Разговоры с мёртвыми

Я засовываю пальцы в нагрудный карман рубашки, подцепляю какие-то купюры и присоединяю их к общей массе.

– Подожди, Молчун, – Архип поднимает мои деньги, отделяет от них часть и возвращает их в мой карман. – Это лишнее.

Жека облизывает губы, язык скользит по шершавым трещинам.

– Молчун, – он сжимает большой палец левой руки пальцами правой. – Внеси за меня сотку. Я потом отдам.

Жека хлопает глазами, застрявшими между веснушек и рытвин от оспы. Иваныч испепеляет его взглядом. Архип наблюдает за нами.

Я киваю, и рука Архипа достаёт из моего кармана деньги.

Взяв деньги со стола, Жека пересчитывает их, глаза блестят, веснушки повылазили наружу.

– Ты не суетись, Патлатый, – говорит, поднимаясь, Иваныч. – Это не лично тебе. Это на водку. И хлеба купи. Пару луковиц. И макарон, наверное.

– Зачем? – Жека успокаивается.

– Суп варить будем.

– Суп? – удивляется Архип. – Я думал, шашлык пожарим.

Иваныч морщится.

– Боюсь шашлык из собаки делать. Хотя домашняя, но рисковать не стоит. Бывает, и домашние с помойки жрут. Тем более такие, которые свинью съедают.

– Понятно, – соглашается Архип. – Суп – так суп. Тоже ничего. А у тебя что-нибудь переодеть есть? – Архип показывает на свой костюм.

Иваныч чешет затылок.

– Знаешь, нет. Вчера постирал, сушится.

– Не везёт – так не везёт, – хлопает в ладони Архип. – Ни шашлык тебе, ни одежды. А ты чего расселся? – обращается он к Жеке. – Чеши в магазин.

– Ой, развыступался, – ворчит Жека. – Иди баню топи. Чтобы к моему приходу была готова.

– А ты мне не указывай, – огрызается Архип.

Жека встаёт из-за стола, суёт деньги в карман.

– Вот сейчас пойду в магазин, возьму водки и напьюсь в одного. Будете знать, как мной командовать.

– Кто тобой командует? – губы Архипа сложились в брезгливые чёрточки.

– Заряжаете меня за водкой.

– А кому ещё идти? – всплеск руками.

– Молчун пусть идёт, он самый молодой.

– Оставь Молчуна в покое. Не надо ему никуда идти. Помнишь, как в прошлый раз посылали?

У Жеки такой вид, точно съел лимон.

– Помню.

– Вот и не надо Молчуна в магазин отправлять. Он мне помогать будет. Правда, Молчун? – Архип подмигивает мне и хлопает меня по плечу.

Выглядит подмигивание так: шрам, рассекающий лицо Архипа и порванный на глазу, соединяется и рвётся вновь.

– Ладно, пошёл.

Я наблюдаю спину в клетку. Дверь со скрипом открывается и, скрипя, захлопывается.

– Петли не мешало бы смазать, – комментирует Иваныч.

Архип поднимается, отряхивает ладони, вытирая их одна о другую, снимает пиджак и вешает его на стул.

– А дрова у тебя есть или тоже постирал?

Щека Иваныча дёргается от раздражения.

– Конечно, есть. За дурака меня держишь?

– И топор?

– Найдётся.

– Вот и замечательно.

Архип как-то странно хромает к двери. Не волочит ногу за собой, а выкидывает её вперёд, словно солдат на марше.

– Молчун, пойдём со мной.

Я оставляю крошки в покое и следую за белой рубашкой. Архип на ходу закатывает рукава.

– Работа, как женщина, любит ласку, – шутит он.

Раньше эта фраза звучала так: карты, как женщина, любят ласку. Архип больше не играет в карты, как и в другие азартные игры, включая пятирублёвые лохотроны. «Азарт не для меня. Больше», – говорит он. И мы понимаем, что он имеет в виду.

Мы втроём выходим из дома, поворачиваем налево и по дорожке из досок движемся в направлении бани. Рядом с ней стоит дровник, полный круглых чурок.

– Я дрова ещё не рубил. Буквально вчера завезли. Вот колун, – Иваныч показывает на колун с длинной ручкой, изогнутой на конце. – Вот чурка, – показывает на полуметровую по диагонали чурку. – Пойду пока печь разожгу. А ты, Молчун, следи за машиной. Хорошо?

Иваныч уходит в баню, Архип снимает рубашку и отдаёт мне:

– Подержи. Давай так: ты будешь дрова на чурку ставить, а я колоть.

Я закидываю рубашку вокруг шеи, она свисает с обеих сторон, поднимаю круглое дерево и водружаю его на чурку.

Архип замахивается колуном и что есть силы опускает его на полено. Колун вгрызается в дерево, оно трещит, и в обе стороны от удара расползается жирная трещина. Архип выдёргивает колун из полена, размахивается, бьёт, полено лопается. Его половины валятся с чурки на землю. Архип поднимает их и раскалывает ещё надвое.

Я ставлю новое полено. Его постигает та же участь.

Время от времени появляется Иваныч, просит сложить ему на согнутые руки дрова и уходит. Лицо его раз от раза становится краснее, на нём бусинками проступают капли пота.

Лето ещё не сдало своих позиций, но осень уже близка. Деревья ёжатся, готовясь к холодам, и морщат зелёные листья. Ветер набирается холода и грозит задуть по-настоящему, а солнце греет еле-еле, словно огарок свечи.

Архип взмок от напряжения, лоб его покрылся испариной, на шее вздулись толстые жилы. Расколов очередное полено, он произносит:

– Следующий.

Приходит Жека. У него в руке полосатый пакет, отвисающий книзу. Жека останавливается в трёх метрах от нас и комментирует, дразня Архипа:

– Приближаемся к воротам, проход, удар – го-о-ол!

Появляется по пояс голый Иваныч. На густой растительности, которая покрывает грудь, такие же частые вкрапления седины, как и на голове. Бригадир скалит зубы, во рту поблёскивает металл.

– Вы что, все дрова решили переколоть?

Архип в ответ громко пыхтит.

– Да ну вас. Взял? – обращается Иваныч к Жеке.

– Обижаешь, – Жека потрясает пакетом.

– Пойдём, посмотрим, что у тебя, – Иваныч подталкивает Жеку в направлении дома, и они удаляются.

Как только захлопывается за ними дверь, открывается калитка. Во двор заходит низкий седой мужичок в узких джинсах и футболке.

Я издалека смотрю на него, он смотрит на меня. Архип продолжает колоть дрова.

– Где хозяин? – громко спрашивает мужчина.

Архип вздрагивает и выпускает из рук топор.

– Ой, – хватается за ногу. Лицо его перекосила боль. – Ты что пугаешь?

Архип прыгает, ухватившись руками за хромую ногу.

– И так калека. Что – добить хочешь?

– Да я не знал, – оправдывается мужичок и направляется в нашу сторону.

Подойдя к нам, протягивает мне руку:

– Серёга.

В моей руке ладонь мужичка.

– Это Молчун, – объясняет Архип, всё ещё подпрыгивая. – Он неразговорчивый у нас.

Архип разжимает руки и страдальчески опускает ногу на землю.

– Вот чума.

Протягивает руку Серёге:

– Архип.

– Серёга, – повторяет мужичок. – Где хозяин?

– В доме, – Архип показывает в сторону дома. Снимает с моей шеи свою рубашку и надевает её.

Мы с Серёгой наблюдаем, как Архип застёгивает пуговицы.

Застегнув все пуговицы, кроме двух верхних, Архип расстёгивает ремень и ширинку и заправляет рубашку в брюки. Застёгивает ширинку и ремень.

– Пойдём, – предлагает бывший шулер.

Движемся к дому. Архип ковыляет впереди. Мы с Серёгой плетёмся за ним. Входим в помещение.

– А он, когда синий, всегда отлить при минете хочет. И, прикинь, она у него берёт, а он, вместо того, чтобы кончить, заливает ей полный рот мочи, – Жека смеётся.

Это первое, что слышим, заходя в дом.

Преодолев мрачный коридор с половиком перед открытой дверью, запинаемся о диван и наблюдаем, как Жека за столом чистит картошку. Перед ним кастрюля с водой, в которой белеют картофельные шары, и миска с очистками. Под ногами у Жеки серый мешок, наполовину пустой. Иваныча не видно.

– Витя, ты где? – спрашивает низкий мужчина.

Из второй комнаты доносится грохот, в дверном проёме возникает Иваныч. Всё так же по пояс голый, он сияет железными зубами и, вытирая мокрые руки о полотенце, спешит к нашему новому знакомому. В первый раз слышу, чтобы Иваныча называли по имени.

– Здорово, – наспех вытирая руки, говорит Иваныч. – Привёз?

Иваныч с Серёгой похожи на двух воров, совершающих сделку. Один хочет избавиться от собаки, другой хочет съесть «любимца» семьи.

– Накатишь? – показывает Иваныч в сторону второй комнаты.

У Серёги удлинился подбородок от сожаления, усы уныло висят под носом.

– За рулём.

– А-а. Смотри: с нами останешься?

Жека отрывается от картошки, пялится на незнакомца.

– Не, не могу, – говорит Серёга. – Сам пойми, мне собака не совсем чужая.

– Так передумал?

– Нет, – поспешно отвечает мужичок.

– Правильно. Никогда не мечись. Сказал – сделал, – Иваныч опускает ладонь на плечо Серёги. – Показывай кобеля своего.

Жека откладывает в сторону нож и неочищенную картофелину, поднимается со стула.

– Сиди, мы подойдём, – кидает ему Иваныч. – Ты, Молчун, тоже подожди здесь, – обращается ко мне.

Бригадир, Архип и Серёга выходят из дома. Я следую за ними. Иваныч недовольно оглядывается.

Мы пересекаем дорогу из досок, проникаем за калитку. Перед нами облезлая «четвёрка». На заднем сидении доберман коричневого окраса с вытянутой мордой и свинячьими глазами. При появлении хозяина он лижет боковое стекло. Движения ленивые, сонные.

Хозяин замер перед машиной.

– Не жалей, – утешает его Иваныч. – Подумай о том, что было бы, кинься он на твою дочку.

– Да-да, – трясёт головой Серёга.

Он открывает дверь машины, берёт собаку за ошейник, поднимает с сиденья поводок из грубой ткани, пристёгивает его к ошейнику.

– Куда его? – Серёга показывает на пса.

– Давай к забору привяжем, – предлагает Иваныч.

Мы выбираем столб покрепче и привязываем к нему добермана. Пространства для движения у собаки остаётся немного, не более метра в окружности. Даже полукруга, если быть точным.

– Поводок оставлю. И ошейник.

– А не сорвётся? Не слишком крепкий на вид, – Иваныч имеет в виду поводок.

Пёс наблюдает за Иванычем и хозяином.

– Точно нет, – успокаивает Серёга. – Ладно, пойду. Не могу уже.

– Как хочешь, – Иваныч пожимает мужичку руку на прощание.

Закрывая калитку, хозяин собаки оборачивается:

– Только не издевайтесь.

– Само собой, – обещает Иваныч.

Как только машина отъезжает, он говорит Архипу:

– У меня за домом труба. Тащи сюда. И Жеку позови: поздоровей будет.

Архип хромает к дому. Доберман провожает его взглядом. Два маленьких злобных кружка тонут в черноте по обе стороны вытянутой морды. По моему позвоночнику пробегает неприятный холодок.

– Патлатый! – кричит Архип.

Жека появляется на пороге чуть ли не мгновенно.

– Трубу поищи!

– Что, Молчун, будем собаку есть? – блестит Иваныч улыбкой. – Я их много в своей жизни съел. Собачья жизнь у меня.

Доберман следит за нами. Похоже, он знает, что его ждёт.

Глава 9

Под проливным дождём я полем шёл, ступая

По рытвинам с водой, где грозового дня

Поблёскивала мне едва заря скупая,

И ворон сумрачный сопровождал меня.

Жан Мореас

Жизнь – хрупкая материя. Легко разбить. И осколки не склеить. Разбиваясь, она меняет имя. Отныне её зовут смерть.

От рождения мы очень хрупки.

В Риме новорождённых детей приносили показать отцу. Если ему ребёнок нравился, отец оставлял его. Если нет – дитя выносили за черту города и клали на дорогу, где его в лучшем случае подбирала бездетная семья. Или же ребёнка забирали в рабство. Чаще его рвали на части и поедали собаки. И неизвестно, какой вариант хуже.

Жизнь животных вообще не имеет ценности.

У котов, говорят, семь жизней. А у собак всего одна, но такая, что Ксенофан, создавая свою философскую школу, назвал её «Киники», от «кёникас», то есть «собачий». Философия минимума в потребностях и амбициях. Собаки – прирождённые философы.

– Будешь бить, старайся по голове попасть. Желательно с первого раза вырубить, – объясняет Иваныч.

– Будь спок, – Жека потирает руки, закатывает рукава, надевает перчатки. – Сделаем в лучшем виде.

– Чтобы быть другом человека, надо сперва быть несъедобным, – Иваныч делится народной мудростью.

Люди тоже съедобны.

– Я готов, – Жека берёт в руки покрытую рыжим лишаём длинную железную палку. Внутри она полая.

– Расходись.

Доберман глупо смотрит на веснушки на лице Жеки.

– Боишься?

Жека размахивается и бьёт по голове собаки. Мы слышим громкий хруст. Пёс прижимается к земле и вновь поднимается.

– Ничего себе, – удивляется Жека. – Во тварь живучая.

Он размахивается и бьёт. Доберман даже не пытается увернуться.

– Посильней, – предлагает Иваныч.

– Я и так сильно.

Уверенность Жеки исчезает.

Доберман стоит без движений, точно это не его собираются убить. И только две масляные точки темнеют по обе стороны от носа.

– Бей сильней, – толкает Жеку в плечо Архип.

Жека мнётся.

– Бей давай.

Жека размахивается и снова лупит трубой по голове собаки. Чернота заливает глаза пса, в ней красные прожилки. Доберман прогибается под ударами, следуя за трубой, скользящей по его голове, а тело остаётся неподвижным. Из его глотки хриплым шумом нарастает рычание. Гр-р-р-рррр…

– Иваныч, а у тебя ружья нет? – забеспокоился Жека. Он нервничает, облизывая потресканные губы.

– Какое ружьё, Патлатый? Забивай быстрей, пока соседи не услышали. И так хорошо, что не визжит. Тихий какой. Как Молчун прямо.

Бригадир подмигивает мне. По моей спине стекает струйка холодного пота.

Удар, ещё удар. Красные, зловещие глаза, свинячьи красные точки.

– Бей его, бей!

Ещё удар. Железо, красное от крови, красные голова, ошейник, поводок, земля вокруг добермана.

– Да он, тварь, боли не чувствует.

Ещё удар, слева направо, справа налево, наотмашь, со всей силы, удар за ударом. Красные, злобные точки.

– Когда ты сдохнешь?

И тут пёс кидается на Жеку. Столб скрипит и гнётся. Жека спотыкается и падает вверх ногами, размахивая в воздухе комичными ладонями. Труба приземляется Жеке на лоб, кожа лопается, собачья и человеческая кровь смешиваются. Архип в ужасе закрывается руками. Доберман щёлкает зубами, хрипит. На шее вздулись жилы, ошейник вот-вот лопнет, изо рта течёт пена.

– Твою мать! – кричит Иваныч.

Жека с выпученными глазами семенит ногами, убирая их от добермана. Архип оседает на землю. Пёс рывками приближается к Жеке, столб со скрипом наклоняется всё ниже и ниже, подходит к углу в семьдесят градусов, толстый зелёный поводок вот-вот порвётся, ошейник врезается в шею, от него полукругом проступает узкая полоса. Пёс рычит, губы разъехались, обнажив острые зубы. Доберман клацает ими в сантиметре от Жекиной ноги. Жека хнычет.

Иваныч хватает трубу. Столб наклоняется ещё ниже. Непонятно, почему поводок до сих пор не порвался. Зелёные кольца плотно обтянули дерево. Будь оно трухлявым, давно бы лопнуло.

– Сейчас ты у меня получишь.

Иваныч размахивается трубой. Она нависает над головой бригадира – доберман рычит, по напряжённой шее течёт кровь, глаза тёмно-алые – и обрушивается на коричневую голову. Хрустят кости.

Передние лапы пса подкашиваются. Он падает, столб тянется за ним. Жекина нога приближается к доберману, и собачьи зубы погружаются в неё.

Труба опускается на окровавленную голову. Иваныч дышит рывками. Ржавчина на железе принимает алый, блестящий оттенок. Взмах, удар, взмах, удар.

Ровно восемь ударов, и доберман замирает. Только лапы конвульсивно дёргаются и глаза смотрят на Иваныча как живые.

– Вот понимает же, что на съедение отдали, – Иваныч отбрасывает трубу в сторону.

Жека скулит.

– Да не ной ты.

Иваныч вытягивает вперёд руки. Пальцы дрожат.

– Молодец. Сбацал последний аккорд. И боли ведь не чувствует. А такой покорный. Собаки знают, когда их продают. Это что! – коровы вообще плачут. За день до смерти начинают лить вот такие слёзы, – Иваныч явно преувеличивает, растягивая пальцы в разные стороны. – И под ножом истекают слезами. А им горло тесаком режут. Наживую. Ставят в стойло так, что голова вперёд торчит, а остальное тело за перегородкой, и режут по шее. Кровища – рекой, а корова плачет.

По ходу дела Иваныч пытается разжать зубы добермана. У него ничего не получается, он снимает ошейник и возвращается к челюсти.

– Вцепился, не разожмёшь.

У Иваныча руки в крови. Собачья голова напоминает овсяную кашу. Твёрдые кусочки завалились внутрь покорёженной дыры, а жидкие плавают снаружи. Живые глаза следят за нами, лапы подрагивают.

Жека хлюпает носом, втягивая влажный воздух в себя. Он сомкнул веки и запрокинул голову. Его кадык ходит вверх и вниз, время от времени он подпрыгивает.

– Да заткнись ты. Молчун, помоги.

Я опускаюсь на корточки рядом с Иванычем. Не зная, что делать, погружаю пальцы в сплетение красных зубов. Оно мокрое и липкое.

– Тяни верхнюю челюсть, а я – нижнюю.

Берусь обеими руками за верхнюю челюсть собаки, пальцы скользят. Иваныч обхватывает нижнюю.

– Готов?

Опускаю и поднимаю веки. Жека стонет. Его нога дёргается в такт с дрожью лап добермана.

– Начали.

Со всей силы тяну собачий нос на себя, отклоняясь назад. Он извивается, выпрыгивает из пальцев. Перебираю мокрую кожу, пытаясь ухватиться повыше. Непослушный нос, пропитанный кровью, не подчиняется мне.

Пальцы соскальзывают, срываются, и я падаю рядом с Жекой. В падении мой локоть впивается в живот Патлатого.

– Мать вашу! – воет Жека дурным голосом. – С ума сошли?!

Иваныч уставился на меня.

– Молчун, ты что?

Я вытягиваю вперёд скользкие руки, мокрые от крови. Они блестят на солнце.

– Вытри.

Ищу взглядом тряпку.

– Об штаны, – Иваныч показывает на Жекины брюки. – Там ловить нечего.

Только сейчас замечаю, что пёс впился в ногу через брючину. Серая ткань застряла в желтизне зубов. И ткань, и зубы потемнели.

Вытираю руки о Жеку. На сером фоне остаются тёмные полосы.

– Морду ему вытри, – это про пса.

Сгибаю в колене правую Жекину ногу, подвожу её к левой, в которую вцепился доберман. Брючиной вытираю коричневую морду.

– Готов?

Мы тянем челюсти в разные стороны. Пёс с укором уставился на меня, мои пальцы погружены в его рот, я скольжу по твёрдым зубам, губы задрались, и мои ладони в клейкой слизи.

– Тяни сильней.

Мои пальцы пробираются под губы собаки. Одна губа порвалась, и из неё течёт густая жидкость. Приближаюсь к зубам. Опасаясь порезаться, стараюсь к ним не прикасаться.

Иваныч вспотел. По лбу скользят капли пота, похожие на росу.

Пот движется от волос к бровям и носу, огибает вздувшиеся от напряжения вены и стекает вниз.

– Немного осталось. Поднажми. Аккуратней, а то Патлатый собаку собой накормит, а не наоборот.

– Я не буду жрать её, – подаёт голос Жека.

– Будешь. Куда ты денешься?

Подходит Архип.

– Вот нож, – протягивает нам с Иванычем здоровый тесак.

– Не мешай, – огрызается бригадир. – Отпускай, – это мне. – Вот видишь, а ты боялся, – успокаивает Жеку. – Архип, принеси стакан водки.

Мёртвая собака растянулась у Жекиных ног. Челюсть у неё открыта, лапы больше не дёргаются.

– Сколько можно? – возмущается Архип. – Я что – мальчик на побегушках?

– Сходи, пожалуйста, – цедит Иваныч сквозь зубы, подымается с земли.

Архип, ворча, удаляется. На половине пути останавливается:

– А нож куда?

– Не надо уже.

– Так и знал.

Уходит.

Стараясь не потревожить Жеку, отворачиваю порванную штанину. Пёс укусил Патлатого за голень, прямо в мышцу. Наверное, повезло. Попади он в кость, мог бы её сломать такой хваткой.

Всё мясо на месте, вокруг него пунктиром очерчен овал зубов. Часть крови запеклась и покрылась коркой, остальная сочится из раны.

Во второй раз Архип приходит очень быстро.

– Внутрь заливать будем?

– И внутрь тоже.

Иваныч подносит к Жекиным губам гранёный стакан, полный прозрачной жидкости:

– Один глоток, не больше.

Жека с физиономией мученика приподнимается на локте и прикладывается к стакану.

– А сейчас терпи, – остальную водку Иваныч выливает на рану.

Жека сжимает руки в кулаки и рычит с закрытым ртом. Земля под ним мятая. По щекам текут слёзы. Прозрачные линии извиваются между шрамами от оспы и веснушками.

– Не ной. Тут царапина.

Слёзы текут и текут.

– Молчун, давай подымем его и унесём в дом. А ты, Архип, собаку к дровнику тащи, чтобы не заметили. И приберись. Следы замети, в общем.

Иваныч поднимает Жеку, подхватывает его под левое плечо, руку закидывает себе на шею. Я обхватываю Жеку с другой стороны.

– Осторожно. Подымаем. Так. Патлатый, помогай тоже. Что как тряпка висишь?

Жека скулит.

– Не ной, иначе брошу здесь.

– Всё-всё.

– Да что с тобой?

Жека хлюпает носом.

– Сам не знаю, испугался.

– Испугался, – ворчит Иваныч. – Подумаешь: собака укусила.

Мы движемся к дому. Жека прыгает на одной ноге, держась за нас. Вторую он согнул в колене, и она, как маятник, раскачивается при ходьбе.

Огород, дорожка, крыльцо, дверь, прихожая, дверь, кладём Жеку на диван.

Иваныч поднимается на второй этаж, возвращается с аптечкой, заливает рану йодом и накладывает бинт. Жека сипит, веснушки пунцовые от напряжения.

– Жить будешь.

Через двадцать минут надутый Жека чистит картошку за столом.

Иваныч зовёт меня разделывать собаку.

Идём к дровнику.

Архип в белой рубашке и наглаженных брюках курит, словно школьник, оглядываясь по сторонам. Заметив нас, тушит и убирает сигарету в пачку. У Архипа полная пачка окурков. На вопрос, зачем он их собирает, бывший шулер натягивает на губы кривую улыбку и переводит разговор на другую тему.

– Значит так, – говорит Иваныч, – резать от зада и вдоль туловища. И сделать надо как можно быстрей, иначе тело застынет, и кожа будет плохо сдираться. Где собака?

Архип носком туфли, покрытой пылью, показывает в угол дровника. Большой комок грязи украсил подошву.

– Архип, ты бы скромней одевался. Не в музее.

Архип пожимает плечами.

– Крюк видишь?

В потолок дровника в левом углу от входа вгрызается и изгибается остриём вверх железный крюк.

– Кобеля на него повесишь, чтобы кровь стекала и обдирать его легче было. Жаль, шёрсть гладкая – шапку не сошьёшь.

Иваныч наклоняется над доберманом. В руке бригадира тот самый столовый нож, который приносил Архип.

– Сейчас горло перережу, кровь солью – и повесишь. Понятно? – от носа к губам Иваныча тянутся две раздражённые линии-морщины.

Плотная мозолистая ладонь ложится на голову добермана, задирает её вверх. Нож давит на горло. Рывок, голова вздрагивает, между туловищем и головой появляется зазор, он расширяется, растягиваясь в обе стороны. На шее набухают жирные капли. Они текут, извиваясь, вниз, сгущаются по мере увеличения зазора, темнеют и взрываются, бьют потоком. И всё это в течение четырёх секунд. Раз, два, три, четыре – нож, рывок, капли, потоп.

Иваныч одной рукой держит голову, в другой сжимает обагрённый ритуалом нож. Собака лежит на боку, лапы вытянуты поперёк тела, длинная морда направлена в мою сторону. У морды вафельный нос и бусинки стеклянных глаз. Шея разорвана, из неё толчками хлещет тёмно-алая жидкость.

На Востоке считали, что место души в нижней части шеи, душа подобна пару, и при смерти она выходит изо рта, превращаясь в ветер, птицу или бабочку.

У добермана рот застыл в зубастом оскале. Никаких птиц или бабочек из него не вылетает.

Иваныч приходит в себя первым:

– Чем раньше спустишь кровь, тем лучше. Лучший вариант – живого резать. Но проблема. Когда вы были сопляками, я так делал. Сейчас не рискну. Патлатого вон как покусал. А молодец, – Иваныч отпускает голову (она с глухим стуком грохается на землю), встаёт, вытирает нож о брюки, тут же спохватывается. – Тьфу, блин! – На брючине алые влажные полосы. – Пойдём, Молчун. Архип, понятно?

Архип, открыв рот, смотрит на мёртвого добермана.

– Архип?! – Иваныч повышает голос.

– А? – вздрагивает он.

– Понял, говорю?

– Ага.

Мы не успеваем дойти до бани, как слышим крик и отборную брань.

– Долбаная собака! – самое приличное из произнесённых ругательств.

Влетаем обратно.

Архип стоит посреди дровника. За ним аккуратные стопки чурок, под ногами валяются дрова. Земля тёмная от крови, дрова возле Архипа тоже. В правой руке он держит за задние лапы добермана. Белая рубашка залита кровью, брюки мокрые, руки в крови, лицо перепачкано.

– Ты что? – у Иваныча хриплый, испуганный голос.

– Долбаная собака! – кричит Архип. – Я поднял её, а она кровью как влупит! Твою мать! Как рубаху отстирывать?!

Иваныч от испуга быстро переходит к раздражению:

– Так какого ты её схватил?! Я же говорил: дай крови стечь! И нефиг было хорошо одеваться!

– Нифига ты не говорил!

– Говорил, дебил, – слушать надо!

– Да ну! Что я – не помню?!