Наставник. Учитель Цесаревича Алексея Романова. Дневники и воспоминания Чарльза Гиббса

10-го [23 апреля по н. с.] утром Яковлев пришел ко мне вместе с Матвеевым184 и отрекомендовался мне «чрезвычайным комиссаром». У него на руках было три документа. Все эти документы имели бланк «Российская Федеративная Советская Республика». Документы имели подписи Свердлова185 и Аванесова186. Первый документ был на мое имя. В нем мне предписывалось исполнять беспрекословно все требования чрезвычайного комиссара товарища Яковлева, на которого возложено поручение особой важности. Неисполнение мною его требований влекло за собой расстрел на месте. Второй документ был на имя нашего отряда. Он аналогичен по содержанию с первым. Санкция была в нем такова: суд революционного трибунала и также расстрел. Третий документ был удостоверение в том, что предъявитель удостоверения есть такой-то, на которого возложено поручение особой важности. О сущности же поручения в документах не говорилось.

Не говоря мне ничего о цели своего приезда, Яковлев заявил, что он желает говорить с отрядом. К 12 часам я собрал отряд. Яковлев, с первых же слов, заявил солдатам, что вот-де их представитель товарищ Лупин был в Москве и хлопотал о суточных деньгах, что деньги он привез, причем каждому будет выдано по 3 рубля суточных. Затем он предъявил свое удостоверение, содержание которого было оглашено Матвеевым. Солдаты стали осматривать удостоверение, стали особо подробно рассматривать печать на нем, видимо, питая некоторое сомнение к личности Яковлева. Он это сразу же понял и снова начал говорить солдатам о суточных, о том, что вот-де теперь они все отпускаются, и т. д. […]

11 апреля Яковлев опять потребовал собрать отряд. На собрание от совета явились: Заславский и студент Дегтярев, бывший тобольский комиссар юстиции. Имя его Николай. Он был из Омска и, следовательно, являлся представителем в Тобольском совете, так сказать, сибирских интересов, а не уральских, как Заславский. Студент стал держать к солдатам речь, все содержание которой сводилось к обвинениям Заславского в том, что он искусственно нервировал отряд, создавая ложные слухи о том, что Семье угрожает опасность, что под дом ведутся подкопы (слухи такие действительно были, и одна ночь была тревожная; пошли они от совета же, и я лично узнал об этом от него же, когда был там по поводу перевода Семьи в тюрьму; этим тогда совет и мотивировал свое решение перевести Семью «на гору») и т. п. Идея речи заключалась именно в этом. Заславский защищался, но бесполезно. Его ошикали, и он удалился. Он приехал в Тобольск за неделю, приблизительно, до прибытия Яковлева и уехал из Тобольска часов за 6, приблизительно, до отъезда Яковлева. Яковлев во время этого, так сказать, судбища над Заславским принял сторону Дегтярева» (Там же. С. 300—302).

Когда приехал Яковлев, Алексей был тяжело болен. Зимой он чувствовал себя хорошо и с наступлением весны с большим оживлением принялся за новые игры. Цесаревич неудачно упал, пытаясь съехать по внутренней лестнице губернаторского дома на лодке с полозьями, на которой он катался с ледяной горки187. Последовало кровоизлияние – кровотечение в паху – которое, как сказал Жильяр, было хуже, чем в Спале188. Оно принесло невыносимую муку. Правую ногу парализовало. Было слышно, как мальчик кричал: «Я хочу умереть, мама; я не боюсь смерти, но я боюсь того, что они могут сделать с нами здесь189». Гиббс сидел рядом с ним, когда «…пришел в нашу комнату Государь с Яковлевым и еще каким-то человеком, кажется, своим помощником. Он смотрел на Алексея Николаевича. Государь сказал Яковлеву: «Мой Сын и Его воспитатель» (Российский архив VIII. Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919—1922 гг. М., 1998. С.108).

Через три дня Яковлев сказал Кобылинскому, что ему приказано увезти Николая Александровича из Тобольска: куда – он не сказал.

«12 апреля [25 н. с.] утром Яковлев пришел ко мне. Он сказал мне, что по постановлению „Центрального Исполнительного Комитета“ он должен увезти всю Семью. Я спросил его: „Как же? А Алексей Николаевич? Ведь он же не может ехать. Ведь он болен“. Яковлев мне ответил: „Вот в том-то и дело. Я говорил по прямому проводу с Циком [имеется ввиду ВЦИК]. Приказано всю семью оставить, а Государя (он называл Государя обыкновенно „бывший Государь“) перевезти. Когда мы с вами пойдем к ним? Я думаю ехать завтра“. Я предложил ему пойти после завтрака часа в 2. Тут он ушел от меня. Я отправился в дом и, кажется, через Татищева просил Государя ответить, когда он может принять меня с Яковлевым. Государь назначил после завтрака в 2 часа» (Там же. С. 302).

Из-за болезни Алексея семья должна была повременить с отъездом. Гиббс вспоминал:

«Через несколько дней я опять дежурил около Алексея Николаевича. Он был очень болен и страдал. Императрица обещала после завтрака прийти к Нему. Он все ждал, ждал, а Она все не шла. Он все звал: „Мама, Мама“. Я вышел и посмотрел через дверь. У меня сохранилось впечатление, что среди зала стояли Государь, Императрица и Яковлев» (Российский архив VIII. Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919—1922 гг. М., 1998. С.108—109).

Император категорически отказался ехать. После чего комиссар Яковлев сказал ему, что он может взять с собой всех, кого пожелает. Они отправятся на следующее утро в четыре утра.

«В 2 часа мы вошли с Яковлевым в зал. Посредине зала рядом стояли Государь и Государыня. Остановившись на некотором отдалении и поклонившись им, Яковлев сказал: «Я должен сказать Вам (он говорил, собственно, по адресу одного Государя), что я чрезвычайный уполномоченный из Москвы от Центрального исполнительного комитета, и мои полномочия заключаются в том, что я должен увезти отсюда всю семью, но так как Алексей Николаевич болен, то я получил вторичный приказ выехать с одним Вами». Государь ответил Яковлеву: «Я никуда не поеду». Тогда Яковлев продолжал: «Прошу этого не делать. Я должен исполнить приказание. Если Вы отказываетесь ехать, я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Вы можете быть спокойны. За Вашу жизнь я отвечаю своей головой. Если Вы не хотите ехать один, можете ехать, с кем хотите. Будьте готовы. Завтра в 4 часа мы выезжаем».

Яковлев при этом снова поклонился Государю и Государыне и вышел. Одновременно и Государь, ничего не сказав Яковлеву на его последние слова, круто повернулся, и они оба с Государыней пошли из зала. Яковлев направлялся вниз. Я шел за ним. Но Государь, когда мы выходили с Яковлевым, сделал мне жест остаться. Я спустился с Яковлевым вниз и, когда он ушел, поднялся наверх. Я вошел в зал, где были Государь, Государыня, Татищев и Долгорукий. Они стояли около круглого стола в углу зала. Государь спросил меня, куда его хотят везти. Я доложил Государю, что это мне самому неизвестно, но из некоторых намеков Яковлева можно понять, что Государя хотят увезти в Москву. Так я думал тогда вот почему. Когда Яковлев пришел ко мне 12 апреля утром и впервые сказал мне, что он увезет Государя, он мне при этом говорил, что он вернется вторично за Семьей. Я его спросил: «Когда же Вы думаете вернуться?» На это Яковлев сказал: «Ну что же? Дней в 4—5 доеду, ну там несколько дней и назад. Через 1 1/2 – 2 недели вернусь». Вот почему я и доложил тогда Государю, что Яковлев, видимо, хочет увезти его в Москву. Тогда Государь сказал: «Ну, это они хотят, чтобы я подписался под Брестским договором. Но я лучше дам отсечь себе руку, чем сделаю это». Сильно волнуясь, Государыня сказала: «Я тоже еду. Без меня опять его заставят что-нибудь сделать, как раз уже заставили», и что-то при этом упомянула про Родзянко. Безусловно, Государыня намекала на акт отречения Государя от престола.

На этом разговор кончился, и я пошел в Корниловский дом к Яковлеву. Яковлев спросил меня: «Кто же едет?» И еще раз повторил, что с Государем может ехать, кто хочет, лишь бы не много брали вещей. Я снова пошел в дом и просил Татищева узнать, кто именно едет, обещав зайти через час. Когда я пришел, Татищев сказал мне, что едут: Государь, Государыня, Мария Николаевна, Боткин, Долгорукий, Чемодуров, лакей Седнев190, девушка Демидова. Яковлев снова сказал: «Мне это все равно». У Яковлева, я уверен в этом, была в то время мысль: как можно скорее уехать, как можно скорее увезти. Встретившись с противодействием Государя ехать одному, Яковлев думал: «Все равно, пусть берут, кого хотят; только бы уехать, только бы скорей». Вот почему он так часто и повторял тогда слова: «Мне все равно, пусть едет еще, кто хочет», не выражая на словах второй части своей мысли: «Только бы поскорей». Об этом он не говорил, но все его действия обнаруживали это желание, – он страшно торопился. Поэтому он и обусловил: не много вещей, чтобы не задержать время отъезда» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 302—303).

Гиббс вспоминал: «Я не слыхал, что они говорили. (12/25 апреля) Я опять пришел к Алексею Николаевичу. Он стал плакать и все звал: „Где Мама?“ Я опять вышел. Мне кто-то сказал, что Она встревожена, что Она поэтому не пришла, что встревожена; что увозят Государя. Я опять стал сидеть. Между 4 и 5 часами Она пришла. Она была спокойна. Но на лице Ее остались следы слез. Чтобы не беспокоить Алексея Николаевича, Она стала рассказывать „с обыкновенными манерами“, что Государь должен уехать с Ней, что с Ними едет Мария Николаевна, а потом, когда Алексей Николаевич поправится, поедем и все мы. Алексей Николаевич не мог спросить Ее, куда Они едут, а я не хотел, чтобы не беспокоить его. Я скоро ушел. Они собирались в дорогу и хотели быть одни. Они все тогда обедали одни наверху. Вечером мы все были приглашены в будуар Государыни (красная комната), где был чай» (Российский архив VIII. Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919—1922 гг. М., 1998. С.108—109).

Позже все собрались к чаю в будуаре Александры Федоровны с прекрасными акварелями на стенах. Помолившись с Алексеем, Александра Федоровна вновь взяла себя в руки и теперь спокойно сидела на софе. Комнатная девушка Императрицы Анна Степановна Демидова была в ужасе: «Ох, господин Гиббс! Я так боюсь большевиков, — говорила она. — Не знаю даже, что они с нами сделают».

«В 11 часов в тот вечер для Императорской Семьи был накрыт вечерний чай, и к нему Они пригласили всю свиту. Это был самый скорбный и гнетущий вечер, который я когда-либо посещал. Говорили мало, не было притворного веселья. Атмосфера была серьезной и трагичной – подходящая прелюдия неизбежной катастрофы. После чая члены свиты спустились вниз и просто сидели и ждали, пока в 3 часа утра не был дан приказ выезжать», – писал Гиббс.

«В этот день я в дом больше не входил. Там было не до меня, и я не решался идти к ним. В доме в это время шли сборы, и Государыня, как мне говорил Жильяр, страшно убивалась. Очень выдержанная женщина, она плакала, мучась между принятым решением быть около Государя и необходимостью оставить самого любимого в семье – сына. Я обращаю Ваше внимание хотя бы вот на это обстоятельство. Почему Государыня так убивалась? Если бы тогда она знала, что ее везут в Екатеринбург, чего бы убиваться? Екатеринбург не так далеко от Тобольска. Безусловно, она, как и все в доме, чувствовала из всех действий, всех поступков Яковлева догадывалась, что вовсе не в Екатеринбург их везут, а далеко, в Москву; что цель их увоза туда не их личное благополучие, а что-то необходимое, что-то связанное с государственными интересами; что там в Москве Государю и ей придется на что-то решиться, что-то серьезное, ответственное предпринять. Так текли и мысли Государя. Он их и высказал в словах о Брестском договоре» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 303).

В рассеивающихся предрассветных сумерках во внутренний двор Дома губернатора завели лошадей, запряженных в «тарантасы», которые приготовили для тяжелой поездки в Тюмень. Тарантасы, походившие на большие плетеные корзины, подвешенные на двух гибких шестах, были ненамного лучше убогих крестьянских телег без рессор и сидений. Только у одного из них был верх. На заднем дворе Губернаторского дома члены Царской свиты в спешке набрали соломы, чтобы постелить на сиденья. В крытом тарантасе они положили матрац для Государыни. Яковлев помог Александре Федоровне надеть меховое пальто доктора Боткина и вынес другое пальто для самого доктора. Стоя на застекленной веранде под светом звезд, Николай Александрович и Александра Федоровна прощались с провожавшей их свитой. «Император каждому пожал руку и что-то сказал, – писал Гиббс. — Мы все также поцеловали руку дорогой Императрицы».

Продолжая свой рассказ, Гиббс говорил, что «в 2 часа ночи были поданы „кареты“ (коробки), а одна с верхом. Я с Ними прощался в передней. Государь сел с Яковлевым, а Государыня с Марией Николаевной (которую сестры звали „Машка“). Потом Они уехали. С Ними уехал Боткин, Чемодуров, Долгорукий, Демидова и Седнев. Мы не знали, куда Они уехали. Мы никто не думали, что Их везут в Екатеринбург. Мы все думали, что их везут или на восток или в Москву. Так думали и Дети» (Российский архив VIII. Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919—1922 гг. М., 1998. С. 110).

По воспоминаниям полковника Кобылинского: «В 4 часа утра были поданы сибирские «кошевы» – плетеные тележки на длинных дрожинах, одна была с верхом. Сиденье было без [из?] соломы, которое держалась при помощи веревок, прикрепленных к бокам кузова тележки. Вышел Государь, Государыня и все остальные. Государь меня обнял, поцеловал, Государыня дала мне руку. Яковлев сел с Государем. Он хотел и требовал, чтобы с Государыней сел Матвеев. Но она это категорически отклонила и села с Марией Николаевной. Яковлев уступил. Долгорукий сел с Боткиным, Чемодуров – с Седневым, Демидова – с Матвеевым. Впереди и сзади было несколько подвод с солдатами нашими и пешими из яковлевского отряда, причем на этих подводах было два пулемета и конная охрана из отряда Яковлева. Еще несколько подвод было с вещами. Какие вещи были взяты в это время из Тобольска, я не знаю. Отъезд состоялся часа в 4 с чем-нибудь [26 апреля]» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 304).

Через несколько минут весь этот небольшой отряд, сопровождаемый по бокам кавалерийским эскортом, со скрипом и звоном направился прочь из Тобольска в холодной серости рассвета. Стоявшие позади три Великих Княжны вернулись в слезах в свою комнату. Алексей Николаевич долго плакал. «Уехали, и создалось чувство какой-то тоски, уныния, грусти. Это чувство замечалось и у солдат. Они сразу стали много сердечнее относиться к детям. Помню, тогда же удалось добиться поставить в зале походную церковь» (Росс Н. Гибель Царской Семьи» Ф/М., 1987. С. 303).

Путешествие в Тюмень было очень трудным. Предстояло переправиться по подтаявшему льду на другой берег Иртыша, притом, что вода в реке была лошадям по грудь. За этим последовал пеший переход через реку Тобол, гораздо более опасный, поскольку лед там был еще тоньше. Лошадей меняли несколько раз. Задолго до прибытия в Тюмень экипажи встретила Красная кавалерия и сопровождала их последние четырнадцать миль. На станции Яковлев пошел телеграфировать в Москву, по предположению Николая, это был пункт назначения, а пленников тем временем пересадили в специальный поезд. Пока ждали сигнала к отправлению, Яковлев принял единоличное решение ехать кружным путем через Омск, посчитав, что, если они поедут прямым путем, их может захватить Уральский областной Совет Екатеринбурга.

Впрочем, уже было слишком поздно. Как только поезд покинул Тюмень, Екатеринбург предупредили. Уральский Совет осудил действия Яковлева и передал сообщение Западносибирскому Совету в Омске, потребовав остановить Царскую Семью. В шестидесяти милях от Омска войска заблокировали железнодорожную линию. Яковлев, приказав отряду ждать, взял паровоз с один вагоном и отправился в город, чтобы снова связаться с Москвой191. Яков Свердлов, председатель Всероссийского Центрального исполнительного комитета, бесстрастно ответил, что выхода нет, и Яковлев должен сдать заключенных товарищам из Екатеринбурга. Иными словами, это был смертный приговор.

Несколько часов спустя на вокзале Екатеринбурга, где толпа кричала: «Покажите нам Романовых!», обязанности по содержанию августейшей четы были официально переданы Областному совету. (Князь Долгоруков был сразу отправлен в тюрьму, и больше его не видели).

Вот как вспоминал об этом полковник Кобылинский:

«И дорóгой Яковлев страшно торопился. Гнали вовсю (об этом мне самому потом говорили ямщики на станциях, когда я уезжал в Тюмень). Когда приезжали на станцию, сейчас же перепрягали лошадей и мчались дальше. Перепрягали лошадей и в с. Покровском на станции, как раз против дома Распутина. Мне передавали, что у его дома стояла жена, у окна сидела дочь. Обе они крестили уезжавших. Я просил Лебедева и Набокова (порядочные люди) телеграфировать мне с дороги, как будут ехать. От Лебедева я получил телеграмму из с. Ивлева, от Набокова – из с. Покровского. Они кратко телеграфировали: «Едем благополучно». С одной из железнодорожных станций была получена телеграмма: «Едем благополучно. Христос с Вами. Как здоровье маленького? Яковлев». Это, очевидно, телеграмма Государя или Государыни, поданная с разрешения Яковлева и им подписанная.

20 апреля192 отрядным комитетом была получена от Матвеева телеграмма, извещавшая о приезде в Екатеринбург. Точных выражений телеграммы я не помню. Нас же всех эта телеграмма огорошила: что такое случилось, почему в Екатеринбург? Все были этим поражены, так как все были уверены, что Государя с Государыней повезли в Москву. Стали ждать возвращения солдат нашего отряда. Когда они вернулись, Лупин сделал доклад нашему отряду, ругательски ругая екатеринбургских большевиков. Мне же Лебедев и Набоков рассказали следующее.

Когда прибыли в Тюмень, Государя, Государыню и других поместили в классный вагон (больше ничего о вагоне, об удобствах не могу сказать). Вагон этот охранялся нашими шестью солдатами. Из Тюмени поехали на Екатеринбург, на какой-то станции узнали, что чрез Екатеринбург не проедут, что там их задержат (вот тут-то Яковлев и ошибся: Заславский раньше его на несколько часов выехал из Тобольска и, как я думаю, предупредил о предстоящем отъезде из Тобольска). Узнав об этом, Яковлев кинулся на Омск, чтобы оттуда держать путь: Челябинск – Уфа и т. д. Как я понял тогда Набокова, они были под самым Омском, как их поезд задержали. Яковлев вышел узнать, в чем дело. Оказалось следующее: Екатеринбург известил Омск, что Яковлев объявляется вне закона, что он везет Семью в Японию. Тогда Яковлев отправился в Омск и говорил по прямому проводу с Москвой. Возвратившись назад, он сказал: «Я получил приказание ехать в Екатеринбург». Поехали в Екатеринбург. Здесь Государя, Государыню, Марию Николаевну, Боткина, Чемодурова, Седнева, Демидову отправили в дом Ипатьева, а Долгорукого – прямо в тюрьму. Всех наших солдат сначала задержали в вагоне. Затем их всех вывели поодиночке, обезоружили и куда-то посадили. Продержали их в заключении несколько дней и выпустили. Можно было понять, что отношение к ним, нашим арестованным солдатам, было различное: к Лебедеву, Набокову относились хуже, к другим лучше, особенно к Матвееву, и освобождение их состоялось в разное время. Матвеев ходил зачем-то к Голощекину193 и Белобородову194. Когда всех их освободили и они были уже в вагоне, чтобы возвращаться в Тобольск, к ним приходил Яковлев и говорил, что он сложил с себя полномочия, что он едет в Москву и что солдаты должны с ним ехать, чтобы там, в Москве, доложить о случившемся. Ясно было, что для Яковлева, как говорили наши солдаты, остановка в Екатеринбурге была фактом проявления неповиновения екатеринбургских большевиков приказанию центра» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 304—305).

Бывший Царь говорил, что поехал бы куда угодно, только не на враждебный Урал. Теперь же он оказался в самом его центре. В ту ночь Николай Александрович ночевал в доме Ипатьева195 со зловещим названием «Дом особого назначения». У дверей дома бывшего Императора поприветствовали презрительными словами: «Гражданин Романов, Вы можете войти»196. Все узники были строго обысканы197. Позже Александра Федоровна начертила на стене своей спальни «свастику»198 – левосторонний гамматический крест на удачу и добавила дату: 17/30 апреля 1918 года. Это было очень трогательно.

Тем временем председателем Уральского Совета была подписана расписка199:

«Рабочее и Крестьянское правительство Российской Федерации Республики Советов Уральской Области Совета рабочих крестьянских и солдатских депутатов Президиум №1 Екатеринбург, 30 апреля 1918 г.

РАСПИСКА

1918 г. апреля 30 дня, я нижеподписавшийся Председатель Уральского Областного Совета Раб. Кр. и Солд. депутатов, Александр Георгиевич Белобородов получил от комиссара Всероссийского Центрального комитета, Василия Васильевича Яковлева доставленных им из Тобольска: (1) бывшего царя Николая Александровича Романова, (2) бывшую царицу Александру Федоровну Романову, (3) бывшую великую княжну Марию Николаевну Романову для содержания под стражей в г. Екатеринбурге.

А. Белобородовчлен Обл. Исполн. КомитетаБ. Дидковский200»

Глава XV

Последнее путешествие

Для остальных членов семьи и свиты эти дни стали наиболее тягостными за все пребывание в Тобольске. Из Тюмени получили телеграмму, но толком все равно ничего не было известно. Жильяр вспоминал:

«Спустя некоторое время один из кучеров, отвозивших Государя и других лиц, привез коротенькую записочку от Марии Николаевны. Она писала, что едут в очень тяжелых условиях: плохая дорога, плохие экипажи. Потом пришла на имя Кобылинского телеграмма от Набокова, извещавшего о прибытии в Тюмень.

Совершенно неожиданно для нас 20 апреля была получена Кобылинским телеграмма от Матвеева, что Государь и все другие оставлены в Екатеринбурге. Это для нас было полной неожиданностью. Все мы думали, что Государя везут в Москву.

24 апреля от Государыни пришло письмо. Она извещала в нем, что их поселили в двух комнатах Ипатьевского дома, что им тесно, что они гуляют лишь в маленьком садике, что город пыльный, что у них осматривали все вещи и даже лекарства. В этом письме в очень осторожных выражениях она давала понять, что надо взять нам с собой при отъезде из Тобольска все драгоценности, но с большими предосторожностями.

Она сама драгоценности называла условно «лекарствами». Позднее, на имя Теглевой, пришло письмо от Демидовой, писанное, несомненно, по поручению Ее Величества. В письме нас извещали, как нужно поступить с драгоценностями, причем они были названы «вещами Седнева». […]

Мы стали готовиться в дорогу. С драгоценностями мы поступили так. Часть их положили в чемодан. Часть княжны надели на себя. Часть использовали вместо пуговиц. Это было сделано таким образом. Отпороли на некоторых костюмах княжон пуговицы и драгоценные предметы, обернутые ватой и обшитые затем шелком, пришили к костюмам вместо пуговиц» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 233).

В начале апреля 1918 г. в Тобольск неожиданно для «чрезвычайного» комиссара Демьянова201 – начальника омского отряда Красной гвардии – прибыл екатеринбургский отряд красногвардейцев численностью 150 человек202. Вместе с этим отрядом прибыли Хохряков203 и Заславский. Хохряков был назначен комиссаром вместо Яковлева после того, как в отрядный комитет пришла телеграмма из Москвы. Между Демьяновым и Заславским произошли крупные трения по вопросу о судьбе Царской Семьи. Вскоре Демьянов был отозван в Омск, а омский отряд возглавил его помощник Перминов204. На своих местах остались комиссар Дуцман, латыши и екатеринбургский отряд.

Большевики отстранили Кобылинского от командования. Полковник Кобылинский вспоминал:

«…Хохряков выписал из Екатеринбурга какого-то Родионова205. Родионов и стал у латышей начальником отряда. Спустя некоторое время после назначения Хохрякова нашим комиссаром вместо Яковлева он получил от кого-то из Москвы телеграмму, в которой говорилось, что ему поручается перевезти всю остальную семью в Екатеринбург206. […] Он уже распоряжался не как председатель совдепа, а как чрезвычайный комиссар по охране Семьи. Некоторое время после назначения его комиссаром, но еще до замены нашего отряда латышами, когда караул несли еще наши солдаты, я однажды хотел пройти в дом. Солдаты меня не пропустили, сославшись на приказ Хохрякова. Я обратился к Хохрякову. Он мне сказал: „Они меня не поняли“. Я продолжал после этого в течение нескольких дней ходить в дом. Но скоро прибыл Родионов, и состоялась замена нашего караула латышским отрядом. Латыши как-то сразу заняли все посты и не пропустили меня в дом. Это было за несколько дней до отъезда Семьи. […] Родионов еще при мне, как только появился у нас, пришел в дом и устроил всем форменную перекличку. Это поразило меня и всех других. Хам, грубый зверь, сразу же показал себя. После этого как-то сразу латыши заняли посты неожиданно для меня, и я уже не мог попасть в дом. Николаева же и Карпов говорили мне, что латыши держали себя таким образом. Была в доме в это время одна, всего-навсего, кажется, служба. Латыши обыскали священника, обыскали, грубо „ощупывая“, монашенок, перерыли все на престоле. Во время самого богослужения Родионов поставил латыша около престола следить за священником. Это так всех угнетало, на всех так подействовало, что Ольга Николаевна плакала и говорила, что если бы она знала, что так будет, то она и не стала бы просить о богослужении. Когда меня не впустили больше в дом, я и сам не выдержал и заболел: слег в постель» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/ М., 1987. С. 305—306).