Дорогая, я дома

Моя любовь, вожатый пятого отряда, красавчик, зеленоглазый танцор, лежал на полу в палате, пытаясь перевернуться с живота на спину. Я помогла ему – ткнула каблуком в плечо и снова встретилась с ним глазами – глаза его по-прежнему были мутными, и веселая наглость из них напрочь исчезла. Страха еще не было, была какая-то смутная тревога. Но я понимала, что смогу теперь вытащить из них любые эмоции – и страх тоже… Вот сигарета – я зажгу ее, сделаю пару затяжек, стряхну пепел на его лицо, на его пухлые губы. А потом смогу всадить горящий окурок ему в шею, в плечо – и он зашипит, и съежится, пойдет по шву кожа…

– Это… девчонки, я говорила, как меня называли у нас в поселке? – донеслось из коридора. – «Копыта очень стройные, – приближалось к нашей двери, – и добрая…»

Дверь открылась, на пороге стояла Оля в сопровождении Лизы и Оксаны.

– Кирка! – прошептала она быстро, увидев его на полу и меня с сигаретой. – Кирка! Вы тут что?..

– А ничего! – Я стряхнула пепел ему на голову. Было замечательно видеть, как наглая, грубая Оля съежилась, отступая, и только шептала: «Ты что, ты что…» – Я ничего! Эй! – Я ткнула носком в его щеку. – Оля твоя пришла! Ты ведь ждал ее! Девчонки! У меня тут парень на полу лежит, весь наш… Кто хочет?

Оля отступала куда-то в дверь, поравнялась с Оксаной и спряталась за ее спину…

– Кирка, ты с ума сошла! Ты что?!

А Оксана, Оксана-тихоня, недотрога, мисс Скромность в мамином платье, задумчиво ступила вперед, глядя на него так застенчиво, так робко… Потом вдруг подняла ногу, и ее каблук, каблук старомодной туфельки, оказался у него на груди.

– Девочки… Это интересно, – прошептала она, – я такое в кино видела… Давайте!

Где-то есть места…

Где-то в Берлине и Париже, в далеких переулках, есть маленькие кинотеатры, где…

Оксана резко ткнула каблуком в его грудь. Страх. Вот он – первый страх в его глазах.

Оля смотрела на нас круглыми глазами, потом тихо вошла и прикрыла дверь.

– Девчонки… Он же орать будет… Что тогда?..

– Будет орать – сунем что-нибудь в рот, – ответила я, глянув в сторону Оксаны. Тихие, глубокие глаза Снегурочки блеснули в ответ колючим огоньком. К нам подошла Лиза.

– У меня есть идея получше, если будет орать, – сказала она и медленно расстегнула молнию джинсов…

Я остановилась и затянулась. Стало непривычно легко – как бывает всякий раз, когда жизнь неожиданно открывает один из своих простых механизмов. Я поняла, что на том пьедестале, куда мне так хочется поднимать глаза, пусто. Было пусто, пока я не забралась на него сама. И еще многое поняла я тогда о мужчинах, о людях – именно в эту ночь я узнала то, благодаря чему мне легко было уехать. Из Ижевска. Из страны.

Увидеть почти все европейские столицы. Покупать украшения и картины, шубы и туфли. Сделать несколько пластических операций. Научиться разбираться в винах. Вспоминать Лыжи Кулаковой и ижевский пруд как милую сказку, а не как каждодневную, ненавистную реальность. И смотреть на самых молодых и красивых без страха, уверенно, оценивающе, пока они, связанные, смотрят на твою занесенную для удара руку, смотрят, как та девочка на танцующего парня: снизу вверх, снизу вверх…

Однажды в отпуске, кажется за завтраком в гостинице, я познакомился с забавным типом из Кёльна – содержателем гей-клубов в разных городах Германии. Тип выглядел как форменный шут, но при этом, надо отдать ему должное, увлекательно рассказывал об особенностях своего бизнеса. Настолько увлекательно, что несколько месяцев спустя, оказавшись проездом в Кёльне, я позвонил ему, мы вместе пообедали, и он показал мне одно из своих заведений. Конечно, при свете дня и до открытия – наверное, я бы не решился заглянуть туда в вечернее время. Сверху, впрочем, это выглядело как обычный бар, просто чуть более китчево, с блестками, дурацкими зеркальными шарами и креслами, обитыми розовым плюшем. Но был еще один этаж, подземный – так называемая «темная комната», которая, как сказал хозяин, есть в каждом таком клубе. Здесь была не комната, а целый лабиринт с обитыми черным кожзаменителем стенами, множество тупиков и поворотов, за которыми открывались иногда небольшие комнатки. Там были железные кровати или просто матрацы на полу, в некоторых на стенах висели черные инструменты, в стенах были кольца и цепи, а в одной комнатке стояла железная ванна на ножках. Кое-где было совсем темно, кое-где висела тусклая лампочка, еще где-то из-под потолка шел приглушенный красный или зеленый свет. Больше всего меня поразили дырки в стенах между комнатками, почти везде, одни на уровне глаз, другие – чуть ниже живота.

– Тут как в швейцарском сыре, правда? – смеялся хозяин. – Каждый найдет свое. Хочешь – участвуй, хочешь – смотри и оставайся неузнанным. А можно, – он усмехнулся, показывая на дырку пониже, – участвовать, но так, что никогда не узнаешь с кем…

Я кивнул – в свете бирюзово-зеленого фонаря с лица моего собеседника пропало все шутовское, проявилось демоническое.

– Этот клуб, – продолжал он, усмехаясь, – очень похож на нас, европейцев. Красивый фасад и сырое нутро. Снаружи – креслица-столики, вежливость и политкорректность, здравствуйте и до свидания, а внутри – подвал, полный самых темных фантазий. И это буквально в каждом. Не так ли?

Я кивнул и больше ему не звонил. Но воспоминание осталось надолго.

Людвиг Вебер, предприниматель

Эсэмэс

Ty menja obmanula. Ty ne v Berline. I ja videl sajt tvoego agentstva.

Ева нажала на «ответить» на своем айфоне, потом снова сбросила, потом открыла эсэмэс, еще раз прочла и убрала телефон в карман. Паника. Так все просто произошло – вот сейчас, в этом темном гроте, из которого так хочется убежать и нельзя. Так рушится все – непонятно где, в каком-то чертовом подземелье.

А ведь всего два дня назад, в четверг, она проснулась в самой середине сна – словно одним рывком выпрыгнув на поверхность, откинув одеяло, снова оказалась в своей квартире, своем доме, в своей жизни; и тогда еще пряное, очаровательное послевкусие сна оставалось где-то глубоко, то ли в голове, то ли под веками.

Ей приснилась Варшава, станция метро, та, что была возле ее школы, и как она стоит на выходе и ждет, вместе с другими девчонками. Правда, она уже не девчонка, она такая, как сейчас, а значит, и подруги давно не девчонки, но во сне все они почему-то ходят в школу. А потом на эскалаторе появился парень в кожаной куртке, в ботинках с высокой шнуровкой, с покрашенными фиолетовым прядями волос. И она сразу поняла, что ждет его, шагнула навстречу. Это был Рафал, Ева сразу поняла – у него был голос Рафала и глаза Рафала, и, хотя в остальном он был не очень-то похож, Ева знала: это он. Во сне никогда не перепутаешь, кто есть кто.

Она проснулась на том месте, где они, взявшись за руки, выходили со станции – во сне получалось, что они познакомились только вчера, и большая, пыльная и солнечная улица, по которой они хотели гулять, так радостно убегала вдаль – как взлетная полоса первых дней любви.

Dobroe utro ljubimij! Kak ty?

Первая утренняя эсэмэска – срабатывает точнее будильника. Сон все не хотел отпускать – а надо вставать, собираться, сегодня опять работать. Четыре часа, встреча в «Ритц-Карлтоне». Ева встала, отключила айфон от зарядки, медленно переступая по паркету мимо разбросанных прямо на полу вещей, двинулась в ванную. В ванной включила воду, дрожа под ночной рубашкой, села на бортик – ждать, пока наберется вода, и ответить на эсэмэску.

Tolko prosnulas. Ty prisnilsja mne v vide panka.

Рафал, наверное, улыбнется на том конце невидимого провода. С его-то любовью к рубашкам, пиджакам, классическим прическам – панк…

Воды в ванную набралось столько, что она могла спокойно сесть и согреться. «Джаз-радио», громкость почти на минимуме, шептало утренние новости, первой из которых была внеплановая забастовка железнодорожников. С ванного столика Ева сонной рукой сгребла пилочки, ножницы, щипчики. Телефон положила на полочку, и, уже когда растянулась в ванной и начала осматривать ногти на свет, льющийся из витражного окна за спиной, телефон зазвонил и на экране высветилось: Ludwig Schweiz. Она привычным движением сбросила вызов. Если очень надо – напишет эсэмэс.

И действительно, пока горячая вода, от которой поднимался пар и краснела кожа, прибывала, айфон коротко звякнул – Людвиг приглашал провести выходные в Мюнхене. Она ответила во всегдашней дежурно-вежливой манере, что предложение с радостью принимает, и снова принялась водить пилкой по ногтю.

Выходные она собиралась провести с Рафалом, ее парнем, тоже поляком, который учился в Берлине на режиссера, – и теперь надо как-то объяснять ему очередное исчезновение. Врать, хотя врать она не умела, выдумывать какие-то новые обстоятельства, хотя все уже было использовано до того. Или – молчать.

Именно из-за этого приглашения, из-за того, что он договорился с ней напрямую, в обход агентства, то есть она получит чистый гонорар, а не проценты, из-за того, что он захотел пойти на эту экскурсию во дворец Линденхоф, этот последний бред Людвига Баварского, – ее не было несколько дней, и в это время Рафал обо всем узнал.

Женщине, которая несколько лет назад, одна, без друзей, не зная языка, приехала в чужую страну, молчать не так уж трудно. Женщине, постоянно выслушивающей чужие разговоры, рассказы, иногда целые исповеди, молчать еще легче. Трудно было только то, что Рафал, кажется, любил ее и, потеряв, сходил с ума, напивался, обрывал телефон. И еще то, что она, кажется, тоже его любила.

:))))))) pank… i chto ja tam delal kak pank? Na vokzale sidel?

U menja vse horosho. Chto ty, uzhe vstala?

Покончив с ногтями, с соскребанием мертвой кожи с пяток, с удалением ненужных волосков, Ева вылезала из ванны, запахивалась в черный банный халат Vive Maria! с вышитыми белыми коронами.

«У меня тоже хорошо, – думала она, застыв у зеркала в ореоле матовых лампочек, как в голливудских гримерных, прищурившись, нацеливаясь хищным пинцетом на лишний волосок в брови. – Тоже хорошо, только мне надо ехать в Мюнхен, провести два дня с совершенно чужим человеком, включиться в его жизнь, принять его правила игры».

На полочках в шкафу выстроились ряды шампуней, гелей, пакетиков с масками, ампул с маслами, лаков, эссенций. В коридоре по стенке – ряды плоских шкафов, царство обуви, туфелек на шпильке, на танкетке, с высоким и низким каблуком, с бантиками и без, в стильный винтажный горошек или однотонных, из Франции, Италии, Америки. В комнате, в огромном шкафу – пальто и платья, кофточки и юбки, некоторые – еще с бирками, ни разу не надетые. Верные орудия для создания той безупречной картинки, которая будет явлена миру.

Волосы распутаются, лягут волнами на пробор, потом будут начесываться, встанут в подобие вавилонов на головах придворных дам восемнадцатого века, потом накрутятся на щипцы, будут виться, соберутся, наконец, в прическу, привет шестидесятым. Несколько масок, одна за другой, сделают кожу лица гладкой и отдохнувшей. Линии бровей тонкими эллипсами вытянутся над веками, пушистые ресницы почернеют, мелкие прыщики исчезнут под тональным кремом. Через час зеркало отразит красивую и безукоризненно стильную девушку в стиле ретро: шестидесятые, эпоха женственности и сексуальности, время, которое большинство ее клиентов вспоминают со счастливым вздохом. Рафал говорил, что она как будто сошла с целлюлоида, что на нее просто достаточно навести камеру и снимать – и фильм получится. Но пока она не готова. И пока собирается в гармонию хаос внешний, ничто не мешает подумать и привести в порядок хаос в голове.

U menja vse horosho. A u nas vo sne bylo svidanie. A vchera mne prishli novye tufelki. Volshebnye!

Ty mne pokazhesh?

Konechno! Ty samyj pervyj ih uvidish.

Неправда. Первым их увидит тот, с кем назначено на сегодня, – четыре часа. Но об этом никто никогда не узнает, и в конечном итоге это все равно не для него. Это все равно для Рафала.

Так-так-так-так-так – стучал эскалатор в варшавском метро, которое заложили советские строители, но успели закончить только полторы линии. Из-под земли вырастали люди, и, когда они появлялись настолько, чтобы быть узнанными, кто-то сдвигался с места, делал шаг навстречу, кто-то оставался стоять. Однажды Ева пришла на «свидание вслепую» – какой-то парень узнал ее телефон, еще школьницы, они встретились – он был ничего, но, в общем, и ничего особенного. Поболтались по городу, выпили из банки джина с тоником, разошлись и больше не встречались. Лица его она уже не помнила – осталось только странное воспоминание, как она стоит у памятника, смотрит на молодых людей – и каждый из них может оказаться тем, кого она ждет. Этого, с которым сегодня должна провести четыре часа, она тоже никогда не видела.

Она стояла перед открытой дверцей шкафа, на нее смотрели ряды платьев на вешалках, некоторые – одно на другом, потому что уже не было места. Донна Каран, Нью-Йорк, Ямамото, Токио, Виктор и Рольф, Амстердам, Эрме, Париж. Города, которые всегда с тобой.

Nu chto, my uvidimsja segodnja?

Пауза. Надо сначала выбрать платье, потом – подобрать слова для ответа. Сказать полное любви и сожаления «нет», чтобы оно прошло из одной трубки – в другую.

* * *

Люди, которых выносил на поверхность эскалатор эскорт-агентства, где работала Ева, были самыми разными. Помимо обычных командировочных там были и пенсионеры, и богатые наследники, и банковские клерки невысокого полета, рок-музыканты из не очень известных, был один школьный учитель, один аферист и один русский шпион. Людвиг тоже не был командированным – он даже приглашал ее домой и, судя по всему, не был женат. Она знала его уже настолько, что дала ему свой телефон, разрешила звонить напрямую. Он показался ей безобидным – извращенствовал в меру, сильно не лез, относился уважительно. И потом ему, кажется, больше всего нравилось просто быть рядом и чтобы она вела себя так, словно они давно вместе. Он был из Швейцарии – все лучше, чем немец. Дедушка – звала она его про себя.

С помощью приложения для айфона она купила билеты на поезд до Мюнхена, с досадой «прощелкала» сообщение о том, что немецкие машинисты бастуют, договоренность с профсоюзами не достигнута и возможны задержки. Задержки были – темные людские толпы выстраивались на перронах, чемоданы на колесиках и без громоздились от одного края к другому, репродуктор над станцией каркал с берлинским акцентом, призывая ждать, ждать, ждать… Один мужчина на перроне говорил, что договоренность по зарплате с машинистами достигнута, а другой доставал из кармана айфон, сверялся и качал головой: ничего не достигнуто, профсоюзы стоят на своем.

– Двадцать процентов работают, спасибо хоть на этом.

Ева кивала и вздрагивала, то ли от холода, то ли от отчаяния.

И уже потом, когда ей удалось сесть на поезд и интерсити экспресс Берлин – Мюнхен, как белый бесшумный призрак, летел через однообразные поля, оставляя за собой звенящие переезды и домики с черепичными крышами, она отдышалась и смогла прочитать эсэмэс. Затемненные стекла, анонимно белый пластик, хромовые светильники над столами – Еве раньше нравилось путешествовать в этих белых, тогда еще совсем новых экспрессах, брать такси, заселяться в гостиницу – делать все это, сохраняя анонимную значимость, оставаясь будто в прозрачной капсуле, не касаясь окружающего мира. Теперь это превратилось в осточертевшую рутину, и только время непослушно, но неизменно сжималось и разжималось – путь туда казался слишком быстрым, путь домой – слишком медленным, а немецкие поезда ходили все хуже, словно напрочь позабыв про расписание.

Она заказала еще белого вина, чуть подумав, украдкой вытащила из кармана еще таблетку успокоительного – и через два часа, когда решила перекусить в вагоне-ресторане, все вокруг было одето дымкой безразличия, мысли в голове вспыхивали неярко и мгновенно затухали. В зеркальном стекле на двери, соединяющей вагоны, она почти не узнала себя, хотя машинально поправила волосы и воротник.

Sizhu v kafe, chitaju knigu. Kak raz tu, kotoruju ty mne podaril.

За окном проносился скучный немецкий ландшафт.

Mogu ja prijti k tebe?

Daj mne nemnozhko poskuchat po tebje.

Эсэмэс ушла, и Еве вдруг подумалось, что самые волнующие их объяснения, самая пульсирующая жизнь уже давно происходит в телефоне. Они могли бы сейчас, сию минуту, услышать друг друга – но вместо этого пишут, а если бы он сейчас позвонил – она бы сбросила звонок, и он это знает.

Напротив сидела пара, хорошо одетые мужчина и женщина лет пятидесяти, он – в костюме, в пиджаке «в елочку», она вся в черном, с открытой, еще не старой шеей, на которой выступающие вены были аккуратно прикрыты золотыми украшениями. Наверное, ездили из Мюнхена проведать сына, который живет в Берлине. А иногда она ездит одна – и тогда он звонит по заветному телефону. А иногда он ездит один – и свидание с сыном получается на удивление коротким, хотя он уезжает на целые сутки. А раз в год они вместе ездят в отпуск, на побережье, и она, сидя на террасе, смотрит на загорелых и наглых местных парней и думает, что она еще не такая старая, а он ей улыбается, но и ему тоже хотелось бы, чтобы она исчезла, а была бы рядом та, с заветного номера.

Ljubimyj, ljublju tebja. Spokojnoj nochi.

Эта эсэмэска была последней на долгое время. Потом они с Людвигом сидели в ресторане, она слушала его, изображая интерес, они поднялись в гостиничный номер, и Людвиг мягко, но настойчиво попросил ее смыть косметику и накраситься иначе. Она повиновалась с неохотой – напудрилась так, что лицо стало белым, алые губы нарисовала бантиком. Накладные ресницы он одобрил, а брови пришлось рисовать заново. Когда она вышла из ванной, Дедушка сидел на кровати – его сухое загорелое лицо в сумраке номера было серьезно, глаза будто утопали в черных провалах, морщины обозначились резко, будто высеченные. Впервые Ева немного оробела, подумав, что Людвиг этот не так уж безобиден. В это время, думала она, пока он берет ее за плечо, разворачивает, примеривается с наручниками – на мобильный будут приходить все новые эсэмэски Рафала. Так происходило всегда, когда она не отвечала, – он начинал спрашивать, ругаться, умолять. Слава богу, он быстро успокаивался – когда она все-таки отвечала. После всего, в душном номере мюнхенского «Хайятта», душном еще и от присутствия чужого человека, ворочающегося на кровати, Ева вспоминала вчерашний сон, хотела увидеть что-нибудь такое же, но снились какие-то лестницы, переходы, а один раз приснилась темная комната с черными, будто бархатными стенами. На стене висело зеркало, она смотрелась в него, и в руке была то ли расческа, то ли старый бритвенный нож, и она боялась пошевелиться, потому что знала, что за спиной вот-вот появится страшный человек с узкими глазами, одетый во все черное, – она знала это наверняка, хотя человек не появлялся. Иногда она просыпалась, ходила в туалет, проверяла телефон – эсэмэсок не было.

Та эсэмэска с пожеланием спокойной ночи была последней. Сообщение без ответа, будто протягиваешь руку и вместо другой, родной руки, хватаешь пустоту и темноту.

* * *

Dobroe utro, ljubimyj.

Ответа не было. Они с Людвигом завтракали, он рассказывал что-то о Швейцарии, а потом предложил, поскольку есть время, посетить замок Людвига Баварского, Линденхоф.

Подвешенный к потолку телевизор показывал головной офис немецких железных дорог, рельсы, нескончаемые толпы людей на перронах, и человек в плохом костюме и в очках, волнуясь, говорил о том, что руководство железных дорог не пойдет на повышение зарплат.

– Так что, посетим замок?

Ева согласилась машинально, кивком головы, хотя любила замки, а про этот – слышала. Последний король, сумасшедший гомосексуалист, в опасное время смены веков ничего не желавший знать о политике, занимавшийся чистым эстетством, – он строил замки. Строил, пока хватало денег у вконец разоренного королевства, и Линденхоф стал его лебединой песней.

Ева слушала все эти рассказы Людвига, которые пробивались в ее сознание, как сквозь вату. Эсэмэс не было.

Rafal, ty zdes?

Разговор с Дедушкой зашел о ее родственниках. Она рассказывала, что почти не поддерживает контактов ни с одним, а про друзей – просто что они есть. Ева замечала, что Дедушка интересовался ее жизнью, слушал внимательно, но старался явно этого интереса не показывать. Смутно припомнилось его лицо вчера, в вечернем свете – но сегодня он был добродушен, шутил, не наседал с расcпросами. Заказал такси, и они поехали к замку.

Огромный парк с тщательно спланированными подъемами и спусками, аллеями и прирученными кусочками леса был кулисой для замка Людвига Баварского – а сам замок создавал ощущение сцены в зрительном зале. Небольшой, он постепенно открывался, выходил из-за зеленых стен и с каждой новой точки смотрелся иначе – но все время удерживал внимание, не давал отвести глаз. Королевский тезка, Людвиг Вебер, неторопливо шел, опираясь на палку, Ева то и дело открывала сумку, проверяла там телефон – и поднимала глаза к замку, странному каменному магниту в этой зеленой стране. Внутри было мало места, роскошная лепнина, слишком много версальского барокко для миниатюрной постройки, рассчитанной на одного человека.

– Я слышал, он жил здесь совсем один, – рассказывал Людвиг, показывая палкой то туда, то сюда, – почти без прислуги. У него был даже столик, который сам себя накрывал и сам себя убирал, – шедевр механики тех времен.

Столик действительно был в одной из спален – и всюду зеркала, отражавшие сумасшедшего короля, а теперь показывавшие Еве ее взволнованное, усталое лицо и спокойное, словно вырезанное из дуба лицо Вебера. В свете люстр, имитировавшем свет свечей, тени иногда ложились причудливо – и в какой-то момент Еве как сквозь вату подумалось, что добродушность слетела с Дедушки и что из всех экскурсантов, которые отражались в зеркалах, он один, пожалуй, действительно мог бы жить в этом замке.

– По-моему, просто сумасшедший, – пожала плечами Ева, когда они оказались на улице. Ей очень понравились парки и барочная избыточность внутри замка, но стол, накрывающий сам себя, ее испугал. И еще ей не понравились глаза Людвига, отражавшиеся в зеркалах, – как они смотрели, отсутствующе, словно внутрь самих себя. Ева знала этот взгляд – те, кто смотрел так, обычно вынашивали какие-то дрянные фантазии. Выходит, Дедушка совсем не прост.

– Да, странный, – согласился Людвиг, все еще туманно глядя перед собой, – я слышал, там еще грот был. Пойдем посмотрим?

– Пойдем, – кивнула она. Они пошли молча, гигантская зеленая кулиса Людвигова безумия мягко шумела под ласковым ветром, убегала вдаль.

Ty segodnja ves den molchish. Chto sluchilos?

Рафал не отвечал, тревога в ней росла, умножалась на километры зелени, полей, дорог, рельсов, шпал и железнодорожных забастовок между Берлином и Мюнхеном.

У входа в грот набирали группу для экскурсии – одиночек туда не пускали. Людвиг с некоторой досадой остановился, оглядел туристов, нескольких мужчин в шортах и сандалиях, пару полноватых женщин в мешкоподобных юбках. Потом появился экскурсовод, женщина лет сорока в овальных очках, рыжеволосая и вся в веснушках – тип вечной студентки. Она сняла со входа перегораживающую цепочку, вошла в холодную внутренность грота, толпа экскурсантов двинулась за ней.

– Это искусственный грот, выстроенный по проекту самого Людвига, – послышался ее голос впереди, и низкие базальтовые своды пещеры отражали его, приносили в хвост группы, где плелись Вебер и Ева. – Сейчас здесь холодно, но существует система отопления. Грот начинали прогревать за два дня до приезда Людвига.

Впереди что-то сверкнуло, узкая пещера раздалась в стороны – и открылось подземное озеро, гладкое зеркало стоячей воды с направленными прямо на нее зеленоватыми прожекторами. Искусственные скалы окружали его стенами, опускались сводами, как потолок адского концертного зала, базальтовые колонны опускались сверху, и свет, отраженный водой, тускло на них играл. В центре озера мягко покачивалась на воде ладья с изогнутой фигурой на носу и кормовым веслом, приделанным к деревянному боку большим заржавевшим болтом.

– Система водоснабжения, отопления и освещения были построены компанией «Сименс» по проекту самого Вернера Сименса, по заказу Людвига. Здесь, в этом гроте, Людвиг Баварский устраивал постановки опер Вагнера. Вот там, – костлявый палец экскурсоводши с большим деревянным кольцом указал в правый угол под одним из сводов, – находится так называемая ложа, в которой сидел их единственный зритель. Озеро и ладья – специально для оперы «Лоэнгрин».

В темноте Ева зашла за колонну и достала айфон – приема не было. Спина Людвига оставалась неподвижной, он не отрываясь смотрел на искусственную ложу. Ева сделала несколько шагов к выходу – так, что вдали показалась полоска белого света. В телефоне, там, где обозначалась сила приема, появилась одна точечка. Тишина, только монотонное бухтение экскурсовода, на таком расстоянии, в трубе грота – просто гул. Потом телефон дернулся, одна новая эсэмэска.