Белый, красный, черный, серый

Я вижу: лужи – дыры в небо, голубые проруби в земле, с перевернутой трансляцией бегущих облаков. Зачерствевший снег в тени, весь в черных оспинах и слюдяных следах. А на свету – блистающая хлябь, мартовское тимение почвы, сальные разливы с подсохшими краями. Вся земля внутри пронизана зеленой кровью трав, в ней упрямо растет маленькая жизнь сквозь большие мускулы древесных корней. Корни дерева под корой белы, как мясо пресноводных рыб, и скручены, как веревия в сетях для их поимки. Бурая с налетом седины кора ствола, бороздчатая, грубая, с южной стороны облита черным потом, а с северной – покрыта нежно-изумрудным мхом. Ветви прозрачны и коленчаты, как суставы кузнечика. В них течет молочно-сладкий сок. Я слышу, как он течет, чувствую предсмертное напряжение почки. Сейчас она лопнет, выпустит побег.

Вещество мира состоит из колебаний света, вся материя – сверкающая ткань из плотного спирального переплетения радужных нитей.

Я слышу разногласицу биения сердец двух медсестер, что ведут меня через двор по доскам, выстланным поверх весенних топей. Левое стучит легко и мерно. Правое – жадными глотками захлебывается кровью. Для этой женщины уже готова домовина.

Как странно. Завтра она уже мертва, но сегодня все еще жива, идет вот рядом, пахнет вчерашними щами, любимой кошкой, постылым мужем, поддерживает меня за локоть. Это ли не чудо? Чудо, что все мы живы и мертвы одновременно – для вечности нет завтра и сегодня, нет времени, нет будущего, прошлого, сиюминутного – и все одновременно уже есть, все проявлено в замысле, как в точке, растянутой не в линию, а в глубину себя. Взять хоть этот вяз. Он надолго переживет и этих двух медсестер, и меня. Для вяза нас почти уже и нет, мы в его отрезке времени большую часть просуществуем в виде костей и праха. Он живет, цветет, благоухает и разбрасывает по ветру свои крылатые плоды там, где я уже давно мертва. Истлела.

– Ты как привидение, – сказала Рита, когда я вошла в спальню. – Худющая! Одни глаза. Эх, мне бы заболеть! Хотя б недельку понежиться в постели – и ничего, ни-че-го не делать… Мечта! А что в мешке? Ну-ка, дай-ка. Девки, это наши гостинцы, домой вернулись. О, а вот и моя коробочка… Что ж ты ее не раскрыла? Ума недостало?

Все стеснились вокруг нас. Коробочка пошла по рукам – ее принялись вертеть и разгадывать. Несмотря на шум и столпотворение, комната выглядела как-то просторнее, чем я ее помнила. Тут только я заметила: двух коек не хватает. Ах да… Таня и Люся… Таня утонула, а Люся… Люсю утопила я.

Я упала на кровать ничком и отвернулась лицом к стене. Если человек лежит в такой позе – кто угодно догадается: нужно оставить его в покое. Кто угодно, только не Рита – она стала меня бесцеремонно расталкивать:

– Эй, кума, ты чего? Дохлым жучком решила прикинуться? Ну-ка, давай, давай… – приговаривала она и зачем-то принялась выдумывать – это было слышно по ее лукавому голосу – будто администрация школы меня отметила за изрядство и на доске похвалу вывесила.

– Да не, – возразила Марьялова. – Не похвалу, а порицание, и не за изрядство, а за дерзость непослушания…

– И за публичное обнажение головы, – подхватила Усманова.

– Ну, или так, – досадливо сказала Рита, – короче ты у нас теперь герой-девица. Слышь?

Я в оцепенении рассматривала трещины на побелке, которые расходились от серого пятна отколотой краски, и они складывались в рисунок полыньи. Рита вдруг топнула ногой:

– Эй, девки, где Динкина шкатулка, кто заныкал? руки оторву…

В толпе послышалось легкое движение, и кто-то аккуратно положил драгоценную коробочку передо мной на подушку. Этот деликатный жест, и Рита, которая как будто хотела защитить меня от чего-то, заговорить, заболтать всем известную правду – это все было даже хуже, чем если бы они не притворялись, если бы прямо обвинили меня: это ты, ты убила Люсю, из-за тебя, выскочка, герой-девица сраная, она утонула. Пусть бы они меня лучше побили, чем так.

Девчонки разошлись по своим койкам, заскрипели пружинами – десять минут до самоподготовки, можно еще поваляться. И Рита тоже плюхнулась на свою кровать, стоявшую рядом с моей, но я чувствовала по напряжению воздуха между нами, что мыслью своей она все кружила надо мной, выискивая, с какой стороны зайти и достать меня. Зачем? Может, чтобы утешить, приласкать, а может – вывести на чистую воду. А может, и высмеять. Или все вместе – с переходами от одного к другому и третьему в любом произвольном порядке – в одном ее душевном движении могли стихийно сочетаться противоположные импульсы…

– А! – воскликнула Рита, как бы вдруг вспомнив. – Еще, слышь, наградили того парня из 10-го! Как его… Тимур Верясов. За которым ты копыта подожгла – тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык, ура! – Все засмеялись. – А? Или как там было? Говорят, что так. Не, ну а что? Я тебя понимаю. Он такой тюн[7], мррр… Почему-то раньше я его не замечала. А тут такой выходит – на линейке, когда ему медальку вручали «За спасение на зимних водах» – ну просто ах! Походка, кудри, плечи…

– Да уж. Сам не стоит и гроша, а походка хороша, – подхватила Гольцева с каким-то раздраженным томлением.

– А ты что злишься, Гольцева? – уколола Рита. – Грошовый, а тебе не по зубам? – Девчонки захихикали. – И чой-то он не стоит ни гроша? Какая у него категория?

Все стали гадать, наконец кто-то вспомнил, что, вроде бы, самая низкая. Как у меня, подумала я с нежной признательностью судьбе, будто, уравняв нас в категориях, она мне что-то пообещала.

И судьба в ответ тут же рассмеялась.

– Ничего, красотой возьмет, – сказала Рита.

– Уже берет: у него с Оленькой Мироновой безам[8], всегда при ней на всех прогулках.

– Кто такая?

– Дочка военкома, первая категория. Блондиночка такая, пышненькая, сисястая. Она еще все время слова растягивает, точно зевает.

– А, эта! Хлебобулочное изделие. Ну… Тем хуже для него. Правда, Динка?

– Мне все равно, – выдавила я.

Хотелось провалиться, исчезнуть, стать невидимой. А Рита все не унималась: а все-таки жаль, говорит, что я не видела, как он разделся до портков и Ментора из проруби тащил, вот всегда я пропускаю самое интересное, знала бы – домой бы не поехала в тот день, чего я там забыла – батяню в отпуске? Нажрался как обычно и маманю-дуру за косу таскал, вот диво…

Внезапно Рита запнулась и погрузилась в себя. Как будто резко ветер стих, и повсюду наступил покой. Я почувствовала: все, отпустила, отстала. Только бы опять не закружила, не завела про Тимура.

– А что Ментор, как он? – осторожно потянула я за ниточку другую тему.

– Наложили епитимью – сорок дней сухоядения, и в писари перевели на пятьдесят…

– За что?

– Вот за это, – Рита указала на пустующие места, где когда-то стояли кровати Тани и Люси.

По спальне пронеслось: «Царствие небесное».

– А ведь они обе когда-то моими наперсницами были, – задумчиво сказала Рита. – Недолго, но все-таки…

С Куриленко Таней она ходила до меня. А до Тани полгода не разлучалась с Люсей Городец – их называли «солнце и луна», два небесных тела. А перед ними у Риты была Маша Великанова, но та медлительна и созерцательна, с ней далеко не уйдешь: для Маши всякая травинка, камень, цветок, птичий след, муха в паутине – письмо секретной азбукой, которое необходимо под мелкоскопом изучить и расшифровать. Зато у Маши есть бесценный дар – молчание, и она не замечает людей: человеческие отношения как бы вынесены за конус ее внимания. Маша – идеальная дихкина.[9] Наверное, поэтому Рита так долго не расставалась с ней, больше года. Потому что третьим – соглядатаем – при ней был всегда какой-нибудь мальчик, сами вызывались, Ментору даже не было нужды кого-то назначать. ______________________ Но никто из них надолго не задерживался. Только на период дружбы со мной Рита сменила четырех. Первый был Борис Лезга – веселый, дяглый парень, рябой как индюшиное яйцо, – и Рита с ним шепталась и смеялась… Второй – Глеб Сухотин, очкарик, победитель математических олимпиад. Третий – Вася Цыганок, коротышка с черными маслянистыми глазами, белозубый, пугающе пылкий, он обрывал для нее кусты школьной сирени, становился на колено, на каждой прогулке клялся в любви, а иногда даже плакал. Теперь вот Юрочка.

– Глупо, – сказала я. – Ментор ни в чем не виноват.

– А кто виноват? – сощурилась Рита.

Я опустила глаза.

– Никто. Давай разгадаем твою коробочку.

– Она твоя.

– Пусть будет наша.

– Ладно, – Рита пересела ко мне на кровать, взяла головоломку, повертела в тонких пальцах. – Самой интересно, чо там.

Мы бились над ней три часа, пока открыли. Там было пусто.

13. Мавка

– Что у нас дальше?

– Семицветова Анна Игнатьевна, 67 лет. История: гистерэктомия с последующей ТКВО-РС1.[10] Операция проведена вами пять лет назад. Послеоперационное ведение пациента…

– Зови, – сказал Леднев. – И переведи ассистентов на время приема в спящий режим, они мне сейчас не нужны.

– Вы уверены, что хотите…

– Уверен.

Вошла Семицветова. «До чего ж она все-таки огромна», – подумал Леднев, глядя, как широко и крепко она переставляет страусиные свои ноги, двигаясь к нему навстречу.

– Садитесь, драгоценная моя, садитесь. Прошу. Рад, рад. А вы все хорошеете.

Семицветова сдержанно улыбнулась, сверкнув дорогими зубами.

– А что еще остается, – махнула она рукой. – Статус не позволяет расслабляться.

Белые волосы уложены в четкую скульптурную волну, слегка побитую дождем. Никаких украшений, кроме сапфировых сережек-гарнитур – в тон туфлям и объемной парафиновой накидке, которая сейчас, в тепле, медленно оттаивала до жидкого состояния, обтекая мощные античные стати Семицветовой.

Леднев выжидательно посмотрел на нее.

Ее глаза ответили «да».

– Итак, – сказал он.

– Что-то меня беспокоит. Не знаю. Может, я придумываю, но что-то как-то…

– Ох уж эта ваша мнительность. Но давайте посмотрим.

– Давайте.

– Но я, как всегда, обязан вас предупредить: вы имеете право потребовать перевести наши линзы в режим невидимости, но тогда вы – понимаете, да? – оказываетесь на все это время беззащитны перед врачебным произволом.

– О господи, Дмитрий Антонович! – засмеялась она басом. – Что за формальности? Какой врачебный произвол? Сколько лет мы знаем друг друга… Разумеется, невидимость.

Леднев кивнул, отправил запрос: «Отключиться от Спутника согласно пункту 153-б о лимитированном праве на врачебную тайну по требованию вип-клиента». Сразу пришел неизменный ответ: «Разрешено» – и таймер на 10 минут. Он не очень-то доверял всем этим «разрешено» – трудно представить, чтобы Комитет сам себе ограничивал контроль из-за какого-то там вшивого пункта в законе о чьих-то там собачьих правах. Но что же делать – других лазеек не было. Тем более что, вопреки всем его опасениям, за целых два года, пока длится эта авантюра с «профилактическими осмотрами», ни его, ни Семицветову не тронули. Чем это объяснить, он не знал, и перестал беспокоиться. Вероятно, комитетчики и правда соблюдали некие правила игры – исключительно для собственного удовольствия. Ведь это, должно быть, очень скучно – жить, ни в чем себя не ограничивая.

– Что ж, душа моя, – сказал он, с треском натягивая перчатки. – Раздевайтесь и ложитесь.

Она долго копошилась, скрипела – наконец, замерла. Любая женщина – даже такая царица, как Семицветова, – укладываясь на гинекологическое кресло, теряет свою величественность. И все-таки… Все-таки… Эти чудовищно распахнутые, исполинские ляжки… Что-то в этом есть языческое, первозданное. Он испытал трепет, когда заглянул внутрь. Сокровищница моя…

– Только, бога ради, аккуратнее, – прошептала она.

– Не беспокойтесь, я очень, очень аккуратно… Расслабьтесь.

Леднев просунул резиновые пальцы, нащупал канатик, потянул… Семицветова томно вздохнула. Он продолжал тянуть, помогая пальцами другой руки… Она затрепетала, подалась вперед, сдерживая стон… Есть! Вот оно, сокровище! Моя Речная Мавка! Глина, терракотовая глазурь, великий Илларион Супримов, начало нулевых. Моя, моя! Он замер, любуясь.

– Ну, что? – хрипло выдохнула Семицветова.

– Одну минуту.

Он бережно отложил статуэтку в сторону, подошел к настенной полке, где стояла разная декоративная чепуха – как бы для украшения кабинета: стеклянные «магические шары», керамические безделушки и множество всяких шкатулок, в том числе – разных размеров коробки-головоломки, покрытые деревянной мозаикой. Леднев взял самую большую коробку, в 5 ходов открыл ее, достал оттуда зашитый в целлофан «рулетик» червонцев, окунул в стерилизатор, вернулся к Семицветовой и так же деликатно, как извлекал Мавку, просунул на ее место деньги.

– Можете одеваться.

Семицветова пошевелилась в кресле, опять вздохнула и зачем-то сказала:

– Все-таки золотые у вас руки, Дмитрий Антонович… Знаете, а я была бы и не против этого вашего… как вы там говорите… врачебного произвола.

Леднев предостерегающе покачал головой. Воздев указательный палец горе, очертил им круг в воздухе – мол, осторожней: хоть мы и отключили наши линзы, но в кабинете ведется прослушивание.

– Ай-я-яй, Анна Игнатьевна. Вам бы все шутки шутить со стариком, – с нарочитой строгостью сказал он, занимаясь между тем Мавкой: протер ее влажными салфетками, обернул несколькими слоями воздушной бумаги так, что получился кокон…

– Не сердитесь, друг мой, – Семицветова, тряся перламутровыми телесами, грузно слезла с кресла и зашуршала одеждой. – Не над вами смеюсь, над собой. Скажите лучше, каковы мои перспективы?

– Перспективы самые радужные, – Леднев положил кокон с Мавкой в коробку-головоломку и принялся закрывать ее – 5 ходов в обратном порядке. – Эффект стабильно держится. У вас прекрасный организм, сильный и пластичный, одно удовольствие работать с вами. Хотя, по расхожему мнению, для клиники здоровые пациенты невыгодны, – он сделал последний ход, вернул шкатулку на прежнее место, и в тот же миг зазвонил таймер, оповещая о восстановлении связи со спутником. – Но это миф, предрассудок! – крикнул, проходя к рабочему столу. – Слабые и больные обходятся государству всегда дороже. Всегда! Но вы, дорогая моя Анна Игнатьевна… Я редко видел столь цветущее здоровье. И – красоту! Неудивительно, что до сих пор вы не прибегли к нашей «Кощеевой игле».

– Вы мне льстите, – отозвалась Семицветова, выходя из смотровой. – Ваша волшебная игла мне попросту не по карману. Да и боюсь я, честно говоря. Знаете, все эти вмешательства в голову… Я не хочу вас обидеть, друг мой, недоверием, но лучше уж я останусь собой.

– Вы всегда будете собой. Что ж… – он вошел в базу данных и внес изменения в ее амбулаторную карту. – Вот список анализов, пройдете за пару дней. Это так, на всякий случай – если пациент жалуется, мы обязаны все проверить.

Исполнив все формальности, они расстались. Леднев откинулся в кресле, закрыл глаза – и только теперь почувствовал дрожь и тошноту под ложечкой. Казалось бы, все уже отработано до автоматизма. А страшно – как в первый раз. Как два года назад, когда все только начиналось.

14. Сквозняк времени

По ночам я вижу один и тот же сон: мне снится Люсина рука на краю проруби, прозрачная и серая, как мокрый лед, – но самой Люси, ее лица не видно. Я вновь и вновь бросаю ей платок: хватайся! Но едва ее пальцы вцепляются в платок, как он превращается в нечто другое, нелепое и бесполезное – то в нитку, то в бумажную ленту, то в каких-то крохотных тварей, разбегающихся врассыпную. Иногда все-таки платок остается платком, она хватается – я дергаю изо всех сил и вытаскиваю на берег… только руку, кисть до запястья – она бежит ко мне, быстро-быстро перебирая тонкими паучьими пальцами, я радостно прижимаю ее к груди – спасена, спасена! – и потом весь остаток сна бережно ношу за пазухой, опасаясь причинить ей какой-нибудь вред, сломать или испортить. Но в самой атмосфере сна что-то портится, нагнетается какая-то угроза – ворочается, томится и вздыхает в тесноте своего еще не явленного бытия, и сердце тоскует, провидя неминуемую беду.

Вскоре после трагедии на Вихляйке в Детском Городе началась эпидемия кори, в школе всех погнали на срочный медосмотр – и тут случилось новое ЧП: взяли невидимку. При сканировании одного из пионеров врачи не засекли сигнала светляка. А на его месте обнаружили свежий неумелый шов – мальчишка выковырял чип и заштопал рану. В одну руку или таг[11] пособил – это уже будет выяснять следствие. Сразу вызвали охрану, и бедолагу забрали. Вывели из кабинета под микитки – птенец взъерошенный, вихрастая голова вдавлена в острые плечики, одежка топорщится, сам еле-еле идеткриволапит… Теперь его в карцер дней на двадцать – по принципу: лечить подобное подобным. Хочешь одиночества? На, получи. Безотказно работает. После карцера никто одиночества больше не хочет.

Ну, тут, как водится, пошло бритье голов и шмон на целый день. Пользы в этом ноль, но для порядка надо ведь что-нибудь изобразить – вот, изображают меры. Отобрали, у кого нашли, все острые предметы – перочинные ножи, резцы по дереву, ножницы, стилосы, брадобрейные бритвы – все, вплоть до булавок и чернильных перьев. А чем писать? Чем рожу отрокам скоблить? И дня не проходит, как назад все отдают: да ну вас к лешему, идите хоть зарежьтесь, олухи царя небесного! Или – головы обреют всем ученикам мужеского полу. Ладно, тут есть резон. Опять же, профилактика от вшей. Но для системы безопасности нет разницы, брит затылок или нет. Да будь у невидимки хоть волосы Самсона – систему не обманешь. А начни администрация усердствовать с бритьем голов для перестраховки – выйдет, будто она системе не доверяет, а где нет доверия системе – там жди бунта.

Они всегда попадаются. И все равно эдак раз в три года какой-нибудь чумной режет себе голову в сортире, воображая, что уж ему-то повезет, уж он-то хват – возьмет и изловчится, придумает какую-то особенную хитрость, чтобы не угодить под сканер. Уловки не срабатывают никогда – всех выявляют, всех. Некоторые заваливаются уже на первом шаге – вот, говорили, был случай: нашли головореза-недотыку возле унитаза в крови и без сознания. Остальные срезаются кто на медосмотре, кто на контрольной рамке, замаскированной на входе в какой-нибудь кабинет – никогда не знаешь, стоит на входе рамка или нет и включена ли. А самое простое – кто-нибудь заметит шрам и донесет.

– Странно, – шепчет Рита после отбоя. – Почему Воропай не попался? Значит, он не такой, как другие невидимки…

– Угу, – говорю.

– Что «угу»? Так он преступник, значит! Враг. Обучен как-то обходить систему…

– Он просто рептилоид, это всем известно. Инопланетянин.

– Или андроид? – подхватывает Рита, не замечая в моем голосе ойланзы.[12] – Знаешь, говорят, во всяком коллективе есть внедренный киборг, машина, неотличимая от человека.

– Для машины он слегка психованный, тебе не кажется?

– В том-то вся и соль, а? Чтоб никто не догадался.

– Байки это все, – я отворачиваюсь к стене.

– Ну, ты зануда… Что с тобой случилось? Будто подменили.

Молчит минуту.

– Скажи по-честному. Ты злишься на меня из-за Юрочки? Он ведь нравился тебе, да? Динка? Э-эй!.. Ну, точно… Так я и знала. Слышь, но разве я виновата, что все в меня влюбляются… Что мне? Паранджу носить? Ну?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Как ты? (чеч.).

2

Сом – тысяча рублей (сленг, чеч.).

3

Петар – квартира (сленг, чеч.).

4

Кохры – члены Коммунистическо-христианской партии молодежи (сокр. КОХР) – все ученики приходских школ, достигшие 14-ти лет.

5

Комусы – члены Коммунистическо-мусульманской партии молодежи (все ученики медресе, достигшие 14-ти лет).

6

Чеченский: «это правильно».

7

Тюн (сленг) – красавчик (от кит. – красивый, блестящий, выдающийся, изящный).

8

Любовь (чеч.).

9

Дихкина (сленг.) – третий лишний. Ненужная, но необходимая на свидании подруга любимой девушки, которая своим присутствием обеспечивает молчание светляков (от чеч. дихкина – связывающий, связанный).

10

Трансплантация клонированных внутренних органов репродуктивной системы

11

Сокр. от «доттаг» (чеч.) – друг.

12

Ойланза (сленг от чеч.) – легкомыслие, ирония, стеб, легкость, несерьезность.