оставить, не то выходило, не то… Там были такие слова:

Роман – длинный вдох, не спеша разговор.

Стихи – тихий крик, даже шёпотом громкий.

Долгий, неспешный разговор располагает к рассуждениям, к анализу. А поэзия – эмоция, яркая краска, чистый, пронзительный звук. Сродни музыке. Не очень-то получится что-то осмыслить и проанализировать с помощью музыки Шопена, симфоний Моцарта или хоралов Баха. Прочувствовать – да, безусловно! До катарсиса, до слёз, до умирания.

Но мне было нужно разобраться умом, а не чувствами, с прошлым, которое в уже нынешней, яркой жизни я чуть было однажды не посчитала зря потерянными годами, убитыми, потраченными на ерунду. Это мучило, я жалела себя и «потерянное» время.

Теперь точно знаю – жалеть не о чем: у меня была полная жизнь, давшая бесценный опыт и многому научившая. Всё не зря, не напрасно!

Начиная с того полёта в Израиль и по сей день мой мир навсегда прекрасный, даже когда происходит что-то не очень хорошее, когда находит грусть или появляется повод для большой печали. Но необыкновенная лампочка не гаснет и не даёт ни впасть в депрессию, ни отчаяться, ни разочароваться. Я счастлива! Пишу стихи, каждый день сочиняю. И живу так, как мне нравится, как я хочу.

Надо заметить очень важную вещь. Если я счастлива и жизнь моя прекрасна и гармонична, это не означает, что стихи – сплошь розовые сопли с сиропом. Другие эмоции – переживание, душевная боль, печаль, страх – никуда не делись, я вовсе не стала вечно хохочущим Арлекином.

Мои стихи разные. О папе и маме, о моей единственной любви – Мишке. Грустные стихи. Про Веру… почти поэма получилась, многое рвалось наружу, в том числе моё чувство вины – разве про такое может быть сказано «по-арлекински»?

Но суть моей личности – радость, благодарность, гармония с миром и любовь к любым проявлениям жизни, к природе, как говорится, ко всему сущему. Именно по этой причине моя грусть – не депрессия, горечь – не тоска, злость – не ненависть, тревога – не ужас и паника. Я могу плакать над воспоминаниями, скучать по родителям и Вере, одновременно с радостью и печалью вспоминать Мишу. Чувства проживаются глубоко и со всеми положенными эмоциями и реакциями. На твёрдом фундаменте гармонии. И мир для меня, чтобы там ни было, прекрасен, жизнь – подарок.

Поэтому выходит парадокс: мне нечего писать про новый этап в моей судьбе – в ней нет конфликтов и трагедий, больших недоразумений и непониманий. Вот уже двадцать лет я счастливо живу. Пока вижу мир ярким и гуашевым, пока слышу его музыку, ничто меня не заставит быть несчастной.

Проза без конфликта не может быть интересна. О чём мне писать? В моей жизни нет конфликтов.

В то же время нет точки у повествования, оно в прямом смысле повисло в воздухе, ведь остановилась я на том, что снова обрела свой дар во время перелёта. Так, и что дальше? – спросит дочитавший до этого места.

– До сих пор пишу стихи!

Шутка!

По большому счёту Эпоха прозы не закончилась, она пришла на нашу планету, возможно, навсегда.

Стихи не нужны, ими почти никто не увлечён, поэты не в чести, «не в моде». Стихи остались чем-то значимым и важным, каким были в прошлом, только для очень узкого круга людей, но, возможно, самых счастливых на свете. Такими счастливыми бывают художники, рисующие «немодное», не на продажу, композиторы, не сочиняющие шлягеры… Я это точно знаю, потому что… ещё расскажу, почему. По-настоящему увлечённые творцы счастливы, как никто, вне зависимости от признания публикой.

Горячая и спорная тема, сколько об этом пришлось дискутировать! На сей счёт есть две противоположные точки зрения, которые известны и абсолютно непримиримы. Даже не буду углубляться, так как ничего нового не скажу.

Но поэзию, по моему мнению, постигла поистине самая печальная участь: она вся, полностью, «не в моде». Маятник, что ли? Столько веков поэзия владела умами людей больше, чем какой-либо другой вид искусства, а нынче без неё легко обходятся даже страстно влюблённые. Вы заметили?

Поэтому мои стихи – исключительно для меня и близких. И я счастлива этим.

Так что рассказать о жизни счастливого человека? Для читателя нет никакого драйва. Я-то его испытываю нон-стоп, поэтому пишу, и пишу стихи. Для себя. Для друзей. Для близких.

И как же мне поставить точку?

Пожалуй, имеет смысл просто перечислить события, произошедшие за двадцать лет, кратко, насколько это возможно, написать о том, что случилось с героями-персонажами, о которых я рассказала. Опишу, не забегая вперёд, событие за событием. Обзор прошедших двадцати лет в виде последовательного рассказа.

Итак, я прилетела тем волшебным для меня рейсом в Тель-Авив, и первым порывом было бежать за билетом обратно, домой. Но мне удалось взять в руки себя – новую, бурную, активную, со сверкающими глазами, счастливую и неуёмную. Не самая простая задачка – взять в руки такую!

Но я сказала себе: чем плохо посмотреть ещё одну прекрасную страну? Чем плохо получить ещё одно гражданство? Что дурного в том, чтобы выучить язык своих предков? А потом непременно вернуться в Москву. Словом, мне удалось не наделать эмоциональных глупостей.

– Как приятно, вы всё время улыбаетесь, у вас так горят глаза! – приветливо сказала мне представительница иммиграционной службы, оформлявшая самые первые документы нам, олимам (репатриантам), в аэропорту. О, да, я больше не «следила за лицом», не думала об этом, отбросила одномоментно и, надеюсь, навсегда. – Вы счастливы?

– Даже представить себе не можете как! – честно ответила я, оглядываясь вокруг и любуясь, какое всё яркое и красивое! Женщина – красотка, а голос у неё – настоящая флейта!

– Здорово, когда прилетают с таким настроением!

– Ещё бы! – не буду же я объяснять, что моя лёгкая маниакальность не совсем по той причине, о которой думала милая служащая.

Почти десять месяцев я жила в небольшом городке, в квартире, предоставленной мне Министерством абсорбции. В маленькой квартирке в стареньком доме. Меня абсолютно всё устраивало и радовало!

Иврит изучала нон-стоп, хоть и понимала, что он мне вряд ли понадобится, но знания ведь никогда не бывают лишними, правда? Объехала с экскурсиями всю страну и полюбила её. Прониклась причудливой, казалось бы, противоестественной, смесью Востока и Запада, влюбилась в особенных людей – израильтян – тёплых, шумных, приветливых, эмоциональных и неравнодушных. Накупалась во всех четырех израильских морях, загорела, исходила все ноги по достопримечательностям. Средств на жизнь хватало, мне ведь нужно было совсем немного – «да почти что ничего». Государство помогало, а у меня и своё было. В общем, если честно, то тратилась только на еду, и тут я себе ни в чём не отказывала – ах, какое же в Израиле всё вкусное! Боялась, что начну толстеть, пухнуть – но нет, я очень много двигалась, и всё с урчанием съеденное сгорало без остатка.