Разговоры с мёртвыми

Иваныч рассказывал, как в «молодости» он со своим другом спал с шестидесятилетней женщиной:

– А мы у неё квартиру снимали. Мы в одной комнате, она в другой. Трахали её как Сидорову козу. Мы вечером к девкам собираемся, а она говорит: «Да вы зелёные ещё, что умеете? Давайте научу». Мы сначала отнекивались, – Иваныч скорчил брезгливую физиономию, – а потом – он-то стоит – стали драть. – Похотливая улыбка играет на губах. Сальные улыбочки у слушателей. – А потом нас её сестра застала. «Антихристы! Безбожники!» – сначала кричала. Давай нас из квартиры гнать. А нам деваться некуда, уговорили её, пузырь ей поставили. А потом снова бабку драть стали.

Иваныч склабился, погружённый в «счастливые дни молодости». Во рту у него блестели прорешины, половины зубов не было, вторая половина почернела от никотина. Это был первый день, как я с ним познакомился. Через две недели он вставил себе железные зубы.

Тётя Вика долго болела, рак съедал её внутренности. Она проповедовала атеизм, но в пустой квартире мы нашли много церковных книг. Перед лицом смерти человек обращается к Богу. Вера не имеет никакого значения, балом правит господин Страх. «А теперь всех присутствующих попрошу снять маски!»

Старые леди в пышных платьях и юноши в белых париках с хвостиками и чёрных фраках, девушки в коротких юбках и обтягивающих топиках и пожилые мужчины с пепельными висками, одетые в строгие костюмы, запрокинули головы вверх на важного господина с сигарой в руке и позолоченной тростью.

Маски лисиц, волков, зайцев и медведей. Ни одного человеческого лица. Живые глаза в жёсткой оправе, гипсокартон чувств.

С тяжёлым вздохом одна из дам стягивает с себя разноцветную пластмассу. На неё устремлено внимание всех искусственных зрителей. Медведи и лисицы изучают морщины лица, яркие губы и связанные на груди руки.

Одна дама в красном платье, обмахиваясь веером, наклоняется к её уху и громко шепчет:

– У Вас новая причёска?

Напряжённое ожидание масок. Один из медведей от любопытства подался вперёд. Живые глаза в пластмассовых прорезях бегают без остановки.

Пожилая женщина с идеально белым лицом опускает глаза. Помада блестит на её губах. Пальцы разжимаются, и маска падает на пол.

– Вы что-то уронили?

Идеально накрашенные губы. Богова невеста. Готова к бракосочетанию и брачному ложу.

До мая у меня был только детский сад.

Эти месяцы я всерьёз думал о женитьбе. Так просто: завести семью, детей. Будет о ком заботиться, и я смогу каждый день наблюдать, как растёт моя дочь или сын, расти вместе с ребёнком, день ото дня, год за годом. Огромный дом, распахнутая настежь дверь, на крыльце стоят жена, муж, мальчик двенадцати лет и девочка лет десяти, младенец на руках у отца. Улыбочка, сейчас вылетит птичка. Щёлк – и на стене семейное фото.

Девятого, одиннадцатого и тринадцатого мая в Древнем Риме проводились лемурии – праздники мёртвых. Духи предков назывались маннами – чистыми, добрыми духами. На деле в этом названии было больше лести, чем веры в доброту умерших. В каждом доме отец семейства вставал в полночь и обходил все комнаты, отгоняя духов. После обхода мыл руки родниковой водой и клал в рот зёрна чёрных бобов, которые затем перебрасывал через дом, не оглядываясь назад. При этом произносил девять раз заклинание: «Это отдаю вам и выкупаю себя и своих близких». Невидимые духи шли за ним и собирали бобы. После этого глава семьи снова омывался водой, брал медный таз и бил в него изо всех сил, прося, чтобы духи покинули дом.

В начале мая смотритель кладбища предложил мне работу: копать могильные ямы. Он часто видел, как я блуждал среди могил, и, когда один из его подопечных не вовремя запил, обратился ко мне.

– У меня всё хорошо, – рассказывал я надгробию мамы. – Не жалуюсь. Дом в порядке, соседи – тоже. Работаю. Деньги есть, питаюсь нормально.

– Парень, – услышал я за спиной. – Отвлеку на минуту.

Обернулся. Ко мне обращался худой мужчина. Седая щетина оплела его лицо, усталые морщины прорезали кожу вокруг глаз, фуфайка обтянула длинное тело, кирзовые сапоги сморщились на ногах.

Он достал из-за пазухи папиросу, размял её в пальцах.

– Куришь?

Я отрицательно покачал головой.

Мужчина подкурил папиросу, затянулся и задумчиво выдохнул.

– Подойди сюда, не хочу заходить, – он показал толстыми пальцами, пропитанными никотином, на калитку. – Зря не куришь, – добавил он.

– Почему?

Мужчина вновь затянулся в ответ, глядя в землю.

Я вышел из ограды, к ногам прилипли комья грязи. Весна проигрывала битву своей сестре. Местами снег растаял, местами под ногами лежали бледные пятна зимы.

– Почему зря?

Мужчина отвлёкся от разглядывания грязи под ногами.

– Что?

– Говорю: почему зря?

– А-а, – он кивнул и протянул руку. – Андреич. Ты не обращай внимания – я так не всегда. Родительский день. Мерзость эта. Некоторые ведь и с мангалом сюда прутся. Тоже праздник нашли. Ни в одной религии такого нет, чтобы нажирались.

Губы Андреича двигались отдельно от остального лица. Когда они шевелились, складки кожи вокруг соединялись и расходились по-особому: не тянулись за губами, а выражали свои, только им понятные эмоции.

– Часто вижу тебя.

Андреич выдержал паузу.

– Хочешь заработать?

Я следил, как папироса Андреича тлела и возносилась к небу.

– Пойдём.

Андреич развернулся и побрёл по чёрному месиву в жёлтых иголках. Потёртая фуфайка рывками удалялась от меня. Я последовал за ней.

Мы рыли могилы. Всего нас было четверо: Жека, Иваныч, Архип и я. Все неудачники, изгои общества.

Самым старшим был Иваныч. Худой и высокий, выглядел он так, будто ему давно пора на пенсию, хотя на самом деле ему не было и сорока. О своём прошлом он рассказывал, как дряхлый дед: «в дни счастливой юности», «когда я был молод», «когда вы под столом ползали», что не сильно отличалось от правды. Жизнь потрепала его так, что ободранный дворовой пёс пустил бы слезу, слушая печальные рассказы Иваныча.

Первые тринадцать лет счастливой юности он провёл в развалюхе на окраине города. Мать умерла, отец пил. Друзья отца – зеки и алкоголики. Один из дружков отца однажды оставил хозяйство на колючей проволоке, брошенной на чердаке дома. Подросток воровал, первый срок отсидел в малолетке. Потом ещё два. Судьба выбила ему зубы и дала в руки штыковую лопату.

Жека, в противоположность Иванычу, был низкий и плотный. Он смеялся, как полоумная ворона, брызгая слюной. Иногда при этом из Жекиного носа вылетали зелёные струйки. Он втягивал их обратно или сморкался, зажимая одну ноздрю большим пальцем. Всё лицо Жеки изрыли оспа и веснушки. Говорил он жуя слова и выпятив грудь. Постоянно хвастался и придумывал истории про свои любовные победы. В них Жека походил на Джеймса Бонда: все женщины валились к его ногам, а мужчин он избивал одной левой. В свои тридцать лет Жека поменял пару десятков профессий, и, когда его выгнали из милиции, подался на кладбище.

Архипу при мне исполнилось двадцать девять. Карточный шулер. Играл на большие деньги и неизменно побеждал. К нам Архип приехал из Красноярска. Обыграл много мужиков на космические суммы. Мужики предлагали продать квартиры и машины и отдать часть долга. Но Архип был непреклонен: «Отдавайте всё!» И наверняка стал бы миллионером, если бы мужики не выследили Архипа, когда он возвращался ночью из ресторана, и не избили до смерти. Обычно Архип доезжал до подъезда на такси, а тут решил прогуляться пешком. Архипа били так, что врачи удивлялись, как он выжил. Сломанные рёбра, руки и ноги болели с такой силой, что ночами он кричал до тех пор, пока ему не вкалывали обезболивающее. Без уколов Архип не мог продержаться и дня и вышел из больницы законченным наркоманом.

Старые друзья отвернулись от Архипа, а барыги за два месяца вытянули из него все сбережения. В итоге он продал квартиру и переехал в общежитие. Под кайфом Архип говорил много лишнего, а его товарищи-наркоманы лишние слова превращали в слухи. Однажды шулера навестили бывшие друзья и посоветовали покинуть город. Архип проигнорировал совет и попал в реанимацию.

После неё, понимая, что вторая встреча с друзьями будет последней, Архип собрал вещи и отправился к родственникам в наш город. Здесь ему помогли перенести ломку и устроили к Андреичу на кладбище. Бывший шулер плохо копал и ходил еле-еле, но Андреич был его дядей, и мы подозревали, что получает Архип больше нашего.

Плату за каждую вырытую могилу Андреич вручал индивидуально. Подходил к нам по очереди, доставал из кармана брюк сложенные вдвое купюры и раздавал их, выдыхая нам в лица папиросный дым. Последовательность выплаты была одинаковой. Первую часть Андреич протягивал Иванычу, тот неизменно говорил: «Спасибо». Вторую Андреич отдавал мне, потом Жеке. А последние деньги смотритель кладбища совал Архипу. Калека быстро прятал их в нагрудный карман.

Жека пересчитывал получку и довольно хмыкал в конце. Иваныч, не глядя, клал её в карман (считал зазорным пересчитывать деньги; это означало бы, что не доверяет Андреичу). Я рассеянно совал в карман бумажное счастье и с той же рассеянностью тратил его. Иногда бросал купюры в сто или пятьсот рублей нищим. Чаще уносил деньги в православный храм. Бывало, подкладывал их под коврик соседям. Те ничего не говорили мне, хотя, думаю, догадывались, откуда появляются купюры под ковриком.

С тех пор как перестал топить печь, я приходил по утрам к соседям за горячим чаем, и тётя Валя, полная, красивая женщина, ни разу не отказала в гостеприимстве. Я заглядывал в её удивительной чистоты глаза, и мне казалось, что она не обычная женщина, а сказочная фея. Её сын Игорь поначалу хмурился при моём появлении, но со временем привык и приветствовал меня, подняв открытую ладонь:

– Привет, Саня!

Я, не отвечая, проходил на кухню и занимал табуретку у окна. Тётя Валя наливала чай и ставила передо мной банку варенья и пряники. Её старший сын погиб в девяносто восьмом в автомобильной катастрофе, и меня она принимала как первого ребёнка. Только вот младший сын был старше меня на год.

Тётя Валя садилась напротив меня и долгим, мечтательным взглядом наблюдала за тем, как ем (так делала когда-то моя мама). Бог его знает, о чём женщины думают в это время.

Хотя от настоящей еды я отказывался, изредка тёте Вале удавалось накормить меня борщом. Это происходило так: ко мне заходил Игорь, звал на обед и ждал меня в проходе. Мы оба молчали. Игорь слушал плеер, прислонившись спиной к обналичке, я сидел на матрасе, всем видом показывая, что сыт. Моё терпение заканчивалось быстрее, чем кассета у Игоря.

Обедал с неохотой, потому что самая вкусная еда только на кладбище. Я люблю собирать покормку, оставленную родственниками на могилах.

А когда родственники умерших подзывают нас выпить за упокой души, водка и закуска в два раза вкусней, потому что они смешиваются с благодарностью и чувством своей значимости.

Мы постоянно пьём на работе.

В конце июня я уволился из детского сада. Не мог пьяный идти к детям. Но до сих пор мысленно брожу среди игрушечных столиков, деревянных лошадок и горок. И вспоминаю себя, и сам становлюсь маленьким и счастливым. Мне не верится, что я тоже когда-то был своим в царстве игрушек. Но гадкие утята вырастают и становятся не прекрасными лебедями, а большими мутантами в масках животных.

Ребёнок взрослеет, ореол над его головой тает. Золотой блеск стекает по лбу и щекам, словно воск, затекает за шиворот, обжигает шею. Появляются коренные зубы, вместо молочных, и волосы в паху. Он вступает в половую жизнь, в борьбу за выживание и выживает. И так до момента, пока не умрёт.

Тогда Мать-Сыра Земля возьмёт его в своё лоно. И человек услышит биение её сердца. Чёрные колебания почвы.

Глава 8

Неимоверность нашей яви

Смешна, бесстыдна и глупа.

Но так безрадостна, что вправе

Смеяться только черепа.

Поль Верлен

Летом работать легко, земля сухая и рыть яму одно удовольствие. Проблемы возникают тогда, когда натыкаешься на скальные породы. Иногда попадаются крупные камни и их приходится выковыривать из почвы.

Осенью и весной земля мокрая, липнет к лопате, и с ней много хлопот. Весной к тому же она мёрзлая. А зимой мы вынуждены разводить костры, чтобы прогреть землю. Само собой, она прогревается не на два метра, а сантиметров на двадцать-тридцать. После чего вновь разводится костёр. И так пока не достигнешь нужной глубины.

Славяне в зимнее время, когда не могли спускать покойников по воде, запрягали в сани неосвоенных коней или оленей и, положив в них лодку с покойником, отправляли её в неизвестную даль.

Зимой стоимость могилы возрастает в два раза, и ещё полтора века назад русские ставили мертвецов в усыпальницы или притворы при колокольнях и там держали их до весны. Весной семейства разбирали своих покойников и хоронили их на кладбище.

Новая работа мне нравилась больше, чем прогулки по детству. Хотя мои новые приятели были далеко не ангелочки.

– Я у себя в классе почти всех баб перетрахал, – говорит Жека. – Только Аньку и Верку не отодрал. Но они никому не давали. Верка деревенская такая бабища. Я не знаю, какой болт нужен, удовлетворить её. А Анька тихоня, какая-то забитая, на неё и не встанет.

Жека смеётся, и при смехе у него из носа вылезают и вползают внутрь, извиваясь, словно червяки, зелёные струйки.

– У нас все друг с другом мутили, класс порнухи какой-то. Как-то раз было у нас чаепитие в одиннадцатом классе. Класснуха вышла куда-то, все типа чай пьют, танцуют. На самом деле, мы водку из-под стола глушили. А у нас два помещения было: где уроки проходят и где класснуха отдыхает. Так вот я Машку там на столе жарю, и тут Вера Олеговна заходит, прикинь? – Жека обращается ко мне с Архипом. Иваныч его не слушает.

– Работай давай, раскудахтался, – ворчит он.

Жека не откликается на его слова. У них с Иванычем взаимная нелюбовь.

– Молчун, заткни его, – Иваныч толкает меня в плечо.

Архип склабится.

– Я думал: кранты нам, – продолжает Жека. – А она, как ни в чём ни бывало, развернулась и ушла. Я аж кончил от неожиданности. Говорю Машке: «Давай ещё раз, не получилось». А она всё, ни в какую. Ну хоть так закончилось.

Иваныч из-под бровей поглядывает на Жеку, втыкает лопату в землю и надавливает на неё ногой.

– Патлатый, ты работать будешь? – голос у Иваныча хриплый, простуженный. Его щёки и подбородок покрыты неопрятной щетиной. Одет он в свитер с растянутыми рукавами и безвольные штаны.

У Жеки длинные, сальные волосы до плеч, за что его прозвали Патлатым. Он расчёсывает их на пробор, предварительно намочив расчёску в воде. Волосы его всегда гладко прилизаны.

Архип собирает землю совковой лопатой и отгребает её в сторону. Лицо его пересекает длинный шрам, под глазом свежий синяк. Его регулярно избивают подростки со двора. В былое время мальчишки не смели бы к нему приблизиться, но калека для них лёгкая добыча. Бывает, они отбирают у Архипа деньги.

– Что, Архип, снова получил? – спрашивает Иваныч.

Бывший шулер кивает, плечи напряжены.

– Опять они?

Ещё кивок.

– Дождутся у меня. – Иваныч слов на ветер не бросает. – Много?

– Пятеро.

Иваныч по пояс погружён в свежую яму. Чтобы не мешать друг другу, мы с Жекой ждём своей очереди. Кроме этой, сегодня нам предстоит сделать ещё три могилы. Отработать, говорим мы.

– Эту отработаем и ещё три на сегодня, – час назад объявил Иваныч.

Он у нас вроде бригадира.

– Собаку когда-нибудь ели? – спрашивает он.

Любителей такого деликатеса нет.

– Ну вы даёте. Значит, будете. Мне тут мужик один добермана отдаёт.

Иваныч откладывает в сторону лопату и протягивает вверх руку:

– Давай.

Я вытягиваю бригадира наверх и занимаю его место. Жека становится вместо Архипа.

Иваныч отряхивается.

– Он купил свиную тушу и в холодильник положил. Приходит с работы, а доберман холодильник открыл и жрёт её. И на кухню никого не пускает, кидается сразу. Так сутки на кухне и жил, пока свинью не сожрал.

Иваныч привёл себя в порядок.

– А теперь мы его съедим. Такая собака ни к чему в доме. И ребёнка страшно с ней оставлять: мало ли что у неё в голове. Где обитаю, все знают? – Иваныч разминает в пальцах «Беломорканал».

– Я у тебя бывал, – говорит Архип.

Мы с Жекой не отвечаем.

– Тогда слушайте внимательно. Тебя, Патлатый, тоже касается, – добавляет Иваныч.

Обитает он на территории бывшей колонии в двухэтажном брусовом доме. На участке в семь соток также сооружён сарай и баня.

Мы заходим в дом, разуваемся в прихожей и проходим в комнату. Перед нами – диван, справа стол и четыре стула, за ними – шкаф, напротив – телевизор на тумбочке. Пол закрывает старый ковёр.

Жека одет в серые брюки с тупыми стрелками и клетчатую рубашку. На Архипе деловой костюм, ткань стретч испещрена полосками. Иваныч в тех же безвольных штанах и застиранной майке. Мы не так уж плохо зарабатываем, но все мы, кроме Архипа, плохо одеваемся. Мне главное, чтобы одежда была чистой. Жека неряха сам по себе. А Иванычу не для кого одеваться. Он или на работе, или в своём доме на отшибе.

Мы садимся на диван, Иваныч располагается на одном из стульев.

– Сейчас привезти должны.

Жека чистит ногти пилочкой. Он одевается во что попало и никогда не гладит брюки, но тщательно следит за ногтями и причёской. Работает Жека только в перчатках, и в тот день, когда он возьмёт лопату голыми руками, точно грянет гром и молния расколет земной шар на части.

– Обещали с минуты на минуту, – Иваныч выглядывает в окно. Что он там собрался увидеть, непонятно: высокий сплошной забор окружает весь участок. Видимо, Иваныч настолько привык к изоляции, что и дома создал полный уют. – Что-то нет. Может, чайку пока?

Жека невозмутим.

Архип чешет живот, закинув ногу на ногу.

– Я бы не отказался.

Иваныч уходит в соседнюю комнату и гремит там посудой.

На улице ещё светло, а в доме полумрак. Тёмное дерево, старческий ковёр и скудная обстановка комнаты создают мрачный эффект. Я бы не удивился, если бы из углов зыркали крупные пауки и плели там свои уютные сети.

Жека отрывается от ногтей, встаёт и важным шагом направляется к стулу Иваныча. Дойдя до него, грохается на сиденье.

– А у нас такой случай был, – без предисловия начинает Патлатый. – Сидели мы в подвале. А у нас одна тёлка была, всё время с пацанами таскалась. Нам лет по тринадцать было. И вот она, девственница, конечно, нашего возраста, к нам пришла. Зачем припёрлась, чёрт знает. Она часто с нами в подвале зависала. Хи-хи да ха-ха. И мы сидим в карты играем, и тут Лысый говорит: «А давай Надьку разыграем?» А она: хи-хи, ха-ха, дура, думала мы шутим. Да мы и шутили. А потом что-то раз так, разыграли её, нас четверо было: я, Лысый, Клещ и Андрюха. И Андрюха – бац! – Надьку выигрывает. А мы говорим: «Ладно, оставим наедине вас, занимайтесь, чем хотите». Надька всё смеётся, смешно ей. Мы вышли из каморки, а сами стоим, метров на десять отошли, притаились, слушаем. Андрюха давай Надьку прикатывать: мол проиграли тебя, раздевайся. А она ни в какую. Видно, почувствовала, что жареным запахло. А метаться уже поздняки. Короче, Андрюха давай Надьку ломать, не бил, а так – бороться. Клещ говорит: «Пошли быстрей». Мы залетели, скрутили Надьку аккуратно, знаем, что за синяки и рваную одежду притянуть могут. Завалили её на стол. Андрюха, на правах первого, отдолбил её. Потом я. Потом пацаны. Потом по вторяку пошли. Надька сначала дёргалась, а потом успокоилась, лежит и даже не шевелится. Кровь, конечно, там, измарался. Да ладно. Потом ещё пацаны пришли, тоже Надьке засадили. А потом мы пошли на крыльце покурили, в киоск сходили, спирта взяли. Пузырь распили в другой каморке, в ту заходить неохота. Вернулись часа через три – Надька всё так же лежит. Вот дура! Лежит и в потолок смотрит. Вот дура, да?

Жека смеётся, зелёные змеи танцуют джигу у него под носом.

Из соседней комнаты выходит Иваныч. В руках у него две кружки с тёмным чаем, от них поднимается пар. Хмурясь, он обращается к Архипу:

– О чём разговор?

Архип морщится, делает неопределённый жест рукой.

Иваныч ставит кружки на стол:

– Разбирайте.

Жека тянется за кружкой, Архип встаёт и подходит к столу. Иваныч вновь растворяется в комнате. Возвращается с ещё двумя кружками и пакетом пряников.

Пьём чай. У меня такое впечатление, что глотаю концентрированную заварку, от неё вяжет во рту и перехватывает дыхание.

– Иваныч, а чай у тебя чефир настоящий, – произносит Архип. – Привычка?

Иваныч сдвигает брови на переносице.

– Какой там чефир? Ты не знаешь, какой настоящий чефир. Это, когда маленькую пачечку, вот как раньше были, со слоном, на кружку завариваешь. Вот это чефир.

Иваныч делает большой глоток.

– В дни моей юности отец просил ему чефир заварить. Так у него специальная кружка железная была, и к ней ручка длинная приварена. Вот в неё пачку высыпаешь, минут пять держишь. А вонища, это не высказать. Достал, верхонкой закрыл, дал настояться. И вот батя пьёт, сердце работает.

Иваныч неуклюже улыбается.

– А ты говоришь «чефир». А как блатные гоняют? Мы по этапу ехали, казалось бы, подожди немного, нет – надо именно сейчас дымить. Они носки какие-нибудь подожгут. А там по типу купе сделано, только решётки везде, а не двери. И видно всё, и запахи все сразу разносятся по вагону. А они коптят вовсю. Вонь стоит, дым. На пол ложишься, чтобы хоть дышать немного. А ты «чефир» говоришь.

Архип с интересом следит за Иванычем. Жека хотя и делает вид, что ему разговор безразличен, навострил уши, прилипнув губами к кружке.

– А ещё менты издевались. Не кормят по три дня, а потом селёдкой как накормят и пить не дают. Мы тогда собираемся в одну сторону все и начинаем поезд раскачивать. Страшно. Менты сразу гонор теряют, дадут воды, и в туалет не пускают. Бабам хорошо, они сели, облегчились, моча в коридор вся вытекла. Если что, тряпкой вытрут. А мужикам хоть на стены лезь. И мы снова поезд раскачиваем. И так всю дорогу. Издеваются над нами.

У Иваныча грустный взгляд, губы тонут в щетине.

– И в туалет по-большому не сходить. Вроде хотел, сел, а на тебя эта морда с автоматом смотрит. Говоришь: «Отвернись, куда я сбегу?» А он молчит и смотрит. Сразу всё желание пропадает.

Решив, что такой густой чай пить невозможно, ставлю кружку на стол, отодвигаю её от себя и грызу пряники всухомятку.

– Много чего было, – вспоминает Иваныч. – Жизнь – она кривобокая.

– А петухи у вас были? – спрашивает Жека.

Иваныч недовольно косится на него.

– Всякие были. Тебе что: заняться нечем? Всякую ерунду спрашиваешь.

Жека склабится.

– Тьфу, блин, – Иваныч притворно сплёвывает на пол. – Я понимаю, озабоченный, но не до такой же степени. Если хочешь знать, я никогда на петуха не позарился, хотя и три срока оттянул, – бригадир из-под бровей зыркает на Жеку. – А ты, наверное, не отказался бы.

Жека расплывается в самодовольной улыбке:

– А почему – нет?

Бригадир крутит в толстых пальцах пряник, крошки сыплются на стол.

– Иваныч, а ты за что сидел? – вмешивается в разговор Архип.

– А? – переспрашивает бригадир. – Что?

– Сидел за что, говорю?

Архип прекрасно знает, что Иваныч не любит такие вопросы, равно и когда его называют по кличке, равно и когда его зовут по имени. Иваныч много чего не любит, и люди не рискуют ему перечить.

– Сидел – и сидел, тебе какое дело? – огрызается бригадир.

– А я слышал, ты на первый срок ещё по малолетке попал.

– Давай не будем начинать, – просит Иваныч. В его голосе вибрирует раздражение. Он откладывает измятый пряник в сторону и отодвигает от себя чай.

– Вы сговорились, что ли, настроение портить?

Пока мужики препираются, я жую пряники. Опустошил уже полпакета, и во рту у меня сладкий привкус. Руки липкие. Я сжимаю пальцы, они приклеиваются друг к другу в форме круга. Резко разжимаю, и они, смешно хлюпая, разрывают круг.

Иваныч облокотился о стол и обхватил голову руками. Я не замечаю ничего интересного на поверхности дерева, что можно было бы так пристально изучать.

Жека громко отхлёбывает чай. Архип чавкает пряником. Из угла пустым экраном на нас уставился телевизор.

Я собираю сладкие крошки и возвожу из них пирамиды, одна больше другой. Много миниатюрных громад.

– Может, баню натопим? – спрашивает Архип.

Иваныч отрывает руки от головы.

– А смысл?

– Веселее будет, а то совсем заскучали.

– Я не знаю, – сомневается Иваныч. – Скоро собаку должны привезти.

– Одно другому не мешает. Я баню пойду топить, а Патлатый за водкой сгоняет.

Жека скорчил гримасу.

– Не морщись. Иди давай, – Архип выкладывает на середину стола сто рублей.

Иваныч роется в штанах. Его рука совершает колебательные движения под тканью, то растворяясь, то сливаясь с ней, то набухая круглым ядром. Сосредоточенное выражение лица. Наконец он извлекает из брюк две пятидесятирублёвые купюры. Кладёт их сверху на деньги Архипа.