Разговоры с мёртвыми

– А хоть бы и не говорил – своей головой думать надо!

У Иваныча глаза вылезли из орбит, на губах пена.

– Придурок долбанный! – подытоживает он.

Иваныч сам не матерится и нас пресекает: матерщиной в зоне рискуешь заработать много проблем.

– Пойдём в баню, – произносит бригадир более спокойным тоном. – Да оставь ты кобеля в покое.

Архип не знает, куда его деть. То порывается положить, то чуть ли не прижимает к груди. Из носа собаки по-прежнему течёт.

– Молчун, возьми нож у него – разделаешь кобеля.

Архип передаёт нож мне, собаку кладёт на чурку. Чурка краснеет, краснота растекается вокруг собачьего тела. Никогда бы не подумал, что в нём так много крови.

Оставшись один, жду, когда тело перестанет кровоточить. Подвешиваю его на крюк. Погрузив железо в мясо, делаю надрезы вдоль лап, прочерчиваю линию от крюка по окружности собаки, зацепляю кожу пальцами и тяну вниз. Она легко соскальзывает с мяса.

Когда остатки кожи освобождают голову, туловище напоминает огромную ящерицу. Голова болтается внизу. С выпученными глазами и открытым ртом она похожа на древнего динозавра.

Тело влажное и блестящее. И совсем несъедобное.

Делаю надрезы на хвосте и дальше вниз, освобождаю от кожи этот участок тела.

Двумя часами позже мы пьём водку и едим суп из собаки.

Мясо не вкусное, и кости страшные, похожи на человеческие. Хотя я никогда не видел человеческие кости. А навар у супа вкусный, жирный и сытный.

Пир в честь усопшего. Убили и съели. Поминальная тризна.

Во время тризны проводились кулачные бои, которые часто заканчивались убийствами и увечьями. Попойка, ритуальный плач и лицедрание.

Смерть вызывает новую смерть.

Паримся в бане. Спьяну Архип ещё и обжигает руку. Для него день не удался.

В два часа ночи собираюсь домой. Архип с Жекой уговаривают меня остаться, но я ухожу. Иваныч завалился на диван и спит.

С трудом добираюсь до дома. От Иваныча до меня порядка десяти километров. Стараюсь держаться поближе к обочине, но пьяные ноги, выплясывая, выносят меня на проезжую часть. Редкие машины сигналят, проезжая мимо.

В мае меня взяли работать на кладбище, сейчас – август.

Захожу в дом. Подкидыш, поджав хвост, проскальзывает между моих ног и улепётывает в сторону огорода. Плетусь к матрацу на полу. Освещения нет. Я снял провода со стен и обрезал их с гусака.

Наощупь добираюсь до матраца, растягиваюсь на нём. Из окон с двух сторон на меня льёт свет. Кровать в прошлом году я унёс на свалку. Из мебели у меня только три стула: для отца, мамы и брата. Печь я разобрал. Каждый кирпич обернул в отдельный кусок бумаги и унёс подальше от дома. В кювете через дорогу от кладбища гора моих свёртков. От печи осталась только труба, она вмурована в потолок, и избавиться от неё не так просто.

Возле трубы приютился стул. На нём сидит гость. Невысокого роста, морда в бородавках, длинные уши торчат из густых волос, под стулом болтается хвост. Кисточка хвоста елозит по полу.

Я располагаюсь в углу. Луна едва дотягивается до моих ступней, зато хорошо освещает гостя.

Он развалился на стуле и курит сигару. По комнате расползается сладковатый табачный дым. Затягиваясь, гость причмокивает, закатывая глаза. Выдыхая дым, выпячивает нижнюю губу и блаженно жмурится. Время от времени его уши подёргиваются.

Руки обтянули перчатки, ноги заканчиваются копытами, на голове маленькими буграми выделяются рога, тело покрыто шерстью, между ног болтаются не прикрытые ничем половые органы.

Я слежу за гостем. Ни в коем случае нельзя выпускать его из вида. Сейчас он спокоен, но стоит моргнуть, и он кинется на меня с кулаками и копытами.

Глава 10

Одетый в чёрное, он бледен был лицом,

И речи, как дрова, меж губ его трещали,

В его глазах кровавый отблеск стали

Сменялся иногда зловещим багрецом.

Морис Роллина

В детстве осенью и весной мы строили шалаши. Отламывали ветки от стволов тополей или собирали их с земли и сплетали из них жилища. Большие ветки приставляли вертикально одна к другой, а тонкие и короткие переплетали между собой.

Мы забирались в шалаши и незаметно от взрослых крошили жёлтые листья. Сухую россыпь мы выкладывали на полоски бумаги и делали из них самокрутки. Курить их было противно из-за вкуса горелого дыма во рту, но одновременно приятно, потому что, во-первых, мы делали то, что нам запрещали, а во-вторых, мы считали, что листья курим только мы и больше никто на свете. Мы представляли себя индейцами, которые в тесном кругу товарищей передают друг другу трубку мира. Каждый мнил себя вождём. Дальнейшая жизнь показала, что вождём не стал никто. Даже Олег, парень, что возился с нами, хотя был старше нас на четыре года.

Олег смешил нас весёлыми рассказами и невероятными историями, которые выдумывал сам, а выдавал за чистую правду. Мы понимали, что Олег врёт, но его истории всё равно нравились, ведь Олег был старше нас и мы почитали за честь, что он с нами водится.

Олег читал много книг, обладал великолепным чувством юмора и был прекрасным рассказчиком.

Бывало, мы часами сидели у костра во дворе дома, пекли картошку в углях и слушали рассказы о моряках в дальних плаваниях, о лётчиках, о партизанах – всё, что Олег вычитывал из книг, – а также про женский пол.

В то время представление о нём было смутным.

В детском саду мы с девочками «показывали друг другу письки» в туалете.

Я захожу в туалет с двумя девочками. Долго препираемся, кто будет показывать первым – никто не хочет начинать. Девчонки соглашаются быть первыми и показывают так, что ничего не разобрать: мелькнула кожа, прорезь между ног – и всё. Если моргнул в это время, считай, ничего не увидел.

Быстрым движением сдёргивают плавки и сразу надевают их. Как будто они специально заранее тренировались.

– А теперь ты.

У меня быстро снять плавки не получается, я стаскиваю их медленно. И у меня стоит. Мой стручок стоит, а девочки смеются. Я обижаюсь и напяливаю плавки и шорты.

– Покажи ещё, – упрашивают девчонки.

Я не соглашаюсь. Я обижен.

Нет, я, конечно, согласился бы показать стручок ещё, при условии, что девочки нормально показали бы свои прорези. И не ржали, как лошади.

– Ну покажи, – девочки всё смеются.

– Нет, – насупившись, ухожу.

Одну из девочек я помню до сих пор. Теперь она взрослая красавица. Замужем, у неё ребёнок. Вторую не помню совсем.

Олег рассказывал об ЭТОМ, и мы слушали, не шевелясь, с горящими от интереса глазами. Он рассказывал пошлые для того возраста анекдоты, и мы смеялись не просто потому, что смешно, а потому, что тема была запретной.

При первом сексуальном опыте я вообще ничего не понял. Моя крайняя плоть попала в какую-то странную сферу, её точно обкололи обезболивающим. Подобное состояние возникает, когда затекает нога, если ты нечаянно её отсидишь.

И я зачем-то высунул язык и водил им по щекам подруги. Наверное, потому, что она не любила целоваться, а я не знал, куда деть проклятый язык. «Тебе нужен слюнявчик», – пошутила подруга.

Гость пускает дым в потолок. Ноги вытянул. Я вижу его козлиную бородку, воздетую вверх.

В начале девяностых появились зарубежные сигареты. Раньше товары из-за бугра были как семь чудес света. С почтительным придыханием их называли «импорт».

Рухнул железный занавес, и на СССР хлынул поток «Сникерсов», «Марсов», «М-энд-Дэмсов» и прочей иностранной продукции.

В растущих как грибы после дождя ларьках мы покупали тонкие, длинные зарубежные сигареты. Они были с ментолом и имели странные женские имена вместо названий. Ни одного я не помню.

От ментола холодило во рту и надолго оставался вяжущий привкус. Мы сбивали его жевачками «Дональд Дак», «Турбо» и «Патбом».

Выклянчивая деньги у родителей, экономя на обедах и собирая сдачу с хлеба в магазине, мы покупали жевательную резинку ради вкладышей, которые коллекционировали. Вкладыши ценились новые, не мятые и с необрезанной каймой. Они вкусно пахли персиком, абрикосом или другим непонятным жевательным ароматом. Мы собирали вкладыши строго по номерам, указанным на них. Причём, были вкладыши, которые попадались в каждой второй жевательной резинке и большой ценности не имели. Ходили слухи, что так специально делают, чтобы ты никогда не мог собрать всю коллекцию и покупал жвачку бесконечно.

Я собрал коллекцию «Дональда Дакка» и «Love is…» Для хранения первой купил альбом для марок и сложил вкладыши в него. Сейчас альбом для меня ничего не значит и я не заглядываю в него, чтобы погрустить о прошлом, но и выкинуть его почему-то не могу.

«Love is…» я собирал подростком. Тогда же смотрел сериал «Элен и ребята». «Love is…» и сериал давали мне иллюзию любви, той, которой мне не хватало и так хотелось.

В четырнадцать лет «Патбомы» и «Дональды Даки» теряют своё значение. Мы покупаем жвачки, в которых вкладыши с голыми тётками, обклеиваем ими письменные столы, стёкла и сиденья в маршрутных автобусах, клеим их на парты, на стены домов, лифтов, подъездов. Мы помешаны на голом теле.

В первый раз я обратил внимание на женскую грудь в десятилетнем возрасте. До этого меня волновало только то, что у женщин между ног. Причём о половых органах были только догадки. Ни половых губ, ни клитора я себе не то что не представлял – я не знал об их существовании.

Я думал так: у маленьких девочек дошкольного возраста две складки и прорезь между ног, у взрослых женщин – волосы. А что там у моих одноклассниц понятия не имел.

Волосы меня дико возбуждали.

Однажды тётя Вика, которую попросили взять меня с собой на юг, если уж она ехала туда с внуком, повела нас в душ. Мне было десять лет, племяннику – четыре.

Кроме как в гостинице, помыться в душе больше было негде. Мы снимали комнату в частном доме. Сами хозяева сначала кипятили себе воду, а потом мылись.

Мы ходили в гостиницу раз в три дня. Платили вахтёру, и он провожал нас на свободный этаж, выделяя полчаса на водные процедуры. На этаж был один душ.

Из-за ограниченности во времени мылись мы как можно быстрей.

Тётя Вика подумала, что мы с Антоном слишком маленькие, чтобы интересоваться женщинами, и решила идти в душ сразу с нами. К тому же Антону всего четыре года, и он не в состоянии тереться мочалкой и управляться с мылом и шампунем так, чтобы не поскользнуться и не разбить себе колени и локти.

На тёте Вике были только плавки. Не кружевные трусики, как носят женщины теперь, а обычные хлопчатобумажные плавки. Под душем они намокли, и через них просвечивала тёмная полоса волос.

И если грудь тёти мне была безразлична, то от полосы я просто не мог оторваться. Я понимал, что смотреть на неё неприлично и делал вид, что совсем и не смотрю – а как скроешь?

Тётя Вика заметила мой взгляд и больше меня в совместный душ не брала. Я ждал в коридоре за дверью, пока они с Антоном наплескаются, и мылся отдельно от них. Очень быстро, потому что нам отводилось всего полчаса, и мне из них доставалось минут пять.

В восьмидесятых на юг ездил каждый второй, а кто имел детей, ездил на курорт в обязательном порядке. На летние каникулы мама и папа, вместе или отдельно, привозили меня в Сочи, Анапу или Адлер.

Мы, приезжие и местные дети, подглядывали за женщинами.

Вдоль побережья были рассыпаны металлические раздевалки. Они напоминали куски мозаики, отрезанные от большого лабиринта. Вернее, от его поворотов. Причём заканчивались они тупиками.

Одна раздевалка была рассчитана на двух человек. Один снимал трусы с одной стороны, другой – с противоположной. А в перегородке между ними на уровне пупка взрослого человека обязательно была просверлена дырка. Кто эти дырки сверлил – неизвестно, и, я думаю, что не дети.

В лабиринты всегда тянулась очередь. Занята раздевалка или нет, судили по ногам, видным снизу, для чего предусматривалось пустое пространство от пола и до уровня коленей.

Чтобы люди не поняли, что мы подсматриваем за женщинами за перегородкой, мы делали вид, что выжимаем плавки. И я честно снимал и выкручивал их. Люди видели, что я поднимаю и опускаю ноги и капли воду. Я часто ходил выжимать плавки. Гораздо чаще, чем купался. Важно было выбрать момент, когда с противоположной стороны стояла очередь с женщинами. Они, к счастью, переодевались гораздо чаще мужчин.

Обзорная дыра была совсем маленькой. Чтобы что-то увидеть, приходилось плотно прижиматься к ней. Железо обжигало лоб и щёку. Оно было горячее, с облупившейся краской, снизу на уголке железной плиты лежали неизвестно откуда взятая вата, горелые спички и обрывки бинта.

О гигиене мы не думали. Нас больше расстраивало, когда кто-нибудь с той стороны затыкал дыру ватой или тыкал в глаз спичкой. Обычно так поступали мальчишки, которые раньше тебя зашли подглядывать.

Мы испытывали разочарование, когда в раздевалку заходили мужчины – с нетерпением ждали их ухода и проклинали тех, кто долго копался, – и когда женщины, догадываясь, что за ними наблюдают, переодевали плавки под юбкой. Грудь в большинстве случаев они не стеснялись оголять, но грудь нас не так волновала, как то, что у женщин под юбкой.

А некоторые портили всё удовольствие. Они и бюстгальтер переодевали, спрятавшись под футболку или кофточку.

На грудь я не обращал внимания до тех пор, пока однажды не застал в раздевалке молодую девушку, которая очень медленно переодевалась и совсем не подозревала о существовании соглядатаев за стеной.

Она зашла в раздевалку вместе с бабушкой. Та была укутана в одежду, словно гусеница, и нудно ворчала на внучку.

– Что ты копаешься? Взрослая девка уже.

Девушка точно была взрослой. В дырку я видел большие груди-шары, а ниже пояса – заросший волосами лобок.

Взрослая девка не только медленно одевалась, но и сразу разделась полностью, что происходило крайне редко. Обычно женщины обнажали либо верх, либо низ.

Я затаился за тонкой перегородкой, боясь, что меня обнаружат, и каждой порой своего тела впитывал её наготу. Быстро опускал взгляд на волосы, ещё быстрей поднимал его на круглые шары и не верил своему счастью.

А старуха брюзжала:

– Что ты копаешься?

Я ненавидел старуху за это. И обожал девушку за медлительность.

Никаких мыслей о сексе не было. Я не знал, что это. И слово «секс» не слышал. Мы говорили: «Заниматься ЭТИМ». Многозначительно и виновато улыбаясь.

В седьмом классе нам что-то объясняли – провели уроки отдельно мальчикам, отдельно девочкам, – но я толком ничего не понял. На уроке я стеснялся и храбрился, чтобы не выказать своего стеснения. Но и до седьмого класса мне было целых три года.

До четырнадцати лет я не знал, что такое менструация, хотя мы проходили её на уроках биологии. Я был обычный ребёнок, учился для вида и никакой биологией голову не забивал.

В четырнадцать моя первая девушка отказалась со мной гулять вечером, и я долго у неё выпытывал, по какой причине она не хочет со мной встречаться. Таня ссылалась на учебник за такой-то класс, такая-то страница, такой-то параграф. Мне страницы и параграфы ничего не говорили. К тому же класс, за который был учебник биологии, мной был преодолён и забыт. В итоге Таня, стесняясь и недоговаривая фразы, объяснила, что к чему.

В то время красавицы не хвастались с экрана телевизора критическими днями.

Неожиданно для себя я остановился на груди девушки. Те самые сокровенные волосы меркли перед великолепными шарами. А их обладательница переодевалась очень долго, и я умирал от возбуждения. Сладкая дрожь от паха поднялась к сердцу, застряла комом в горле. Я весь пропитался ей, прилип к глазку и терял сознание от сладости, растекающейся по телу.

Выйдя из лабиринта, я изменил отношение к происходящему вокруг. Для меня открылся мир женского тела. О красоте я имел лишь смутное представление, а вот о теле начал что-то понимать.

Я вдруг увидел, какие у женщин стройные загорелые ноги, и удивился, почему раньше мне не было до них дела. Я ведь думал, что может нравиться только лицо.

Видел женские ягодицы и понимал, что женские попки – это совсем не то же самое, что мужские задницы. Грудь приобрела особое значение, и я понял, почему мужчины приходили к немецкому пляжу с биноклями и смотрели на немок, которые загорали в одних плавках. Почему мужчины улыбались и почему у них блестели глаза.

Мимо меня проходили женщины, и каждую я провожал взглядом. И, словно гурман, впитывал её ноги, ягодицы, грудь. Я стал понимать различия полов, и это был самый лучший день в моей жизни.

Гость закинул ногу на ногу, лодыжка правой покоится на колене левой. Откинулся назад, сложив руки за головой. В губах гостя мерцает огонёк от сигары.

– Молчать будем? – шевелится щетина.

Курить мне никогда не нравилось. Даже вдыхая дым от листьев, я не пускал его в лёгкие. Держал во рту и выплёвывал. Пацаны говорили, что я зря перевожу сигареты.

От табака кружилась голова, подкашивались ноги и темнело в глазах. Пацаны объясняли, что это с непривычки. Я растягивался на лавке в подвальной каморке и думал, зачем курить, если от сигарет так плохо. Пацаны с ржавыми трубами и щебнем кружились вокруг меня и говорили, что первые опыты похожи на отравление газом, организм борется с ним и потому слабеет.

Спиртным в первый раз меня угостила мама. На день рождения двоюродной сестры, поклоннице шампанского, мне налили бокал. Я разглагольствовал о том, что лучше один раз выпить дома и больше совсем не пить, чем напиться где-нибудь неизвестно с кем и неизвестно чего.

Тем летом мне исполнилось четырнадцать и я считал себя самым умным человеком на свете. Сильнее меня люди были, но умнее вряд ли. Сильней были мама и папа, знакомые и незнакомые взрослые, старшеклассники и пацаны с коррекционного класса. Последних я ненавидел. Они собирались толпами, придирались к мелочам, отбирали деньги и избивали нас. А нам в ответ нечего было им противопоставить, потому что их больше. Максимум, на что мы были способны, не забредать в их двор. А они почему-то все жили в одном дворе.

Умней меня были только папа и брат. Они обладали непревзойдённым авторитетом. Правда, брату я имел право возражать. А вот отец был культовой личностью, и его умственные способности не подвергались сомнению.

Шампанское оказалось искусственным и приторным. А ещё в нём плавали неприятные пузыри газа, которые шипели во рту. Но действие оно произвело магическое. Тело расслабилось и воспарило над полом. Я нёс чепуху и всё ждал, когда улечу в космос. Взлетать не получалось, но всё равно лёгкость опьянения доставляла тихое, спокойное удовольствие, и я был счастлив.

Через неделю я, Андрюха, Миха и Максим, сидели на «крокодиле» («крокодилом» мы называли гимнастический снаряд у моего дома, потому что он был гнутый и зелёный) и убивали время. Причём никто не думал, что мы теряем время зря.

По стадиону к нам брёл Денис.

– Здорово! – приблизился он.

Последовало ритуальное рукопожатие. Математичка из урока в урок обвиняла нас в том, что мы, «копируя, как обезьяны, отцов», собираем грязь на ладони. Учительница ругала нас, что мы носим спортивные костюмы. «Что, бежать собрались? Кросс, да?» Услышав чавканье жвачкой, математичка возмущалась: «Словно жевательные коровы!» Она сетовала на счастливые времена, когда все школьники ходили в одинаковой форме, носили галстуки и были пионерами. К восьмому классу пионерия закончилась. Коммунизм сдавал позиции, и страна менялась на глазах.

У Дениса под мастеркой оказалась бутылка вина. Одной рукой он поддерживал бутылку с внешней стороны ткани:

– А у меня вот что есть. Айда в лес, на гору?

Пацаны согласились. Андрюха, старший нас на два года, с видом знатока пообещал, что сейчас всем будет весело.

Из всех пацанов спиртного не пробовал только я. Бокал шампанского не в счёт. Так сказали пацаны и оказались правы.

Вино мы носили в рукавах мастерок вдоль предплечья. Сами мы сразу замечали тех, кто прячет бутылку, но взрослым ни за что было не догадаться о нашей хитрости.

А они всегда были правы. Любой из них мог отругать нас или даже отлупить, если мы себя плохо вели.

После четырнадцати авторитет взрослых стал уменьшаться. Мы прятались от них, когда пили и курили, но власти над нами они больше не имели.

Взобравшись на гору, мы развели огонь. Летом костёр ни к чему, но польза от него была не практическая, а духовная. Мы сидели вокруг него и передавали по кругу бутылку вина, делая маленькие глотки из горла. Бутылка передвигалась вслед за анекдотами, мы смотрели, как языки пламени поглощают ветки деревьев, и пьянели. Одной пол-литровой бутылки хватило, чтобы захмелеть пятерым.

Через месяц такая доза казалась смешной. Мы умудрялись пьянеть с бутылки на троих, но никак не на пятерых. Дальше – больше.

Вино стоило дёшево, мы легко находили на него деньги. «Ркацители», «Три пятёрки», что-то ещё. Дешёво стоил спирт. Русский спирт продавался в пол-литровых бутылках. Зарубежный «Royal» стоил дороже и продавался в литровой таре.

Покупать спиртное было задачей не из простых. Приходилось или просить взрослых, которые лояльно относились к пьющим подросткам, купить его, или делать вид, что тебе на самом деле двадцать лет, а не четырнадцать, или придумывать истории о том, как тебя просил отец, умирающий с похмелья, взять бутылку.

В девяносто втором году власти города в связи с ростом преступности объявили комендантский час. Летом охота погулять подольше, а тут ещё и нельзя. Два удовольствия сразу.

С наступлением темноты практически все подростки города выходили на улицу. Нам нравилось не только то, что ночью и пить интересней, и город привлекательней – больше всего нам нравилось шмыгать под носом милиции, но не попадаться ей в руки.

Ничем страшным милиция не грозила. Главное в случае поимки быть трезвым. Тогда милиционеры составляли акт, почему ты находился на улице после десяти вечера, и тебя отпускали. Вернуться домой пешком из отделения с другого конца города считалось нормальным.

Случались глупости, когда подросток переходил из одного дома в другой, соседний, от мамы к дяде, а его ловили и увозили чёрти куда люди в погонах.

Не скажу, что мы пили, как заправские алкоголики, но выпивали мы часто. Как минимум два раза в неделю. Хотя и без вина нам было хорошо. В любой день практически в любое время можно было собрать достаточно пацанов, чтобы сыграть в футбол.

На первое сентября в девятом классе я нажрался, как свинья. На линейку пришёл поддатый и хвастался тем, что у меня есть девушка. Летом я стал дружить с девчонкой из соседнего подъезда. Мои одноклассницы выспрашивали:

– А кто она?

– Из параллели на год младше.

– А как зовут?

– Таня.

– А сколько ей лет?

– Тринадцать.

– А давно вместе?

– Месяц.

Чтобы познакомиться с Таней, я выпил немного с пацанами, иначе стеснялся подойти к ней, и ждал её в пролёте между первым и вторым этажами её подъезда. Она жила на четвёртом.

Я сморкался в темноте, чтобы не гундосить во время разговора, а Тане позже сказал, что шаркал подошвами об пол от нечего делать. Таня слышала странные звуки в темноте подъезда и боялась подниматься.

Закончилось всё тем, что я, устав ждать, спустился, столкнулся с девушкой в дверях и ушёл, не произнеся ни слова.

Позвонил днём позже, узнав телефон у Таниного одноклассника. С ним мы проходили летнюю практику в детском саду. Это было особое задание школы, за него ставили оценку, и без практики в следующий класс не переводили.

Мне справка была ни к чему, её могла сделать тётя Вика. Перекрасив все клумбы на территории детсада, стесняясь, я попросил бумагу оформить на Таню. Её одноклассник сморщил нос: «Зачем тебе?», а заведующая детсада улыбнулась и написала, что я просил.

Позвонив Тане, нарочито развязно произнёс:

– Привет. Я Саша. Знаешь, я в соседнем подъезде живу. Тебе нужна справка о практике?

К моему удивлению, Таня сказала: «Да».

На первое сентября мы с ней вместе пили вино. До знакомства со мной Таня была пай-девочкой, спиртное не употребляла и училась на пятёрки. А сейчас она курит, у неё двое детей, и я здесь ни при чём. Мы встречались с Таней всего три месяца. К наступлению холодов мы поругались в пух и прах. Дело шло к постели, но, к счастью, споткнулось на половине пути.

С новым парнем Таня вкусила плоды плотской любви, забеременела и в одиннадцатом классе её выгнали из школы за растление нравов. Родила, вышла замуж, подала документы в училище, но не закончила его. Муж спился. Таня развелась с ним, вышла замуж снова, опять родила, и теперь живёт со вторым мужем в доме его родителей. Два ребёнка, неполное среднее образование и работа за прилавком продуктового магазина – вот всё, что у неё есть.

Спустя неделю я сбежал с уроков математики, русского языка и физической культуры.

Андрюха Веков утром позвонил мне и сказал, что у него есть бутылка «Royal» и желательно срочно её выпить, пока родители не забрали бутылку.