Полная версия
Алексей Алексеевич поднялся и, озабоченно шевеля бровями, отчего очки его сползали на кончик носа, двинулся к выходу.
– Кстати, – уже открыв своей ручкой дверь, обернулся он, – если чая захотите, пожалуйста. – Он кивнул в угол кабинета, где стоял кулер, а рядом на столике чайные принадлежности. – Будьте как дома.
И вышел, захлопнув дверь.
– Как дома, – вслед повторил я. – Спасибо, уж лучше вы к нам.
Странный у нас с психиатром получался разговор. Даже хорошо, что он отлучился, можно наконец в одиночестве обдумать все, что он говорил. Значит, раз я пишу книжки, то он считает меня не вполне нормальным, находящимся в просоночном состоянии. Но это же полный бред! Если человек занимается творчеством, это говорит о его богатом внутреннем мире. Он просто смотрит на действительность по-другому, не так как серая масса людей, которая бездумно гоняется за деньгами или просто живет примитивной жизнью. По-моему у психиатра самого не все дома. А просоночное состояние – интересный образ. Я достал из-за пояса тетрадь и записал:
<Просоночное состояние литературы>. Поставил точку и дописал: <Страны>.
Но отчего же он не идет? Сказал <скоро вернусь>. Я встал и, подойдя к столику с чашками, приготовил себе кофе.
<В чем-то Алексей Алексеевич прав – ну, разве нормальный человек в наше материальное время будет заниматься тем, что не несет никаких средств для существования. Ради чего? – с иронией думал я. – Ради посмертной славы, которая, как известно, ничего уже не стоит. Конечно, здорово, если твои книги будут читать после твоей смерти. Но тебя то это уже не будет волновать. Слава, деньги и женщины нужны не полуразложившемуся под землей трупу, а мне сейчас, такому живому и настоящему. Действительно, что я имею, ради чего ночами не сплю, а все пишу в своих тетрадях, зачеркиваю, опять пишу.>
Мрачные стены бывшей тюрьмы навевали тягостные, соответствующие месту мысли. Интересно, сколько времени? Мой телефон разрядился и не подавал признаков жизни, часов у меня не было.
Нет! Это уже наглость – так надолго уходить! Хотя бы заглянул, предупредил. Сколько ждать-то еще?!
Поставив пустую чашку на столик, я, заложив руки за спину, прошелся по камере: дверь железная с забитым глазком, а там, где сейчас столик с кофе, наверное, размещалась параша. Подошел к зарешеченному окну. Такие решетки точно не перегрызешь. Окно выходило во двор, сейчас там никого не было, дальше за тюремной стеной виднелась часть улицы. Я вдруг ощутил себя узником, навалилась отчаянная тоска.
Из хозяйственной одноэтажной постройки вышел человек в белом халате и двое в пижамах с алюминиевыми баками для варки. Они погрузили баки на тележку и повезли через двор. Дальше за забором раскинулась воля, там жили свободные люди, они бродили по улицам взад-вперед, кто куда хотел. Со своими заботами и проблемами, которым ни за что не пробиться за массивные стены, и это была не изолированность, а защищенность от внешнего враждебного мира, по которому рыщут маньяки, похищающие писателей. Уж отсюда-то меня точно никто не выкрадет! От такой мысли мне вдруг стало удивительно легко и спокойно.
Я сел в кресло главврача и положил ноги на стол.
Я проснулся от странного звука, спросонья не сразу поняв, где нахожусь. А когда понял, тут же вскочил. Кто-то пытался открыть дверь с другой стороны.
Дождался! Доктор.
Еще некоторое время за дверью безуспешно пытались открыть замок. Наконец это удалось. Дверь приотворилась, в щель заглянула чья-то растрепанная голова и оглядела кабинет.
– Нет никого, – громким шепотом сказала голова. – Давай скорее.
В кабинет вошли двое мужчин в больничных пижамах, один – среднего роста лет тридцати пяти, волосы на его голове торчали в разные стороны; второй – маленький и совсем лысый. В руках они держали по металлической эмалированной кружке. По-разбойничьи озираясь, они подошли к столику, на котором стояли кофейные принадлежности и щедро насыпали в свои кружки кофе.
– Все равно не заметит, он обычно ничего не замечает, – сказал маленький.
– Пошли. Ужин скоро, – сказал растрепанный, дернув товарища за рукав.
Я стоял тут же, совсем близко, но меня почему-то не замечали, а мне с пациентами больницы говорить было не о чем, да и не очень хотелось.
– Еще сахару возьму, – сказал лысый, кинул себе в кружку пять кусков, потом задумался на секунду и добавил еще два.
– Ну, пошли, пошли. – тянул его за рукав взъерошенный.
Лысый напоследок взял еще одни кусок, вдруг повернулся ко мне, недвижимо стоящему возле стола, и, показав короткий указательный палец, голосом Саида из фильма <Белое солнца пустыни> сказал:
– Не говори никому, не надо.
– Да отстань от него, это сумасшедший, кинется еще. – снова дернул его за рукав взъерошенный, они, перешептываясь, вышли из кабинета и захлопнули дверь. Я продолжал стоять словно окоченевший.
<Почему это я сумасшедший?! Сами они придурки! – зло подумал я. – Да и вообще, где этот врач несчастный! Припадочный закусал его, что ли?> Я посмотрел в окно. На улице было темно, слишком темно для начинающихся белых ночей: горели фонари, шел мелкий дождь. Сколько же времени? Машинально достал из кармана брюк телефон, с надеждой на чудо посмотрел на его окошечко, но и в этом окне было темно – как назло забыл зарядить. Я снял трубку стационарного телефона, стоявшего на столе, судя по гудку телефон местный. Куда бы позвонить?.. Списка местных номеров, который обычно прикнопливается к стене или плющится настольным стеклом, не было. Не убирая трубки от уха, выдвинул ящик стола. Там лежали какие-то папки. Выдвинул второй и, увидев на его дне свою книгу, улыбнулся. Я задвинул ящики и наугад набрал сто. На первый же гудок трубку сняли и добродушный женский голос объявил:
– Пятое отделение, дежурная сестра слушает.
– Здравствуйте, – начал я. – Я бы хотел поговорить с Алексеем Алексеевичем.
В трубке молчание, не доброе какое-то молчание.
– С каким Алексеем Алексеевичем?
– Ну, не знаю фамилии, – я растерялся.
– Он тут начальник отделения.
– Кто это балуется-то? Ты что ли, Андрейка?
– Да нет. я посетитель. Пришел, как бы сказать. ну, на экскурсию что ли. – меня бросило в жар. -<Что за глупость я несу?!> – я с трудом подбирал слова и терялся. – А он ушел, я у него тут в кабинете заперт. Можно его найти как-нибудь?
– В кабинете, говоришь? – с какой-то издевательской иронией проговорила дежурная медсестра. – Ну, подожди еще немного, но если это ты, Андрейка, готовь жопу – на серу посажу.
И тут же короткие гудки отбоя.
– Вот, черт!
Ну, попал! Может, еще куда-нибудь позвонить – у меня не было уверенности, что меня правильно поняли.
Я снял трубку и набрал двести. Трубку подняли только на четвертый гудок.
– Девятое отделение, дежурный санитар слушает. На этот раз голос был мужской.
– Здравствуйте, меня тут заперли случайно в кабинете Алексея Алексеевича. Можно его разыскать как-нибудь? – выпалил я, заранее подготовившись к разговору.
– Ты, что ли, Андрейка, опять балуешься? – подобревшим голосом сказал санитар. – Я тебе яйца-то накручу.
– Я тебе сам яйца накручу, – зло сказал и бросил трубку.
Разговоры с обслуживающим персоналом дурдома как-то не клеились, и что теперь делать я совершенно не представлял. А вдруг он вообще сегодня не вернется, может, он уже дома ужинает?.. Сволочь! От этой мысли меня бросило в пот. Что же здесь ночевать в этой сумасшедшей тюрьме оставаться? И зачем я вообще идти сюда согласился? Знал же, что ничем хорошим не кончится. Вот придурок!
<А если мне в туалет захочется?! Что тогда делать? – со злобой подумал я. – А ведь действительно придурок!>
Я подошел к двери и, наклонившись к замку без ручки, своим ключом попробовал его повернуть, но у меня ничего не вышло. Тогда взяв с кофейного столика ложку, при ее помощи постарался открыть замок.
Мне бы только из кабинета выбраться, а там найду способ из психушки убежать.
Я стоял на коленях, стараясь открыть изогнувшейся ложкой замок, когда вдруг услышал из-за двери женский голос.
– Кто там с замком балуется? Ты, что ли, Андрейка?
Меня снова принимали за какого-то Андрейку.
Ничего хорошего это не предвещало.
– Меня Алексей Алексеевич случайно запер, – повысив голос, сказал я через дверь, поднимаясь с колен. – Вы не могли бы мне помочь?
Замок щелкнул, дверь открылась, в кабинет вошла грузная женщина в белом халате с полиэтиленовым пакетом в руке.
– О! – сказала она с доброжелательной улыбкой. – Тебя, милый, заперли, а ты и перепугался. А я думала – Андрейка, шельмец. Везде успевает!
– Я тут к Алексею Алексеевичу. – начал объяснять я, но женщина меня прервала.
– Он всегда всех забывает, сколько раз больных в кабинете запирал. А ты еще и без пижамки. На вот, надевай.
Санитарка достав из пакета протянула мне пижаму и тапочки без задников.
– Мне же сначала с Алексеем Алексеевичем нужно поговорить! – возмутился я, понимая, что серьезно меня, кажется, не воспринимают.
– Поговоришь, поговоришь. Вон он, на отделении, – я же не могу тебя в таком виде пустить, -она оглядела меня с ног до головы. – Ты мне всех больных перепугаешь.
Она принимала меня за психа – это точно. Но как быть в этой ситуации и как ее переубедить, я не представлял.
– Нет, не буду переодеваться, мне нужен Алексей Алексеевич, – твердо сказал я.
– Да я же тебе говорю, на отделении он. Гриня! Слышь, Гриня! Иди, помоги – тут мальчик артачится, одеваться не хочет! – вдруг крикнула она в открытую дверь.
В кабинет вошел санитар с засученными рукавами докторского халата. Ростом он был не велик и вовсе не широкоплеч, но при первом же взгляде на него я понял сразу, что такой уговаривать и рассусоливать со мной не станет.
– Я бы хотел с Алексеем Алексеевичем. – начал я упавшим голосом.
– Давай, родной, давай одеваться.
Гриня, привыкший ко всякому бреду, не слушая, тут же стал расстегивать мою куртку.
Я был в отчаянии. Понимая, что все пропало, вырываться, кричать, убегать бессмысленно. Я в психушке, и во мне никто, совершенно никто не видит и не желает видеть нормального, здорового мужчину. Никогда подобной ситуации в моей жизни не было, и. я стал раздеваться. Имелась еще слабая-преслабая надежда, что толстая санитарка не обманула, и Алексей Алексеевич ждет меня на отделении. Чтоб он сдох!.. А, может быть, действительно он с психом возится? Переодеваясь под надзором санитаров, я убедил себя в том, что Алексей Алексеевич ждет меня для проведения экскурсии. И вот даже санитаров с пижамой за мной послал. Больше нечего было делать, как самому поверить в эту чушь.
Гриня с санитаркой дождались, когда я переоденусь. Она взяла мои вещи, положила в мешок, спросив мою фамилию, написала ее на бумажке, приклеила к мешку и уложила туда вещи.
Гриня посмотрел на бумажку с фамилией.
– Писатель такой есть, – сказал он. – Я его книжку читал <Роман о любви, об идиотах и утопленницах>. Про наших, про психов книжка.
– Да, это я написал. – сказал я, глядя на Гриню с надеждой во взоре.
– Ха! – Гриня заржал и хлопнул меня по плечу. – У нас таких писателей много! Ничего, вылечим! Будешь, как огурчик!
– А он и так у нас огурчик, – с любовью оглядывая меня, сказала санитарка. – Ручку-то с тетрадкой ты с собой на отделение взять можешь. Ручку-то с тетрадкой не воспрещается, – увидев в моей руке тетрадь, сказала она.
– Куда его, на девятку? – ехидно ухмыльнулся Гриня.
– Да ты что?! – приняв всерьез, испугалась санитарка. – На девятке ж совсем придурки! А он парень вроде ничего, давай на четвертое его.
<Ну, уж хоть не совсем к придуркам, и то радость.> – подумал я со злостью.
Мы прошли через небольшой холл, Гриня открыл какую-то дверь и втолкнул меня внутрь.
Глава 6
Геморрой
Я стоял в длинном коридоре. По нему туда-сюда ходили умалишенные люди без определенного маршрута, возможно, у них в голове и был проложен маршрут, но посторонним казалось, что ходят они без смысла.
Вот, черт! Как это меня сюда забросило?! Кружилась голова, должно быть, от пережитого потрясения. Среди умалишенных я заметил мужчину в белом халате и подошел к нему.
– Новенький? – сходу определил он. – Не бойся, у нас хорошо.
– Я бы хотел поговорить с Алексеем Алексеевичем.
– С каким Алексеем Алексеевичем? – поднял брови санитар.
– Алексей Алексеевич. – я растерялся, не зная, что ответить. – Ну, он главврач отделения, этого.
– А! Главврач Алексей Алексеевич Грякалов.
– Так его нет.
– А когда будет?
– В понедельник.
– В понедельник? – растерянно повторил я – А сегодня какой день?
– Сегодня пятница.
– Пятница!!! Да вы что?! – почти закричал я. Двое ближайших умалишенных шарахнулись в сторону, санитар напрягся, готовый в любой момент броситься на меня. – Пятница. – повторил, взяв себя в руки. – Как же пятница-то? А понедельник когда? – я понимал, что несу какую-то ахинею, но в том состоянии, в котором я находился, мне было простительно.
– Э! – санитар остановил семенящего мимо лысого дурика в пижаме. – Объясни человеку, когда понедельник, – и пошел, поигрывая дверной ручкой.
– И-и-и. – заулыбался дурик, но объяснять ничего не стал, а полез корявым пальцем мне в бороду, я отбил его руку. и охренело осмотрелся по сторонам.
Я стоял в больничном коридоре, по обе стороны которого располагались двери палат, вернее дверей как таковых не имелось, остались только дверные коробки. Мимо прогуливались люди в пижамах и халатах.
<Вот, черт! Вот влип!> – даже страшно подумать, куда влип. Нельзя было допустить того, чтобы меня заставили переодеться и отвести сюда. Нельзя! Нужно было драться, царапаться, кусаться!.. Но только не это! Не это!!! Так тоскливо мне не было никогда в жизни, и никогда в жизни мне так не хотелось повеситься.
Я не замечал здесь ни одного нормального человека. Среди больных встречались лица с явной умственной отсталостью, озабоченные чем-то либо горделивые, но больше всего раздражали улыбающиеся и доброжелательные, а таких оказалось немало. Они сейчас меньше всего подходили моему настроению. Так и хотелось дать кому-нибудь из них оплеуху.
Через проем, ведущий в палату, низко наклонившись, чтобы не удариться о косяк, вышел человек в больничной пижаме неестественно высокого роста – почти в два раза выше любого из больных. Он был настолько велик, что при желании мог бы дотянуться рукой до люстры. Умело маневрируя среди гуляющих сумасшедших, гигант исчез за углом.
<Что за чертовщина, – подумал я, помотав головой. – Что со мной?.. Нет, нужно взять себя в руки. Взять в руки.>
Для начала решив исследовать отделение психбольницы, я не верил, не хотел верить, что Алексей Алексеевич не вспомнит обо мне. Ведь каким бы он ни был рассеянным, он обязательно должен вспомнить о человеке, запертом в его кабинете. А если нет?! Ведь сегодня, когда я звонил ему по телефону, он не вспомнил, что договаривался со мной о встрече. Нужно было что-нибудь оставить у него в кабинете, какое-нибудь напоминание о себе – разгромить чайный столик или нагадить у него посреди кабинета. Он бы вляпался и подумал: <Откуда это здесь?> и меня бы тут же вспомнил. Похоже, я здесь и мыслить начинал по-другому.
Я понимал, где нахожусь, и подходить к санитарам, качать права, требуя немедленно вызвать дежурного врача, здесь не проканает. Чего доброго еще замотают на все выходные в смирительную рубашку или лекарствами накачают успокоительными, а потом доказывай, что ты нормальный. Единственно правильным оставалось ходить среди психов, как ни в чем не бывало, прикидываясь своим. А уж потом, когда появится Алексей Алексеевич, высказать все, что о нем думаю.
Я медленно брел среди больных, стараясь по случайности никого не задеть. Это, правда, удавалось не всегда. Некоторые психи нарочно, но как бы невзначай пихали меня, и мне становилось не по себе. А вдруг накинутся всей гурьбой, и что тогда делать?
Еще утром я не представлял, что чувствует герой, попавший в психиатрическую больницу, и вот у меня появилась такая уникальная возможность, ведь я собственно к этому и стремился, но сейчас меньше всего хотел описывать свои чувства.
– Чего прешь, борода! – передо мной остановился громадный человек с большущим животом и густой бородой, голос у него был зычный, как иерихонская труба. Шизики бросились врассыпную. – Я им говорю, у меня холестерин в норме, гемоглобин в порядке. У меня билирубин в моче такой, какого билирубина ни у кого в моче нет. Отчего лечите, придурки?! А они мне – от геморроя! Да разве ж от геморроя месяц лечат? Геморрой-то у меня с гулькин нос. Щас, покажу?!
Он стал спускать пижамные штаны, но я протестующее замахал руками и, обойдя его, ускорил шаг.
– Борода!! – кричал мне вслед огромный мужик. – Борода!!
Но я не оборачивался. <Почему борода, какая же у меня борода? Так, жиденькая бороденка>.
Свернув за угол, я оказался в столовой, где стояли накрытые клеенками столы. Но сейчас тут никто не обедал, только за несколькими столами сидели больные: за двумя играли в шахматы, за третьим – в морской бой, а за четвертым – просто смотрели друг на друга с ненавистью.
Подошел к шахматистам, предполагая, что в их в головах большее количество здравого смысла, но ошибся. Играли они вдумчиво, подолгу замирая над каждым ходом, но я никак не мог понять смысл игры, потому что фигуры переставлялись у них в любом порядке и в любом направлении. Прошло несколько минут, прежде чем я догадался, что они не играют, а просто двигают фигуры как попало и кто какую хочет, а единственное шахматное правило, которое строго соблюдалось, это то, что совершали они ходы по очереди. Перешел к другому столу – происходившее за ним больше напоминало шахматную игру. Двое игравших показались мне знакомыми. Хотя откуда здесь взяться знакомым?! Первый – взъерошенный, лет тридцати пяти, в пижаме был широкоплеч и худ, второй – небольшого роста, лысый, лет сорока. Третьего в расчет можно было не брать, судя по бессмысленному выражению лица, открытому рту и тому, как он неотрывно следил за фигурами на доске, будто ожидая, что они разбегутся он участия в интеллектуальной игре не принимал, а был так, для мебели.
– Ну, чего смотришь, дурилка картонная? Подскажи, как победить, – сказал лысый, бросив на меня взгляд.
Придурок, сидевший рядом, приняв это на свой счет, сладострастно высунул язык и потянулся к фигурам. Ему тоже хотелось передвинуть что-нибудь на доске, но лысый дал ему по руке, и придурок успокоился.
– Да это сумасшедший, которого мы в кабинете заведующего видели, – сказал взъерошенный, даже не посмотрев в мою сторону.
И тут я их узнал.
– Ферзь Е-семь, – сказал я, оценив обстановку на доске.
– Играешь? – спросил взъерошенный и почесал за ухом.
– Немного.
– А я думал, ты совсем дурик, – он окинул меня взглядом. – Вид у тебя. – окинув меня взглядом, он покрутил пальцем у виска, – как у всех новеньких, – взгляд его вдруг переменился, сделавшись напряженным и подозрительным. – А почему ты к нам подошел?
– Да так. Смотрю, в шахматы играют.
– Ладно, поверим. Андрей меня зовут.
Лысого звали Жорик. Придурок с открытым ртом, наблюдавший за игрой, подскочил и, добродушно улыбаясь, тоже протянул руку. Я пожал ее и назвал свое имя, но придурок только молча улыбался и тряс, и тряс мою руку.
– Отпусти его, Дурашлеп! – прикрикнул на психа взъерошенный, и тот тут же отпустил.
– Его Дурашлеп зовут, – сказал лысый, улыбаясь. Глядя не него, я понял, что и лысый и взъерошенный, хоть и играют в шахматы, но тоже не в своем уме. Не так, конечно, как Дурашлеп -просто полудурки.
Мы сыграли партию с Андреем. Я довольно быстро выиграл, хотя ему и помогал Жорик, -сказался опыт игры с соседом. Шахматы отвлекли от печальных мыслей. Я смотрел на Андрея и не мог отделаться от чувства, что уже знал его раньше, еще до больницы.
– Будешь учить меня играть в шахматы. А то Жорика в понедельник выписывают, – кивнул он на лысого. – Медицина против него оказалась бессильна. Ты в какой палате устроился?
– Не знаю пока.
– Тогда ляжешь рядом со мной. если шпионить не будешь.
Что означали его последние слова, я не понял: в этой больнице анализировать высказывания и действия больных людей было делом неблагодарным. Что с них возьмешь, кроме анализа. Они и попали сюда, потому что слова и действия их не поддавались логическому анализу.
Андрей подошел к санитару, с которым я уже имел неудачную беседу. Тот стоял, привалившись плечом к стене, и без тени интереса следил за больными. Поговорив с ним о чем-то, вернулся за стол.
– Договорился, – ляжешь рядом со мной. Это Дмитрий Иванович, санитар, нормальный мужик. Пошли, палату покажу.
Он повел меня на экскурсию, а Жорик под приглядом Дурашлепа остался сам с собой играть в шахматы.
Палата была на пятнадцать койко-мест. Кровати стояли в два ряда близко друг к другу, так что между ними помещалась только тумбочка. Больным не возбранялось лежать до отбоя, чем многие и пользовались. Моя койка оказалась у окна в середине ряда, на ней сидели двое больных и с искаженными злобой лицами, вцепившись друг другу в волосы, о чем-то самозабвенно спорили. Андрей, должно быть, бывший среди дуриков в авторитете, прогнал их подзатыльниками. Переругиваясь, больные удалились в коридор продолжать спор.
– Ты не дрейфь. Шизики народ тихий, смирный, у нас здесь и буйных-то раз-два и обчелся, – он уселся на свою кровать напротив меня, колени наши почти соприкасались. – А у тебя какой диагноз? Ты сам-то не буйный? – вдруг встревожился он. – А то придушишь ночью.
– Какой диагноз сам не знаю. Никакого, вроде. – и почему-то добавил: – Пока.
– На <скорой> привезли? Вешался?
– Нет, – пожал я плечами. – Но очень бы хотелось.
Странным образом Андрей, поначалу выглядевший шизик-шизиком, в процессе разговора приобретал черты человека нормального. Я уже не видел ни в лице, ни в движениях того, что сколько-нибудь насторожило бы меня. Андрей даже начинал нравиться, во всяком случае, он выглядел здесь самым нормальным, после меня, конечно. Понимая, что больше мне поделиться своим горем не с кем, я поведал ему свою историю. Что я писатель, приехал на экскурсию в больницу, а экскурсия получилась такая вот странная, и сейчас я не вижу в будущем ничего хорошего, и мне остается только вытащить из пижамных штанов резинку и удавиться на ней в туалете.
– Ну, во-первых, хрен ты тут на резинке удавишься, потому что ее даже привязать не к чему, иначе тут бы все психи давно перевешались – ты же не в санатории. А во-вторых, чего тут плохого? Если ты, конечно, не законспирированный враг и не выдумал всю эту историю. Ты пойми, тебе как писателю этот опыт очень даже пригодится. Лежать тут нормально, кормят, делать ничего не надо, а надо делать только то, что хочешь: хочешь – спать ложись, хочешь – песни пой. Так бы жил любой! Просто еще не все знают, что здесь такой кайф. А так бы уже поперли толпами. Я сам сначала артачился, ложиться не хотел, думал в Крым вместо дурдома поехать, а потом смотрю – нормально! Чем не жизнь?! Привыкнешь.
– Да я не хочу привыкать! – воскликнул я. – Мне домой нужно!
– О! Борода! – гигант в пижаме остановился возле моей кровати. – Я тебе геморрой еще не показал!..
Андрей вскочил и бесстрашно бросился на дремучего громилу.
– Пошел! Пошел, Геморрой, отсюда! У нас своего геморроя хватает! – закричал он на мужика и затолкал, затолкал его ручонками в могучий живот. И хотя этот гигант мог бы одним ударом кулака снести Андрея или, хлопнув сверху, для смеха вбить его голову между плеч, но вместо этого захныкал, как ребенок, и попятился, и попятился. и, помня обиду, плача пятился до двери, хотя Андрей уже уселся на прежнее место.
– Ничего себе! Ты их не боишься. Мало ли что замкнет в башке, – с уважением сказал я.
– А чего их бояться-то. Это же психи, – аргументировал бесстрашие Андрей. – Ну, короче. Я здесь в дурке тоже не просто так прохлаждаюсь, я тут на задании. – он внимательно и с подозрением посмотрел на меня, – но тебе пока об этом не скажу. Не доверяю я тебе. Всем новеньким не доверяю, – и, подумав, добавил: – И стареньким тоже.
Наверное, зря я поторопился причислить Андрея к нормальным. Нужно быть с ним поосторожнее.
– А если тебе так уж неймется, до понедельника выписаться могу посодействовать.
Он хитро смотрел на меня.
– Я тоже думаю, что раз ты с санитаром в нормальных отношениях, то, может, объяснишь ему про меня, расскажешь, как все было. Пусть примет меры.
– Это глухо, – авторитетно заявил Андрей и почесал за ухом. – Подумают, что я историю эту выдумал. Мы в дурдоме и должны жить по его законам, объяснения здесь не прокатят. Есть только один путь, я его для себя разрабатывал, но тебе вижу нужнее. Через отделение я тебя проведу, у меня ручка стыбжена, потом через женское… по лестнице… до забора. Ты как, по деревьям лазать умеешь?
