Десять сыновей Морлы

– Ой, скажешь тоже! Совсем из ума выжил! – опять встряла хозяйка. Она попыталась отодвинуть от мужа кувшин с пивом, но Турре вовремя спохватился и крепко взялся за кувшин свободной рукой. С опаской поглядывая на жену, он принялся пить большими глотками.

Эадан безо всякого желания оглядел хуторян. И правда, все они – упитанные, коренастые, невысокого роста, но широкие в плечах – походили друг на друга как братья; однако Эадан не находил в этом ничего хорошего. Сыновей хозяина не отличить от рабов – чем тут гордиться?

– Вот то-то, – сказал Турре. Любуясь своими людьми, как хороший хозяин любуется тучным скотом, он не заметил презрения, мелькнувшего в глазах Эадана. – Ты, дорогой гость, не серчай, это я не в обиду тебе. Не твоя вина, что ты родился от элайра и правильной жизни не знавал. Я человек простой, от земли, ваших высокородных нравов не ведаю, а прямо так, что есть, то и говорю. Люблю я побалакать, чего уж там – это тебе каждый хуторянин скажет…

– Да уж, тебе только дай поболтать! Как нахлещешься пива, так и не уймешь тебя, – проворчала хозяйка. Турре игриво замахнулся на нее кулаком.

Эадана покоробили слова хозяина. «Не твоя вина, что ты родился от элайра»… Не твоя вина?! Фольдхер говорил так, будто Эадан – какой-то жалкий нагулыш, а не знатный юноша, способный перечислить своих предков и назвать боевой клич своего рода. Что думает о себе этот гурсов Большой Сапог?! Милуется со своими толстомордыми рабами и уже мнит себя полновластным господином?! Впрочем, он и есть полновластный господин на своей земле, а Эадан – его гость, изгнанник, которому каждый миг грозит смерть. Он голоден, его одежда совсем прохудилась, у него нет коня и запасов пищи, чтобы добраться до Руда-Моддур… Эадан проглотил оскорбление.

– Я не сержусь на тебя, мой добрый хозяин, – сказал он. – К тому же, мой отец тоже был фольдхером…

– Э-э-э, – протянул Турре. – Те фольдхеры, что владеют землей окрест усадьбы карнрогга, ненастоящие фольдхеры. Они элайры, им привычнее меч, а не соха. Сегодня карнрогг пожаловал им надел, завтра карнрогг отберет его – где уж тут похозяйствуешь! Да и хозяйствовать они не умеют, им сподручней на тонконогих лошадках скакать да в лесу дичь стрелять. Вот то ли дело мы, исконные фольдхеры, – сказал он с важностью. – И отцы наши, и деды, и прадеды землю боронили. Что нам лес? – нам земля всё дает. И питье, и пищу; и для живота, и для веселья, – и будто в доказательство своих слов он снова отхлебнул хороший глоток ячменного пива.

Тут хозяйка, навалившись на Турре необъятной грудью, начала отбирать у него кувшин. Пиво расплескивалось; люди хохотали, наблюдая за их шутливой дракой, кричали: «Давай, матушка! Так ему, так! Не уступай!» – и хлопали себя ладонями по ляжкам. Эадан взирал на хозяев с ужасом. Никогда прежде ему не доводилось видеть, чтобы не рабыня, не какая-нибудь глупая низкорожденная баба, а достойная хозяйка с ключами на поясе прилюдно дралась со своим господином. Разве так подобает держать себя благородной замужней женщине? Фольдхеры на востоке и вправду одичалые, как говорят. И работники им под стать – забавляются безобразным зрелищем, словно боем коней, да еще и подзадоривают дерущихся, как бойцов на Кан Туидат.

В конце концов хозяйка, растрепанная, раскрасневшаяся, завладела кувшином и отставила его подальше.

– Хватит с тебя! – сказала она тяжело дыша. – А то пошел разливаться: «и для живота, и для веселья»… Вот я тебе твое веселье! – она погрозила мужу. – Чем речами мудреными нашего гостя пичкать, лучше б накормил его. Держишь его голодным – уж мне, хозяйке, стыдно! Видишь ведь, наш гость парень учтивый, сам на угощение не напрашивается, ждет, когда хозяин его пригласит, а ты завел свое: земля, земля… Тьфу! – и хозяйка грозно зыркнула на одну из женщин, без слов приказывая ей принести еды для гостей.

Та с недовольным видом поднялась, медленно, точно сонная, подошла к котлу и наполнила миску для Эадана и Валезириана. Турре проследил за ней взглядом.

– Ты, верно, угощением нашим побрезгуешь, не к такому ты привык в доме карнрогга, – сказал он Эадану. После схватки за пиво лицо фольдхера стало багровым; он отдувался, потел и всё еще посмеивался – казалось, драка с женой лишь потешила его. Он посматривал на Эадана и наслаждался его ошеломлением. – А я так скажу: карнрогги в начале зимы быков режут, на стол разносолы ставят, в середине зимы последнее просо доедают, а к концу зимы ко мне ползут, плачутся: изголодались, мол, до весны не дотянем. Хе-хе!

Эадан опустил голову к миске. Этот фольдхер со смешным прозвищем, видит Орнар, самый невыносимый человек из всех, чьи выходки Эадану приходилось терпеть. В сравнении с ним даже Мадге покладист и безобиден как ягненок. Турре Фин-Эрда будто бы нарочно старался задеть Эадана побольнее. Сначала он не приветствовал гостя как полагается, тянул, не приглашая поесть, насмехался над элайрами и над его, Эадана, славным отцом… А теперь еще и о своем карнрогге говорит так, словно это не он, фольдхер, платит ему дань, а сам карнрогг выпрашивает у него подаяние! «Что бы ни сказал этот старый дурень, надо молчать», – мрачно сказал себе Эадан.

Валезириан поднял голову и вгляделся в потемневшее лицо своего спутника. Ему было трудно понимать речь фольдхера – продираться через все эти нагромождения прибауток – но он видел по лицу Эадана, что жирный фольдхер его оскорбляет. Валезириан вознегодовал. Ему стало обидно за Эадана. Конечно, он презирал этого темного, недалекого хадара, презирал его наивное самодовольство, его гордость своим жалким родом – родом обыкновенных мародеров и прихлебателей, – но сейчас Валезириан испытал нечто вроде единения со своим негидийцем. Он противопоставлял себя и Эадана здешним людям, еще более отвратительным и грубым, чем те, что жили в доме Морлы. Окруженный незнакомыми людьми, Валезириан невольно воспринимал Эадана «своим», а их – «чужими». С отвращением он смотрел на них, грязных, провонявших капустой и репой, – смотрел на весь их дом, темный, задымленный, тесный из-за набившихся в него людей, на свинью с поросятами, что разлеглась в углу, и на хозяев, таких же толстых, тупых и довольных жизнью…

– Слыхали? – вновь обратился Турре к своим людям. – Наш-то карнрогг уж который день пирует, свадьбу справляет. Виданное ли дело – зимой свадьбу играть? Зимой одни только гурсы да Младшие женятся. Вот как урожай сняли, тогда и за свадебный пир садиться можно, – Турре назидательно поднял палец. – Кто-то говорит, что и весной оно ничего, но не по сердцу мне весенние свадьбы. Что ж мы, звери неразумные, что ли, чтобы весной резвиться? Но нашему карнроггу и старинный обычай не указ. А ты, гость, – он повернулся к Эадану. – Чего это ты не рядом со своим хозяином? Не веселишься его весельем, не радуешься его радости?

Эадан надеялся, что многоречивый фольдхер, как обычно, не станет дожидаться его ответа и поведет речь о другом, но Турре молчал, не сводя с Эадана маленьких хитрых глаз. Эадан вздохнул.

– Что ж, невиновен тот, кто предостерег – так говорят люди, – издалека начал он. – Я сын элайра Райнара, сына Эйфгира, сына Лайфе; наш род мы ведем от Диада Старого, что одним из первых в Гуорхайле поцеловал меч роггайну Райнару Красноволосому. Моего славного отца убил элайр Хендрекки Моргерехта. Его имя было Альскье Кег-Догрих, а братом его был Авендель Кег-Догрих. Вместе с другими людьми спесивого карнрогга Хендрекки они явились в Ангкеим на свадебный пир. Я же был там среди людей карнрогга Морлы. Боги пожелали, чтобы я узнал кольцо моего отца на пальце Альскье, этого бесчестного злодея, дурного сына Рогатых… – в очередной раз рассказывая свою историю, Эадан постепенно успокаивался. Его заворожило неспешное течение речи, привычные обороты, нанизывание слов одного за другим. Он уже не думал о насмешках Турре. Люди притихли, слушая странника. Его рассказ мало чем отличался от других слышанных ими прежде; они согласно кивали, с удовольствием узнавая давно знакомые фигуры речи, и бормотали положенные слова сочувствия. Для них не имело значения, случилось ли это на самом деле, и не имело значения, о ком говорилось в повествовании: об Эадане, которого они прямо сейчас видели перед собою, или о герое, что жил и мужественно сносил удары судьбы когда-то давным-давно. С первых слов Эадана об убийстве отца они поняли, что речь пойдет о мести – и в их головах мгновенно выстроились образы, связанные с такими рассказами. Они приготовились слушать печальную повесть о благородном изгнаннике.

На этот раз история Эадана получилось еще более вдохновенной. Стенать и сетовать на судьбу перед столь отзывчивыми слушателями было куда приятней, чем перед хризом, ничего не смыслившим в возвышенных страданиях. Эадан рыдал, произнося между рыданиями длинные, мелодичные жалобы, проклинал несправедливого Морлу, припоминая всевозможные поэтические проклятия из песен об изгнанниках, рвал на себе волосы и воздевал руки. И так хорошо и свободно у него выходило, что Эадану казалось: если бы боги взглянули сейчас на него, то и они не сдержали бы слез. Эадан наслаждался. Повторяя на все лады свои сетования, Эадан и не думал о постигшей его беде – он просто отрывал подходящие лоскуты от уже слышанных им историй и сшивал их друг с другом в узорчатое полотно, не добавляя, по сути, ничего нового. А как еще рассказывать об изгнании? Одно дело – жизнь, в которой всякий лжет, предает, нарушает клятвы и ищет своей выгоды, и совсем другое – повесть о злоключениях. Слушая ее, люди – те же люди, что не раздумывая отнимают чужое добро и оттесняют своих родичей от наследства, – качают головами, порицая бесчестные поступки какого-нибудь стародавнего карнрогга, и пускают слезу, сочувствуя герою, несправедливо осужденному на изгнание.

Кончив рассказ, Эадан вытер глаза и посмотрел вокруг себя. Он выплакал все слезы, и теперь по телу разливалась блаженная усталость. Люди фольдхера тоже были довольны. Они обсуждали друг с другом историю Эадана и все сходились на том, что говорил он хорошо. Некоторые, сидевшие поблизости, тянулись к Эадану, хлопали его по плечам и коленям; другие кричали ему слова похвалы и утешения. Валезириан в недоумении смотрел то на них, то на Эадана. Еще мгновения назад заливавшийся слезами, тот вновь принялся за еду – совершенно невозмутимо и будто бы даже с чувством выполненного долга. Эадан уплетал кашу за обе щеки, откусывая твердый сухой хлеб крепкими зубами, – а у Валезириана, неприятно пораженного, кусок не лез в горло.

– Вот, хозяйка! Гляди, как уписывает наше угощение – сразу видно, парень справный, – заявил Турре. Ему то ли передалось всеобщее расположение к Эадану, то ли просто хотелось показать себя великодушным хозяином; как бы то ни было, Турре сказал веско: – Не сомневайся, уж я не выдам тебя карнроггу. Оставайся у меня и пей мое пиво, сколько пожелаешь. Мы люди хоть и рачительные, но для достойного человека, хорошего сына Виату, еды не жалко. Опять же, отец твой был фольдхер… – Турре сделал вид, что задумался. – Ну да, ну да, помню я его, крепкий и разумный был хозяин. Землю славно орал, людей зря не терзал…

Эадан хрюкнул в кашу: поразительно, как скоро Турре припомнил его отца, стоило только его людям проникнуться к Эадану сочувствием, – да еще и такое о нем навыдумывал, чего на самом деле никогда не было.

Турре между тем говорил:

– Из уважения к твоему отцу, достопочтенному фольдхеру Райнару, – он упорно не называл отца Эадана элайром, – я и порешил дать тебе приют и пищу в моем доме.

«Силен заливать, жирный ты боров, – посмеялся про себя Эадан. – Ты делаешь это лишь оттого, что хочешь досадить своему карнроггу». Отставив миску, Эадан поднялся и произнес торжественно:

– Благодарю тебя, достопочтенный Турре, за твое гостеприимство. Теперь я вижу, что правду говорят люди. Ты и в самом деле щедрый человек и мудрый хозяин.

Глава 9

Едва проснувшись, Вальебург почувствовала, что лежит в постели одна. Морла опять поднялся раньше, и опять не разбудил ее. Вальебург повернулась на другой бок и закрыла глаза. Нужно было вставать, но ей не хотелось ни прибирать волосы, ни наряжаться. А более всего ей не хотелось видеть других жен, которые наверняка уже успели посудачить, какая лентяйка их новая свекровь. Вальебург медленно сжала кулак. Разве ее вина, что едва проснувшись муж бежит с ее ложа, будто она сварлива или безобразна? Вальебург не понимала, чем не угодила ему. Верно, права была сестрица, насмешница Эвойн, когда говорила, что уж лучше пойти за молодого пастуха и жить с ним на Кайре-ки-Ллата средь высоких трав и коней, чем чахнуть рядом со старым мужем. Морла обходился с Вальебург так, словно ему и не нужна жена. После той, первой, ночи он ни разу не прикоснулся к ней – и это в свадебные дни, когда обычай велит молодым без устали познавать радости супружества! Совсем скоро жены Тьярнфингов начнут считать, сколько времени минуло со свадьбы. Если молодая жена не понесла в первые десять дней, это дурной знак. Может, она вообще неспособна зачать? Вальебург знала, что говорят о засидевшихся в девках невестах. Пойдут слухи…

С тихим стоном она уткнулась лицом в постель. Вальебург вспомнила, как в отцовом доме, скучая за работой в девичьей, она грезила о замужестве. И всё-то было в ее мечтах: и богатый дом, и множество прислужниц, и скромные, почтительные родственницы – все, конечно, намного младше самой Вальебург – и муж, души не чающий в молодой жене… «Дурочка ты, старшая сестра, – хихикала Эвойн, когда Вальебург делилась с нею своими мечтами. – Неужели не знаешь? Непременно что-нибудь будет не по тебе. Или свекровь злая, или муж горбун, или золовок с дюжину – и всех надо отдавать замуж, не покладая рук ткать-прясть, готовить им приданое. А если ни то, ни другое и ни третье, так побратим у твоего господина окажется ревнивый. Что, думаешь, много радости нашей мачехе уживаться с достопочтенным Нэахтом Кег-Райне? У них что ни день, то ссора. Вот и поразмысли, так ли сладко замужнее житье. А я, будь моя воля, никогда бы замуж не пошла! Всю жизнь жила бы у любимого отца, пела и ела в свое удовольствие». Тут уж сестрица Эвойн лукавила: ей не меньше старшей сестры хотелось распрощаться с девичеством. Но во многом она оказалась права. «Непременно что-нибудь будет не по тебе», – беззвучно повторила Вальебург.

Ею овладело горькое разочарование. Стоило столько ждать, столько лежать без сна, воображая будущего хозяина, обмирать, думая о свадебных ночах, и краснеть, слушая болтовню прислужниц об их шашнях с мужчинами, если на деле всё так… безрадостно? У рабынь в доме ее отца только и разговоров было, что о том, кто с кем сошелся и кто с кем ночевал на гумне. Исповедник-хриз без устали пугал дочерей Хендрекки страшными карами, что ждут блудниц и прелюбодеек. И что же? Было бы о чем говорить! В свой первый день у Морлы Вальебург была так измучена дорогой, свадебным пиром и долгими приготовлениями к ночи, что думала лишь о том, как бы поскорее уснуть. Она была рада, что Морла не стал забавляться с нею всю ночь, как напутствовали его шутники-гости. Но теперь, вспомнив, как он молча навалился на нее, а спустя короткое время откинулся на спину и заснул, не сказав ей ни слова, Вальебург почувствовала себя обманутой. «Вот тебе и греховные наслаждения плоти! Нашли наслаждение, ничего не скажешь», – подумала она ехидным голосом сестрицы Эвойн. И ради этого она хранила себя в чистоте для будущего властителя ее невинности, как высокопарно выражался исповедник, – ради этого столько зим томилась, сторонясь мужчин и осуждая сестру, которая переглядывалась с красивыми юношами? Да знай Вальебург обо всем наперед, она давно бы уж уступила какому-нибудь молодому элайру или, еще лучше, хризскому посланцу! Говорят, хризы большие искусники в плотских утехах и не в пример обходительнее эсов.

При мысли о хризах в памяти Вальебург всплыл образ братца мачехи Хрискерты, стройного, смуглого, с вкрадчивым голосом и ласковым взглядом. Он приехал к ним из далекой Весериссии – восточной провинции империи – вместе с сестрой, невестой карнрогга Хендрекки, и после их свадьбы остался в карнроггском доме. Хрискерта, кажется, надеялась устроить ему женитьбу на какой-нибудь богатой рохтанской невесте. Тогда Вальебург была еще девочкой – и, как и все в Мелинделе, влюбилась в прекрасного хриза. Он был так не похож на других мужчин: на ее отца, надменного Хендрекку, на его элайров и родичей, на знатных гостей из других карна. Вроде бы и взрослый, он вел себя как мальчишка: мог запросто зайти в девичью, пошутить с рабынями или поболтать с Вальебург и ее сестрой. Он часто заговаривал с девочками, чего никогда не сделал бы зрелый эс, забавлял их историями о чудесах, рассказывал о своей родине, прекрасном Целизионе, где золотятся куполами бесчисленные дома хризского бога и блистает величественный белый дворец роггайна всех хризов; и о солнечной зеленой Весериссии, откуда во все концы империи везут пряности, благовония и дивный узорчатый шелк. Вальебург слушала его, и сердце ее сладко замирало – не то от огромного, необозримого мира, что открывался перед нею в его рассказах, не то от близости кареглазого хриза. До сих пор Вальебург помнила, что над его красиво вылепленной верхней губой темнел нежный пушок; тогда эта странность казалась ей необыкновенно привлекательной.

Однажды она узнала, что ее милый хриз уезжает обратно в Целизион – в Ан Годд, как эсы называли столицу империи. Он чем-то прогневил карнрогга: Вальебург слышала пересуды взрослых о каком-то убийстве, о вражде между элайрами, о том, что один то ли заколол другого, то ли пытался заколоть… Между элайрами отца часто вспыхивали ссоры. Отчего все винят в этом мачехиного младшего брата? Ведь он такой славный, такой ласковый и приветливый, и так дивно поет печальные весериссийские песни о неразделенной любви… На отъезде братца Хрискерты настаивал Нэахт Кег-Райне, верный побратим карнрогга. Маленькая Вальебург не любила его, вечно хмурого и ворчливого. И зачем отец побратался с таким скучным человеком? Она знала, что многие взрослые девушки в Мелинделе вздыхают по Нэахту, и никак не могла взять в толк, что в нем такого замечательного. Он же старый! Даже старше ее отца! И некрасивый. Вот то ли дело ее хриз – во всем Трефуйлнгиде не сыскать юноши красивее. Наверно, Нэахт выгоняет его из зависти. Когда они вышли провожать его, малышка Эвойн заплакала и раскапризничалась. Вальебург изо всех сил держалась; она смотрела, как удаляется от Мелинделя его повозка, и думала в отчаянии, что вместе с ним ее покидает вся ее радость. Многими годами позже в Карна Рохта пришла весть о том, что брат Хрискерты умер в Ан Годд от какой-то хризской заразы. Тогда Вальебург занимали уже совсем иные тревоги, и она недолго горевала о своем прелестном хризе. И зачем она вспомнила о нем сейчас? На душе стало еще тоскливее…

Вальебург резко села, стряхивая с себя невеселые мысли. Майетур, ее рабыня, храпела на сундуке. Вальебург пнула ее, чтобы та проснулась. Майетур захрапела еще громче – Вальебург не знала, в самом ли деле она спит так крепко или притворяется, чтобы не вставать.

– Просыпайся, гурсова дочь! Вот же лентяйка… – бормотала Вальебург, пытаясь спихнуть рабыню с сундука. Та наконец разлепила веки и недовольно взглянула на хозяйку.

– Ну чего ты меня тормошишь, госпожа? Что за хозяева такие, житья мне, бедной, не дают, – наигранно простонала она, слезая с сундука. – Целый день тружусь для нее, спины не разгибаю, головы не подымаю, только о том и думаю, как бы ей угодить, – и вот благодарность! У других хозяева лучше отца с матерью, – продолжала она плаксиво, выбирая в сундуке одежду для госпожи, – своих рабов мясом кормят, в крашеное одевают. А моя только и знает, что лупить да браниться! Сбегу я от эдакого обхождения, госпожа, – вот пусть Господь меня ослепит, если не сбегу, – Майетур придирчиво осмотрела расшитое жемчугом платье, прибереженное для последнего свадебного дня. – Я так тебе скажу, – спорыми движениями она принялась одевать Вальебург, – ты оттого такая сердитая, что пахарь твой хорошенько тебя не пропахал.

Вальебург как раз вдевала руки в рукава – бить было несподручно, но она все-таки извернулась и шлепнула Майетур по уху.

– Замолчи, глупая девка! Не твоего ума дело!

– Может, оно и не моего ума, да только кто тебе правду скажет, если не я? – мгновенно отозвалась Майетур, привычно потирая ухо. – Этот дом битком набит народом, а добра тебе одна я желаю, так-то! Здешние не станут разбирать, как да отчего, начнут языками чесать, тебя оговаривать – позора не оберешься… Я-то думала, сюда едучи: «Ух, вот будет моей госпоже радость, а мне, горемыке, страдание! Как залезет на мою госпожу ее новый владыка, так десять дней слезать не будет, с такой-то раскрасавицы, – не дадут мне, несчастной рабыне, ни одной ноченьки поспать». И что же? – Майетур по-хозяйски усадила Вальебург на сундук и принялась причесывать ее, нещадно дергая густые волосы. – И что же, я спрашиваю? Каждую ночь высыпаюсь так, как даже в доме твоего батюшки не высыпалась… Да не ойкай ты, госпожа! …И ни один скрип, ни один шорох меня не тревожит… Да полно тебе капризничать, как дите малое, не так уж и больно! Сама свою гриву чеши, раз такая нежная… Ну так вот, ничего меня не тревожит, потому как нет их, этих скрипов и шорохов. Ишь ты, спят себе, будто свадебные ночи для сна придуманы!

Майетур наконец заплела Вальебург косы и хотела было накрыть их головным покрывалом, но Вальебург остановила ее:

– Сделай так, как носят женщины в Гуорхайле. Ты видела, они укладывают косы поверх платка…

– Хм! Что еще за блажь! – фыркнула Майетур. – Гуорхайльские бабы все сплошь бесстыдницы и волочайки, вот и выставляют свои волосы напоказ! Я тут, пока в стряпной сидела, такого навидалась, как только со стыда не сгорела, – не слушая Вальебург, она запрятала ее косы под покрывало. – Мужики на баб лезут, что твои быки, а те и рады юбки перед ними задирать. И всё на виду, в тесноте, среди людей – тьфу, мерзость! Один только твой муженек никак не разохотится, дрыхнет себе, будто рядом с ним не молодая жена, а старый роггайн гурсов. Тоже мне, выискал тебе батюшка мужа! Не муж, а каплун какой-то!

Вальебург шикнула на нее. Еще не хватало, чтобы их услышал кто-нибудь из людей Морлы или, еще хуже, одна из невесток.

– А ты мне не шикай, госпожа, я чистую правду говорю, – заявила Майетур. – Моли Матушку Сиг, чтобы первой ночи тебе на всё про всё хватило – не то Морлины невестки уж не постесняются, обольют тебя помоями, начнут болтать, мол, хозяин взял бесплодную жену. И что ты тогда скажешь? Что Морла тебя не покрывал? – Майетур уложила на плечах и груди хозяйки тяжелое серебряное оплечье. – Ославишь горе-муженька на весь Трефуйлнгид, а толку? Отец заберет тебя обратно – и будет моя госпожа весь век куковать или в монастыре, или в девичьей, кланяться мачехе Хрискерте и нянчить мачехиных деток, точно старая приживалка. Что, несладко? Вот и думай, – с победным видом заключила Майетур – и тут же сжалась под взглядом Вальебург, ожидая побоев.

Вальебург и в самом деле замахнулась на нее гребнем, но в следующее мгновение уронила руку. В бессилии она вновь опустилась на сундук.

– Что я могу поделать? – проговорила она тихо. – Видно, Морла невзлюбил меня, Моргерехтову дочь. Первая жена уже родила ему десятерых сыновей – больше сыновья ему не нужны…

– Ему, может, и не нужны, а тебе ой как нужны, – перебила ее Майетур. – Хочешь стать настоящей хозяйкой в его доме – роди сына. Жена не жена, пока у нее нет сыновей – так люди говорят, – она присела на постель рядом с Вальебург. – Послушай, что я тебе скажу. Десять дней почти минули. Нынче последний свадебный день. Завтра тебе уже не придется корчить из себя послушную жену, не смеющую поднять глаз на своего господина. Не спорь! —приказала Майетур, заранее зная, что скажет ее госпожа. – Завтра, как ляжешь с хозяином, не робей, а скажи ему напрямик: мол, ты не сирота какая-нибудь, не дочка безземельного работника, а дочь карнрогга Хендрекки Моргерехта, и если ты ему пришлась не по вкусу, так пусть объявляет о разводе и возвращает твоему отцу все твое приданое, а о сговоре с Карна Рохта забудет! – Майетур рубанула воздух ладонью. Она так распалилась, что ее смуглое лицо потемнело еще больше, а на широком носу выступили капельки пота.

Вальебург позабавил гнев рабыни.

– Надо бы следующей ночью не мне, а тебе лечь с Морлой – вот ты бы ему всё и сказала, – рассмеялась она.

– Да уж сказала бы, не смолчала, – тяжело дыша, буркнула Майетур. – Уж я бы этому сморчку спуску не дала!

Вальебург всегда веселило, с какой решительностью и уверенностью в своей правоте эта рабыня судит обо всем на свете, даже о делах мужчин. Она не умела держать язык за зубами, зато умела настоять на своем – и, по правде, это сама Майетур выбрала Вальебург своей хозяйкой, а не наоборот. Мачеха Хрискерта привезла ее с собою из Весериссии; желая подольститься к своему жениху, она подарила рабыню маленьким дочерям Хендрекки. Долговязая, очень смуглая, почти черная, с широким плоским носом, большим неопрятным ртом и блестящими, как жуки, глазами, девчонка-рабыня показалась эсам необычайно безобразной, да и нрав у нее был под стать ее виду. Вальебург помнила, как сестрица Эвойн дразнила рабыню гурсихой, а та, хоть и не знала еще, что это значит, гневно таращила глаза и бранилась на маленькую насмешницу, словно сама была ее хозяйкой. Вальебург же она отчего-то любила, и та постепенно привязалась к своей упрямой, ленивой, злой на язык рабыне, пусть и частенько ее поколачивала – за дело и без дела. Переругиваясь с Майетур, она отводила душу. Вот и сейчас, вдоволь наспорившись с нею и насмеявшись, Вальебург почувствовала, как на сердце становится легче. Не слушая больше ворчания рабыни, она направилась в бражный зал. Всем телом Вальебург ощущала богатство своих одежд. Пусть невестки Морлы сплетничают о ней сколько влезет – Вальебург жена карнрогга, а они всего лишь жены младших сыновей, и во всем Гуорхайле нет женщины нарядней ее!