Десять сыновей Морлы

Часть I

Глава 1

В бражном зале было дымно и душно, а снаружи царила нескончаемая зимняя ночь. Мадге выходил проверить лошадей; он вбежал обратно в дом дрожа, шмыгая носом и злясь на холод – жестокий, гибельный холод зимы Трефуйлнгида. С остервенением топая ногами, чтобы сбить снег с меховых сапог, Мадге прислушивался к незнакомым голосам. Всё сегодня сердило его: чужие голоса, чужие кони, следы чужих ног, истоптавших снег вокруг бревенчатых стен Ангкеима – бражного зала, в котором его отец, карнрогг Тьярнфи Морла, нынче справлял свадьбу.

Хендрекка Моргерехт, их южный сосед и давний враг, отец невесты, привез с собою так много людей, словно собирался не на свадебный пир, а на битву. Они явились в дневных сумерках, разряженные и надменные, и заполонили весь двор своими лошадьми, своими рабами и своей избыточной спесью. К вечеру, когда сумрак превратился в непроглядную темень, чужаки набились в бражный зал, так что теперь в Ангкеиме было не продохнуть от приторно-пряного запаха хризских благовоний. Он мешался с запахами жареного мяса, браги и чистой соломы, устилающей пол, и оттого становился еще тошнотворнее – по крайней мере, для Мадге.

Мадге раздувал ноздри и фыркал. Ему не хотелось отходить от дверей, садиться на скамью рядом с братьями, смотреть со своего места в конце стола, как отец по обычаю ударяет плетью невесту и пьет из одного рога с Хендреккой Моргерехтом. Мадге не желал пить здоровье заклятого врага их Дома. И еще больше не желал он славословить отца, которому вздумалось жениться на дочери Хендрекки вместо того, чтобы женить на ней своего сына Мадге. Всё оттого, что Мадге девятый сын. Старшему, Ульфдангу, каждый окажет почет, самого младшего, красавчика Лиаса, каждый приласкает – а он, Мадге, никому не нужен. Всякий горазд обойти его – что при дележе военной добычи, что за столом, что с женитьбой. Кто знает, когда теперь отец сможет его женить? Гордый Хендрекка назначил непомерный выкуп за честь своей дочери, а такого богатого свадебного пира Трефуйлнгидский лес не видел, наверное, с тех пор, как роггайн Райнар Красноволосый взял в жены прекрасную Элейфгун. Да и не нужна Мадге другая невеста. Это ему была предназначена Вальебург, дочь Хендрекки, это он должен бить ее плетью по спине и платить ей за бесчестье, и это его должны сейчас величать рогастым оленем и яростным вепрем.

Ангррод, еще один его брат, отошел отлить в углу и заметил Мадге.

– Что ты там? Бесишься опять? – бросил он через плечо. Подвязав штаны, Ангррод шагнул к Мадге и толкнул его в спину – не столько ударил, сколько шлепнул широкой ладонью. – Идем, сейчас будут делить быка.

– И что с того? – пробормотал Мадге. – Всё одно мне достанутся хрящи да кости.

Ангррод силой усадил брата на скамью, потрепал за загривок.

– У, волчонок. Всё бы тебе огрызаться. Чего сердиться? И на твоей свадьбе выпьем, куда ты денешься!

Мадге хмуро посмотрел на Ангррода. Куда там старшему брату понять его обиду! Сам Ангррод давно уже зрелый муж: правит землей Карна Тидд, наследством своей жены, родил двух сыновей, отъелся, стал тяжелым на подъем и ленивым, будто сын фольдхера, а не карнрогга. Глядеть тошно на его сытое благодушное лицо.

Вернулись Йортанраг, Сиандел и близнецы Урф и Урфтан, помогавшие отцу уложить на столе громадную бычью тушу. Братья сели на положенные им места между Ангрродом и Мадге – Йортанраг пихнул Мадге, чтобы тот подвинулся. «А, чтоб тебя гурсы утащили!» – прошипел Мадге, но его проклятье потонуло в гуле одобрения: все восхищались быком и хвалили щедрость хозяина. Тьярнфи Морла поднялся с карнроггского трона – деревянного, украшенного бронзой кресла, добытого дедом Тьярнфи в набеге на хризский город Тирванион – эсы называли его Ан Орроде, Золотой Город. Морла протянул нож Хендрекке, как велит обычай, и Хендрекка по обычаю же отказался. Со своего места Мадге видел лишь их фигуры, черные на фоне языков пламени в очаге посреди зала: высокую, статную – Хендрекки и низкорослую и узкоплечую – своего отца. У противоположной стены, на женской скамье, сидела невеста, но Мадге не смог бы рассмотреть ее, даже если бы лицо Вальебург не закрывал алый шелковый плат: люди, толпящиеся у стола, то и дело заслоняли собою женщин.

Морла раскрыл бычьей туше рот, одним точным, привычным движением отрезал язык и с поклоном подал его Хендрекке. Потом отсек чресла быка и взял их себе, а большой, сочащийся соком, кусок мяса подал карнроггу Гунвару Эорамайну. Остро запахло кровью – бык был настолько велик, что не прожарился как следует. Эсы любили сыроватое мясо. Мадге сглотнул слюну. Пройдет немало времени, прежде чем очередь дойдет до него, девятого сына, – ведь прежде должно почтить всех карнроггов, приехавших на пиршество, их родичей и элайров-дружинников, а потом и старших сыновей Морлы. Братья Мадге, так же, как и он сам, с жадностью следили за каждым куском. Один только Лиас, красавчик Лиас, перемигивался с молодой рабыней – он успел наесться еще до того, как люди сели за пир: женщины, готовившие угощение, охотно потчевали всеобщего любимца.

Чтобы не смотреть на мясо, Мадге перевел взгляд на гостей. В Ангкеим прибыли карнрогги со всех земель Трефуйлнгида: Гунвар Эорамайн и его племянник Данда, правители Карна Руда-Моддур, Вульфсти Хад, правитель Карна Вилтенайр, Хеди Эйдаккар, правитель Карна Фальгрилат. Лишь двое, карнрогг-ведун Тельри Хегирик из самого северного карна, Великих Топей Унутринга, и его дочь, владычица Карна Баэф Тагрнбода, не явились на пир – они не были Морле друзьями. Карнрогги и их люди теснились у стола, ревниво замечая, какая часть быка досталась другому, и в бражном зале уже слышался недовольный ропот. Каждому мнилось, что соседу достался кусок куда больше, жирнее и почетнее, чем тот, что достался ему самому. Элайры Морлы ворчали, что их господин угождает людям Хендрекки, их давним врагам, а южане, наоборот, подозревали, что Морла обделяет их из-за былой вражды. Эсы говорят, не будет мира там, где собираются старые враги. Воинов, еще совсем недавно обнажавших мечи друг против друга в жестоком сражении, не заставишь так скоро забыть о пролитой крови.

Мадге чувствовал, как сгущается и гудит воздух в бражном зале. Он разглядывал элайров Хендрекки, смотрел на хмурые лица элайров Морлы и ухмылялся своим мыслям. Ему нравилось, что в Ангкеиме неспокойно. Ему вообще нравилось, когда что-то шло не так, как хотелось отцу. Мадге все еще злился. Ему не сиделось на месте, он ерзал, пока Йортанраг не прикрикнул на него. Тогда Мадге принялся вертеть головой, прикидывая в уме, кому из этих воинов первому надоест разыгрывать дружбу. На одной из дальних скамей он приметил Эадана, своего приятеля – тот, как и все, наблюдал за разделыванием быка и прихлебывал брагу из деревянного кубка.

– Хей, Эйди! Эйди, дружище! – позвал его Мадге, с трудом перекрикивая оглушительный шум пиршественного зала.

Эадан наконец услышал его, поднялся и подошел к скамье сыновей Морлы, не выпуская из рук кубка – он достался Эадану от отца, фольдхера Райнара, и Эадан, у которого почти не было своего добра, дорожил этим нехитрым богатством. Мадге схватил приятеля за руку и заставил его сесть подле себя. Эадан запротестовал:

– Это место Лиаса, я не хочу оскорбить его…

– К гурсам Лиаса, – сказал Мадге. – Все равно он улизнул в прядильню со своей девкой. Что, по нраву тебе пир моего отца? – Мадге прищурил злые желтоватые глаза.

Эадан помедлил с ответом. Он видел, что Мадге отчего-то гневается, и боялся разозлить его неосторожным словом. Наконец он сказал уклончиво:

– Хороша брага у нашего господина.

Мадге осклабился.

– Еще бы! Ведь она замешана на крови наших родичей, убитых людьми Пучеглазого. Дивлюсь, что твой кубок не треснул и не выпал у тебя из рук, когда ты пил из него славу Хендрекки Моргерехта.

Эадан отвел взгляд. Он опасался спорить с Мадге, но и ругать карнрогга Морлу тоже страшился.

– Наш господин пожелал забыть старые обиды и замириться с Моргерехтами…

– Уверен, ты скажешь другое, когда увидишь кольцо твоего отца на пальце его убийцы, – перебил его Мадге. – Взгляни, вон он! Альскье Кег-Догрих, элайр Пучеглазого. Безо всякого страха явился он сюда с кольцом на пальце, ибо думает, что владеет достоянием мертвых. А может, так и есть? Может, некому отомстить за храброго Райнара Фин-Диада?

Эадан до боли сжал кубок. Он давно уже приметил и Альскье, и отцово кольцо – медное, с вепрем, пораженным стрелой, – но смолчал, потому что не хотел затевать ссору на пире своего карнрогга. Кто он таков, чтобы возвышать голос на собрании знатных? Его отец, элайр Райнар, давно мертв. Морла отдал его надел другому дружиннику, когда Эадан был еще мал. У Эадана нет ни богатства, ни земель, ни большой родни, чтобы пойти против воли Морлы и бросить вызов элайру Хендрекки Моргерехта прямо на праздновании долгожданного мира. Эадан совсем один и живет в доме Морлы лишь из милости. Много ли отваги у пса, подбирающего объедки?

– Ну, что же? – продолжал подстрекать Мадге, распаляясь все больше. – Напомни-ка, Эйди, остались ли после славного элайра Райнара одни только дочери, которым место в прядильне среди рабынь, или всё же был у него сын?

– Довольно насмешничать, – укорил брата Сиандел. – Не слушай пустой болтовни, младший брат Эйди, – мягко сказал он Эадану. – Никто не станет презирать тебя за то, что ты покорен своему карнроггу и отказался от мести за отца.

Примирительные слова Сиандела прозвучали еще унизительней насмешек Мадге. Другие сыновья Морлы, заслышав их разговор, отвлеклись от быка и повернули головы. Им стало любопытно, как поведет себя Эадан – снесет ли оскорбление или поступит так, как честь велит поступать каждому свободному эсу.

Эадан поднялся на ноги. Морла все еще разделывал бычью тушу; люди, получив свою долю, не отходили к столам, а оставались посмотреть, что достанется другим. Каждый гость, принимая из рук Морлы угощение, благодарил хозяина в положенных учтивых выражениях. Чувствуя спиною взгляды сыновей Морлы, сверлящие его, Эадан двинулся сквозь толпу к Альскье Кег-Догриху. Тот орал что-то на ухо своему брату Авенделю и не замечал Эадана, пока тот не приблизился вплотную. Решив, что юноша из дома Морлы хочет выпить с ним, Альскье закинул руку ему на шею, стукнул своим кубком о кубок Эадана, прокричал «До саней Орнара!» и, осушив кубок до дна, по обычаю расцеловал Эадана в обе щеки.

Кровь бросилась Эадану в лицо. Он подумал: «Сейчас!» – и выкинул вперед руку с ножом.

Лезвие вошло в тело легко – Эадан даже подумал было, что промахнулся. Но тут Альскье посмотрел Эадану прямо в лицо и тяжело повалился на пол. В его взгляде читалось удивление – похоже, он и сам не понял, что его убили. На подкашивающихся ногах Эадан отступил от него. Все силы будто бы схлынули – Эадан, удивленный не меньше своей жертвы, чувствовал себя совсем вялым, слабым, точно больным. Его слегка мутило.

Обернувшись к брату, Авендель Кег-Догрих обнаружил его лежащим на полу в соломе и пьяно рассмеялся. Он пошутил что-то о знаменитой гуорхайльской браге – его слова донеслись до Эадана сквозь гул в ушах. В Эадане всколыхнулось возмущение. Он только что совершил подвиг беспримерной отваги, показал себя истинным сыном Орнара, доказал, что достоин зваться наследником своего прославленного отца и разить врагов для своего карнрогга – а этот захмелевший дурень шутит о браге! Эадан взял Авенделя за плечо, заставляя его повернуться.

– Твоего брата свалила не брага! – прокричал ему Эадан. Вместо того чтобы бояться – или торжествовать – он только досадовал, что его голос почти не слышен за гулом других голосов и стуком кубков. Эадан замолчал, глотнул побольше воздуха и выкрикнул еще громче, так, что стоявшие вокруг воины Хендрекки посмотрели на него: – Слышишь, Авендель Кег-Догрих? Альскье Кег-Догриха свалила не брага, а мой клинок! Я сын Райнара Фин-Диада, сына Эйфгира, сына Лайфе, семени Диада Старого, наш боевой клич – «уоуохир», и сегодня я выплатил кровавый долг убийце моего отца!

* * *

Вальебург заволновалась, услышав, как переменился прежде веселый шум Ангкеима. Сквозь шелковый плат она различала лишь размытые, окрашенные алым силуэты гостей да алое же пламя в очаге. От дыма, проникающего сквозь тонкую хризскую материю, слезились глаза. Обычай предписывал невесте сидеть низко склонив голову, и из-под кромки плата Вальебург видела только свои белые руки в золотых и серебряных запястьях, солому на полу, ноги пирующих да лапы собак, рыскающих по бражному залу в надежде на объедки, точно голодные волки в поисках добычи. От тяжести высокого, усаженного жемчугами и бирюзой головного убора и золотых височных украшений голова Вальебург клонилась еще ниже. Она могла полагаться лишь на свой слух, но в гуле возмущенных голосов было не разобрать слов, а Вальебург и без того с трудом понимала речь гуорхайльцев из-за их странного для ее уха грубоватого выговора. Вальебург сжала похолодевшие руки. Она догадывалась, что в бражном зале свершилось, наконец, то, чего она боялась всю трудную зимнюю дорогу из родного Карна Рохта в Карна Гуорхайль, землю ее жениха: давние враги, сойдясь на свадебный пир, вспомнили старые распри.

Сколько Вальебург себя помнила, ее отец, карнрогг Хендрекка Моргерехт, воевал с Тьярнфи Морлой. Певцы прославляли в хвалебных песнях силу и отвагу предков Хендрекки, без пощады разивших воинов Гургейля, как называли Гуорхайль в ее краях; а старые воины из дружины ее отца вспоминали давние сражения на границе Гуорхайля и Рохта. От руки гуорхайльца пал ее брат Тубаф… Мир, залогом которого должна была стать Вальебург, многим казался чересчур поспешным и непрочным. Так думалось и Вальебург, когда она, притаившись вместе с другими женщинами за узорчатой перегородкой, в тревоге и смятении прислушивалась к разговорам в тронном зале отца.

Тьярнфи Морла, непримиримый враг рохтанцев, желал союза. Он не скупился на подарки, и его посланцы вложили в руки Хендрекке более чем щедрую виру за убийство его сына Тубафа. Карнрогг Хендрекка любил подарки и не любил старшего сына… После того, как посланцы удалились, Нэахт Кег-Райне, побратим и мудрый советник карнрогга, предположил: Морла, верно, хочет вновь добиваться власти над соседним Карна Вилтенайр, которое когда-то уплыло у него из рук, – вот для чего он жаждет покончить с войной на юге. Но Вальебург не вникала в их разговор – до глубины души ее поразило, что посланцы их старого врага говорили не только о мире. Они говорили о сватовстве.

А ведь Вальебург уже отчаялась распрощаться со своим затянувшимся девичеством. Ее тщеславный отец отвергал любых женихов, какими бы достоинствами они ни обладали – ни богатство, ни воинская доблесть, ни высокое рождение не прельщали гордого Хендрекку Моргерехта. Он полагал, что ни один эс не достоин породниться с ним, величайшим карнроггом Трефуйлнгида, если только тот сам не карнрогг или, по меньшей мере, старший сын карнрогга. Раз за разом сваты уходили ни с чем – и в конце концов позабыли дорогу к дому надменного хозяина. Вальебург только и оставалось, что коротать бесконечные, похожие друг на друга дни в девичьей, где уже подрастали ее младшие сестры.

Мачеха Хрискерта, дочь хризского роггайна, сердилась, что из-за засидевшихся в девках старших дочерей муж обделяет подарками ее саму. Накладно держать в доме столько народу! Скоро родные дочери Хрискерты войдут в возраст – что же, и им растрачивать свою красоту в девичьей, дожидаясь, когда выйдут замуж старшие сестры? Быстро выучившая язык мужа, Хрискерта бойко, хоть и с ошибками, высказывала свои опасения и Хендрекке, и побратиму его Нэахту Кег-Райне, и даже, нимало не смущаясь, самой Вальебург, будто это была ее вина. Слушая такие разговоры, Хендрекка хмурился. Его оскорбляло, что карнрогги Трефуйлнгида не спешат нести ему выкуп за честь дочери. Когда истинноверские служители, постоянно толпившиеся у его трона, осторожно завели разговор о знаменитом на всю империю тирванионском монастыре, Хендрекка воскликнул со злостью в голосе: «Что ж, так тому и быть! Если земные карнрогги не желают назвать мою дочь своей женой, пусть она станет невестой карнрогга небесного!» – и Хендрекка размашисто сотворил святое знаменье, сверкнув перстнями на пальцах.

Хризы были довольны. Они наперебой расхваливали Хендрекку за его истинноверское рвение, а своенравный карнрогг, наслаждаясь их лестью, уже и сам верил, что принял свое решение не в сердцах, не из-за уязвленной гордости, а из благородства. Шутка ли – отдать Господу родную дочь! Хендрекка не особенно любил Вальебург, пусть и кичился ее красотой, так похожей на его собственную; карнроггу была по нраву вторая дочь, ласковая Эвойн: она умела подольститься к отцу. Но красноречивые хризы не уставали осыпать Хендрекку похвалами, сравнивая то с одним, то с другим праведником (Хендрекка плохо различал их хризские имена). Да и сам он любил почувствовать себя великодушным. Его духовник, и прежде наставлявший детей карнрогга в истинной вере, со всем усердием принялся готовить Вальебург к ее будущему сладостному служению. Он ставил ей в пример добродетельных женщин, о которых говорилось в его книгах, и живописал радости – не плоти, но духа – что ожидают ее в благодатной тирванионской земле. Вальебург слушала его со вниманием и соглашалась, хоть и страшила ее жизнь в дальнем краю, взаперти, среди чужих женщин и молитв. В детстве она любила поучительные рассказы духовника о чудесах, диковинных тварях, дивных полуденных странах и жизни, столь отличной от жизни эсов, что Вальебург не всё могла понять и охватить разумом. Теперь она старалась укрепить свое сердце и радоваться уготованной ей участи, но вместо этого на глаза Вальебург то и дело наворачивались слезы.

И вдруг – сватовство, замирение с заклятыми врагами, отпертые сундуки с хризскими тканями и дорогой утварью, шутки сестрицы Эвойн, разволновавшейся от всеобщей суеты так, словно это не Вальебург, а ее выдавали замуж… Морла и Хендрекка торопились укрепить свой мир, опасаясь, что он рухнет даже из-за самого малого промедления. Вальебург видела, как многие из элайров отца мрачнели, когда речь заходила о союзе с их старинным врагом, и у нее перехватывало дыхание от страха, что отец и ее нежданный жених вновь рассорятся. Тогда уже ничто не спасет Вальебург от горькой иноческой доли!..

Наспех собрали приданое, наспех запрягли коней, наспех уложили в сани дорожную снедь и тронулись шумной, растянувшейся разноцветным змеем вереницей через заснеженные равнины и замершие в зимнем оцепенении леса – и всё же не успели. На земли эсов опустилась Дунн Скарйада – долгая ночь, когда боги, нечисть и духи умерших ходят в непроглядной тьме Трефуйлнгида и ни одно начинание не кончается добром. Пройдет еще немало дней, прежде чем над верхушками леса вновь взойдет солнце.

Вальебург почти не помнила, как ехала, закутанная в меха, под тяжелым медвежьим одеялом. Помнила только холод, кусающий лицо, и невообразимый, оглушительный гам. Ржали и всхрапывали кони, скрипели полозья, бряцали оружием и перекликались отцовы элайры. Вальебург по-прежнему не верилось, что она покинула дом отца. Она словно резко пробудилась ото сна или вышла на мороз из жарко натопленного покоя. Всё вокруг было таким ярким, шумным, незнакомым! Вальебург вспомнилась давняя поездка в Бедар-ки-Ллата, владение Нэахта, – тогда мать была жива, а сама Вальебург, ее сестра и братья, совсем еще дети, играли и ссорились всю дорогу. Как весело им было! Да и сейчас Вальебург весело – верно, это от радости так бьется ее сердце.

Они добрались до усадьбы гуорхайльского карнрогга в первый день Дунн Скарйады. Прямо с саней Вальебург повели убирать для свадьбы – она успела увидеть лишь длинное крутоверхое строение, похожее на отцовские житницы, только много, много больше; скопище черных хозяйственных построек вокруг; высокую крепостную стену и множество эсов, которые вышли встречать гостей. Пока женщины вели Вальебург через двор, она всё озиралась, гадая, кто из этих мужчин – ее будущий хозяин. Но в сумерках Дунн Скарйады каждый из них был похож на другого, а Вальебург стыдилась спрашивать о своем женихе у женщин из дома Морлы.

И вот теперь она сидит с закрытым лицом, низко опустив голову, и из-за красного плата всё видится ей в кровавом свете. Вальебург с тоской думала, что это недобрый знак. А еще, вслушиваясь в гул голосов, Вальебург сказала себе, что недаром никто не справляет свадьбы в зловещую пору Дунн Скарйады.

– Ради долгожданного мира я отказался от мести за любимого сына, наследника моего меча, – услышала Вальебург голос отца. – Неужто твой фольдхер стоит дороже сына карнрогга, о Тьеберн, сын Ульфданга? Ты призывал Виату, уверяя меня в своей дружбе. А теперь человек из твоего дома убивает моего элайра, славного Альскье Кег-Догриха! Если он так поступил с твоего дозволения, то что за мир ты мне продал? Если же он совершил бесчестное убийство по собственному почину, то что ты за карнрогг, раз твоего слова не слушаются даже твои домочадцы?

Хендрекка говорил смело и хорошо, так, как привык говорить перед своими элайрами, открывая им свою волю или вдохновляя перед битвой. Когда он заговорил, другие невольно замолкли – и звучный, красивый голос Хендрекки разнесся по всему бражному залу. Вальебург похолодела. Она угадывала, что дело идет к кровопролитью. Она знала Альскье Кег-Догриха, знала, что тот был смел на пиру, но ленив в сече, и отец не слишком его ценил; но знала она и то, что карнрогг Хендрекка Моргерехт из гордости не простит людям Морлы убийство своего дружинника. Ибо господин защищает своих элайров так же, как они защищают его – так велит эсам древний Закон.

Вальебург не могла видеть того, что происходило у стола. Она услыхала металлический звон и вздрогнула, приняв его за звон оружия. Но то был всего лишь нож, которым Морла разделывал бычью тушу – гуорхайльский карнрогг бросил его на стол и посмотрел на Хендрекку. Из-за старой раны у Морлы не двигалась шея, оттого ему пришлось повернуться всем телом.

– Высокородный мой тесть, – произнес он хрипло – Вальебург впервые расслышала голос своего жениха, – не гневись понапрасну и не омрачай нашего радостного пира. Отныне ты мой родич, мой друг, мой почтенный отец. В любой распре я на твоей стороне, – Морла злился, но не позволял ярости взять нас собой верх. Он говорил ровно и даже с некоторой теплотой, только одно его тонкое, покрытое красноватой сетью сосудов, заостренное ухо слегка подергивалось. Звякали мелкие бронзовые серьги. – Не будем ссориться, – продолжал Морла. – Мир между нашими домами достался нам, родич, дорогой ценой. Назначь виру за твоего элайра – и я выплачу ее, какой бы большой она ни была. А убийца… Убийцу я объявляю вне закона на моей земле, – он поднялся на возвышение, где стояло карнроггское кресло, обвел взглядом притихшую толпу и, выпрямившись – обычно Морла немного сутулился, – возгласил: – Пусть услышит мою волю каждый свободный эс, раб или женщина! С этого дня и до Последнего Рассвета никто не должен помогать Эадану, сыну фольдхера Райнара, давать ему пищу, кров или указывать путь. Тот же, кто посмеет ослушаться, сам будет объявлен вне закона и станет таким же бесславным изгнанником. Вот мое слово.

Люди Хендрекки одобрительно загудели. Они убедились, что карнрогг Тьеберн мудр и справедлив, пусть и был долгое время их заклятым врагом. Видно, не зря их господин поспешил породниться с Морлой и заключить союз с Карна Гургейль. Суровость, с которой Морла судил своего домочадца, восхитила южан. Так и надлежит поступать достойному правителю. Их прежняя неприязнь к гуорхайльцам поутихла; родичи невесты – даже те, кто прежде не одобрял союза с Морлой – уже с большей охотой сели за пир. Не веселился лишь Авендель Кег-Догрих: выкуп за смерть Альскье достался Хендрекке, а не ему.

Тело Альскье вынесли на двор, чтобы оно не начало смердеть в тепле бражного зала. Хендрекка сказал, поднимая турий рог: «Что за свадьба без кровопролития?» – и его люди рассмеялись. Смеялись и гости из Руда-Моддур, Вилтенайра и Фальгрилата, но лица элайров Морлы потемнели. Им не было дела до Эадана, сироты без родни и имущества, но их покоробило, что Морла с такой легкостью уступил Хендрекке своего человека. Что, если завтра южане затеют ссору с одним из них, дружинников Морлы? Что же, и тогда Морла пойдет на поводу у своего новоявленного тестя, позабыв заслуги воинов Гуорхайля? Многие стали вспоминать, что фольдхер Райнар, отец Эадана, был отважным элайром и до саней Орнара верой и правдой служил карнроггу Морле. Разве Эадан не был в своем праве, когда отомстил убийце отца? И разве не следовало Морле принять в этом споре его сторону, а не сторону южан, давних врагов Гуорхайля? Карнрогг должен защищать своих элайров так же, как они защищают его – таков древний Закон! Переменился их господин: пренебрегает ими, своими преданными воинами и земляками, в угоду Пучеглазому. Из страха перед своим карнроггом они промолчали, когда Морла изгонял Эадана из родного карна, и ни один из них не встал на его защиту. Теперь же, когда дело было сделано, всякий желал показать себя достойным сыном Орнара и говорил другому, что карнрогг Тьярнфи поступил дурно. Поправ Закон, он навлекает на себя и своих людей гнев богов!