Дорогая, я дома

Автобус катился по лесному тракту, из-за деревьев иногда показывался ижевский пруд. Промелькнула огромная, ужасно уродливая чугунная скульптура, изображающая лося.

– О, моя сестра тут замуж выходила неделю назад, – сказала Оля, – ничо, нормального парня нашла…

На свадьбу все молодожены почему-то ездили «к лосю» фотографироваться, а иногда там же и напивались.

Промелькнуло несколько старых машин, приткнувшихся возле скульптуры, с пруда донеслись далекие крики купавшихся.

– Эйфелева башня.

– Монмартр.

– Колизей.

– Особняк, белая вилла.

Я подумала, что вот, мое приключение – эта поездка в лагерь, который находится «за лосем», практически за границей. И еще опять подумала, что, если не врут реклама и сериалы, есть же где-то люди, которые на свадьбу летают из Рима в Париж и из Парижа в Рим.

* * *

– Заходит мужик в трамвай, видит – куча народу. А на сиденье старуха сидит, ноги на соседнее место положила. Он ей говорит: «Бабушка, уберите ноги, я сяду». А она ему: «Мужчина, во-первых, это не ноги, а ножки. А во-вторых, их в семнадцатом году целовали». Ну, мужик ничего не сказал, остался стоять. Потом заходит другой, видит то же самое. И тоже говорит: «Бабушка, уберите ноги, я сяду». А она ему: «Во-первых, это не ноги, а ножки, а во-вторых, их в семнадцатом году целовали». На следующей остановке заходит пьяный матрос. И тоже: «Бабка, – говорит, – двинься, я сяду!» А она ему опять: «Это не ноги, а ножки, и их в семнадцатом году целовали». «Ну и что, – отвечает матрос, – если мне только что хуй сосали, мне его на компостер положить?»

Лиза-трупик смеется, Оксана, которую Оля прозвала Снегурочкой, вспыхивает, опускает глаза и хлопает ресницами. Оля, довольная тем, как рассказала анекдот, хохочет. Я смотрю на нее, улыбаюсь, но юмора не понимаю.

– Вот такой анекдот мой парень рассказал. Причем при матери. Я ему: заткнись, дурак, а мать ничего – смеется, – продолжает копаться в сумке Оля.

Нас, как мы и хотели, поселили в одну палату. Палат было не больше десяти, в деревянном коттедже, из окон которого видно ограду, а за ней – озеро. Как приехали, нас сразу собрали в рекреации, долго рассказывали о местных правилах и нашей программе. Получалось, что почти ничего нельзя, зато первую дискотеку назначили на тот же вечер – «чтобы всем познакомиться».

Потом был обед, потом мы с девчонками шлялись по лагерю, смотрели на другие отряды. Перед ужином к нам пришли парни, спросить, идем ли мы на дискотеку. Лиза-трупик, посмотрев на них, сказала: «С вами не пойдем», – но Оля повела себя более практично.

– Лиза, погоди, ты говорила, тут магазин есть? – спросила она быстро.

– Есть, из ворот прямо по тропинке. А что?

– Пацаны, купите нам вина какого-нибудь, а? – Оля посмотрела на одного, толстого и высокого, с курчавыми волосами, отчего-то похожего на петуха.

– И что мне за это будет? – спросил он.

– Ты принеси сначала! Давайте принесите, мы с вами тогда и пойдем.

Парни потоптались и ушли.

– Вотяки, колхозники! – сказала Оля, когда вся компания показалась за окном: видимо, уже шли к воротам.

Я молчала. А что еще делать?

– Мартини с оливкой.

– Абсент.

– Виски – напиток настоящих мужчин.

И где-то есть места, где у женщин вместо подруг – компаньонки…

Оля надела джинсы со стразами и розовый топ, Лиза-трупик нарядилась во все черное, а Оксана вытащила из чемодана какое-то бежевое платье, видно, еще мамино – с длинной, торчащей во все стороны юбкой.

– Снегурочка на бал собралась! – заржала Оля, надевая босоножки. Ноги у Оли, в узких джинсах и на каблуках, казались очень длинными.

– «Копыта очень стройные и добрая душа», – так меня пацаны называли, ха-ха! Девчонки, не давайте мне много пить, а то тут тоже узнают про мою добрую душу…

Парни пришли, когда уже темнело, принесли дрянной портвейн в завернутой в газету бутылке. Газету бросили на мою кровать, но мне лень было ее убирать. Пили из пластиковых стаканов, парень, похожий на петуха, говорил: «За вас, девчонки!» – и демонстративно опрокидывал стакан в огромную пасть. Я пила и думала, что есть места, где женщины в коктейльных платьях стоят у бассейнов и напитки им приносят молодые люди в бабочках.

– Мохито.

– Кайпиринья.

– Куба Либре.

Видела бы меня моя мать! Второй стакан, в голове шумит, а парни все в ужасных тренировочных, и я ни одного из них не подпущу к себе на выстрел, уж лучше тот, с которым целовалась у Лыж Кулаковой…

На воздух мы выбрались, когда все, кроме нас, ушли. Оля с Лизой шли впереди, мы с Оксаной – за ними, по дорожке, выложенной плиткой, к каменному корпусу столовой, откуда доносилась музыка…

– Eins, zwei – Polizei, drei, vier – Grenadier…

Хит того лета, непонятный язык, язык, на котором говорят в Европе.

Вспыхивали разноцветные фонарики, парни и девушки сбивались в темные кружки, неуклюже топтались, смущенно смотрели по сторонам. Другие просто сидели у стенок. Оля сразу бросилась к одному из кружков, Оксана встала у стенки. Я села и огляделась.

Вот тогда-то я и увидела его. Он был в голубых джинсиках и белой футболке без рукавов, в обтяжку. Он двигался, и мускулы перекатывались под этой футболкой неторопливо и мощно. Он весь был – спокойная сила. Невысокий и стройный, с тонкой талией и широкими плечами. С зелеными глазами, в которых играла легкая, веселая сумасшедшинка, неопасная, без демонизма. Волосы были почти длинными, волной разлетались на стороны, иногда закрывали лоб и глаза – быстрым, еле заметным движением он поправлял их. Он танцевал, изображая робота – пародировал брейк-данс 80-х, танцевал красиво и точно, но как бы в шутку, несерьезно. И по тому, как он двигался, было видно: с ним не может быть скучно. Не может быть неловко, и за него никогда не будет стыдно. А я теперь затаив дыхание все время буду смотреть, как он танцует – снизу вверх, снизу вверх. И в эту смену я непременно влюблюсь. Уже влюбилась.

* * *

Ты просыпаешься в палате от стука в дверь, крика «подъем!», от утреннего солнца… В голове немного туманно, и ты помнишь, что что-то такое случилось вчера, что-то изменилось. Что-то сделало твое пребывание здесь осмысленным, и ты знаешь уже, чем будешь заниматься здесь до конца смены… но только не помнишь, что это было.

Оксана уже встала, оделась и застилает кровать. Лиза спит и выглядит на белой подушке настоящим трупом. Оля зевает, тянется – так и ждешь, что с зевком, по-мужски, скажет «бля-а-а-а…», как делают все парни.

И думаешь о том, что в Европе есть места, где женщины спят в пеньюарах, на огромных кроватях с пологом, но теперь у тебя есть что-то, чего нет у них…

– Париж, город влюбленных.

– Рио-де-Жанейро, танцы всю ночь.

– Италия.

И только тогда вспоминаешь его.

С утра нас строили на линейку, поднимали флаг, потом поотрядно вели в столовую. Я увидела его там во второй раз – он был вожатым, вел свой отряд, по дороге разговаривая с нашей Анечкой – наверное, о своих вожатских делах. Потом они вместе ели, за одним столом, а мы с девчонками – за нашим, и я смотрела на него через всю столовую, с трудом поднося ложку ко рту.

– Стремный пацан, – услышала я вдруг низкий Олин голос.

Я вздрогнула и уставилась на нее. Кто-то из вчерашних парней шел через зал.

– Вчера вроде целовалась с ним на дискотеке. Не помню. Он мне еще водки наливал на улице. Я после этого кого хочешь поцелую…

Парень подошел, о чем-то заговорил с Олей, а она демонстративно закатывала глаза. Кажется, обещал достать лодку, если мы пойдем купаться.

– А чо, девчонки, пойдем сразу, как поедим. На лодке загорать можно, – отвечала Лиза.

Я представила себе Лизу загорающей, и мне стало смешно.

Он, в другом конце столовой, встал, взял тарелки – свою и Анину, – отнес в мойку. Сильная рука, согнутая в локте, держала их так легко и изящно… Где-то есть места, где женщин приглашают кататься на яхтах – и они загорают там в шезлонгах, на белоснежной палубе. Он прошел вместе с Анечкой мимо, и я проводила его глазами – снизу вверх, снизу вверх…

В палате, пока девчонки собирались, я рассматривала себя в зеркало. Рыжие волосы, грубый крестьянский нос, куцые ресницы, водянистые глаза – непонятно, зеленые или голубые.

– Кирка, кончай в зеркало пялиться! Мы готовы…

Оля надела купальник, и я с удовольствием заметила, что у нее совсем нет груди.

– Я догоню, идите!

Они ушли, я осталась в палате одна. Не люблю переодеваться при всех. Сумка забилась под кровать, вместе с ней вылезли клочки газеты «Комсомольская правда», наверное той, в которую была завернута вчерашняя бутылка. Большая фотография профессора Лебединского, черно-белая, зернистая, ниже – про группу «Агата Кристи», которая мне вообще-то нравилась тогда, справа – заметка о том, что компания «Дойче Люфттранспорт» начинает регулярные рейсы в Москву, еще ниже – колонка происшествий.

«Трое девочек-подростков связали в школьной раздевалке одноклассника. По рассказам пострадавшего, они жестоко издевались над ним, били ногами и принуждали к извращенному сексу. Все трое исключены из школы, дело передано в районную прокуратуру. Подробности не разглашаются».

Я скомкала обрывок газеты и сунула в карман джинсов. Представила себе этих девчонок, должно быть таких же грубых, как Оля, и парня, скорее всего отличника и тихоню, – на заплеванном полу в вонючей спортивной раздевалке. Били ногами… в кроссовках или в туфлях на каблуке? И зачем он, дурак, все это рассказал?

Есть места, где солнечные, смеющиеся люди на такое неспособны.

На озере я снова увидела его. Он с разбегу кидался в воду, встряхивал мокрыми волосами, звал Анечку купаться. Она сидела на берегу и читала газету. Кажется, тоже «Комсомолку».

* * *

Смена в лагере потекла своим чередом. Мы праздновали вотяцкие праздники, участвовали в соревнованиях, в которых надо было понимать удмуртский язык – спотыкающуюся скороговорку поднимающихся и падающих интонаций. Еще был конкурс красоты, в котором каждый отряд выставлял свою претендентку. Мы отправили Оксану, и она взяла приз «мисс Скромность».

– Снегурка молодец, – довольно ржала Оля. – А чо, могла бы и я участвовать! Почему я не мисс Скромность?

В волейбол наша команда выиграла у соседнего коттеджа – все парни играли неуклюже, но наши были брутальнее. Оля прыгала на своих длинных ногах выше всех и орала на наших противников так, что те пригибались.

Зато за игрой вожатых я следила безотрывно – как красиво он вставал к линии, подбрасывал мяч, легко и хлестко бил по нему ладонью… Ему, наверное, надо играть в теннис – ведь где-то в Европе есть места, где мужчины после работы играют в теннис на белоснежных кортах и произносят:

– Сет.

– Гейм.

– Матч.

Я пробовала курить, я пила с парнями и девчонками, играла в бутылочку, два раза мы сбегали из лагеря ночью к туристам, у которых были палатки «за территорией» и с которыми Оля где-то успела познакомиться. Один раз нас поймали и чуть не отправили домой.

Я ни разу не заговорила с ним за это время – если не считать той дискотеки, где мы потанцевали с ним один медляк и он что-то спросил меня, но я не расслышала – и только смотрела на него и чувствовала его руки на моей талии – и мне так хотелось, чтобы он сжал ее чуть крепче… Если бы после танца, так же молча, он взял меня за плечи, увел куда-нибудь, что-нибудь сделал – я бы пошла, и я бы разрешила, что бы он ни захотел…

Но он просто улыбнулся, показал белые зубы – и ушел танцевать к своим вожатым, извиваться в лучах фонарей, ухватив за плечи Анечку.

И все лица вокруг мелькали в разноцветных огнях так отчетливо и отвратительно – вотяки, в тренировочных штанах, старых белых кроссовках, с лицами, похожими на чернобыльские картофелины, – и они, наши вожатые, – как сверхлюди в этом паноптикуме.

Уже когда смена подходила к концу, я один раз увидела его после обеда на крыльце коттеджа. Он сидел, перелистывая газету. Я увидела его из окна и осторожно вышла. Он сидел так спокойно, так безразлично, только один раз остановившись глазами на каком-то месте газетной страницы. Я посмотрела через плечо: он читал «Комсомолку», и я увидела все ту же фотографию профессора Лебединского.

– Привет! – сказала я неуверенно.

Думаю, он меня не узнал, – лицо у него было типа «не помню, откуда помню», но не сказал об этом, а просто весело поздоровался.

– Скучаешь? – спросила я еще более неуверенно.

– Да нет. Аню жду. Вот газету читаю! – Он, заметив мой взгляд, быстро перелистнул страницу, немного помолчал. – Смена скоро кончится, да?

– Ага, – ответила я.

– В королевскую ночь, наверное, оторветесь. – Он имел в виду последнюю ночь в лагере, которую почему-то называли королевской.

– Да, наверное, – отвечала я – и, собравшись с силами: – Приходи к нам! Вам ведь тоже все можно в эту ночь, да?

– Нет, не все, – засмеялся он, – но я приду. Так и так приду.

В этот момент из-за коттеджа появилась Анечка, он свернул газету, быстро вскочил на ноги и пошел с ней – в зеленую теплую даль, вглубь лагеря. Я осталась сидеть, глядя, как он уходит: снизу вверх, снизу вверх.

* * *

Тебе шестнадцать, ты вотячка, рыжая, ты влюбилась в красивого парня и не знаешь, что делать. Не знаешь, что сказать. Что тебе остается – ты пишешь письмо. Ведь есть же места, где пишут письма и запечатывают именной печатью.

Конечно, это не письмо Татьяны Онегину, а просто: приходи ко мне в последнюю ночь, третий коттедж, четвертая палата, Кира. Но что еще пишут в таких случаях?

* * *

Королевская ночь в лагере – это что-то вроде ночи последних шансов. Все, кто не нашел здесь того, чего хотел, думают: теперь или никогда.

– Девчонки, я предлагаю на озеро, – говорила Оля за ужином, – там парни с лодкой. Говорят, дофига выпивки будет. И пацаны вроде нормальные… бухнем, покатаемся…

– Не, я в коттедже останусь, – сказала я.

– Кирка, ну ты что, дура, что ли? Последняя ночь, все тусуются, а ты сидеть в палате будешь?

– Я не буду как дура сидеть. Ко мне придут.

После отбоя почти сразу пришли соседские парни с водкой и колбасой. Бутылка у них была одна, я почти не пила, Оля с Лизой налегали, Оксана пила маленькими глоточками и хихикала.

– Сидит она, принца ждет! – ржала Оля, показывая на меня. – Он ей мартини принесет или амаретто, ха-ха!..

Я молчала. Есть места, где женщинам приносят мартини: в бокалах конусом, с оливкой внутри.

– Кампари.

– Амаретто.

Когда пьют амаретто… до еды, после, перед? Ты девочка, тебе шестнадцать, и ты этого не знаешь. А где-то далеко, в призрачной Вене, в светлом Милане, в темном Берлине, черно-белые официанты разносят бокалы.

Один парень положил мне руку на плечо, и я сбросила ее коротким движением.

– Ну ты чего, я ж просто… – обиделся он и подсел к Оксане.

Водка почти закончилась, когда наконец пришел он. Я не думала, что он придет так скоро, – а вот, появился в дверях, улыбнулся весело и нагло, стрельнул зелеными глазами.

– Ну чего, мальчики-девочки… Пьете?

Парни быстро убрали со стола бутылку, виновато заулыбались…

– Да не, я что ж… не против… королевская ночь – пейте, хрен с вами, только не упивайтесь… окей?

– Окей, – подтвердили парни смущенно.

Он вошел, сел напротив Оли. На меня он не смотрел. Оля уставилась на него с интересом, пару раз глянула в мою сторону, будто подбадривая. Я не знала, что делать. Я молчала. Есть места… Есть места…

– Налить тебе? – спросила Оля, посмотрев на него своими наглыми глазами.

Он быстро скользнул взглядом по ней, по ее ногам, и кивнул:

– Налей!

Она плеснула ему остатки водки.

– Ну и чего вы с вожатыми делаете в королевскую ночь, а? – спросила Оля.

– Да то же, что и вы, – ответил он, – только поскромнее… Нам еще за вами, алкашами, следить… Ну, давайте, – он поднял бокал, – чтобы сбылись все мечты. – Мы чокнулись, он сделал глоток. Скривился. – Колитесь, девчонки, какие у вас мечты?

– У меня… – Оля по-мужицки выпила залпом. – Ну, чтобы все было и ничего за это не было. А у тебя, Снегурка?

– Замуж хочу. За хорошего человека. – Оксана взмахнула длинными ресницами и покраснела.

Все в голос заржали.

– Чем я не хороший человек? – грохнул похожий на петуха пацан, и Оксана засмущалась окончательно.

– Я хочу, чтобы мне машину подарили. Ну, как Марии Лопес в сериале, на день рождения…

– Разбежалась, Лизка! Машину ей… Ну, Кирка, а ты?

– А я… – Я отпила, не почувствовала вкуса, сглотнула, ответила, глядя на него, снизу вверх, снизу вверх, – обращаясь только к нему: – Я хочу уехать отсюда. Навсегда. Хочу в Европу.

Он не ответил – наверное, просто не услышал.

Они с Олей разговаривали, а парни молчали и как будто все больше чувствовали неловкость. Тот, который пытался обнять меня, встал и ушел. Потом второй, повернувшись к нам, сказал:

– Ну, девчонки, все, типа, в силе… Знаете, где нас искать, если что…

Так ушли все.

Он все болтал с Олей, потом прервался, хлопнул рукой по колену и сказал:

– Ну ладно! Что-то вы тут разбрелись… давайте, идите к своим, а я к своим пойду…

Я смотрела на него, пытаясь удержать взглядом. И потом, когда он встал уже, глянула, как обычно, снизу вверх, снизу вверх, и сказала:

– Останься, а?

– А чего мне? Парни ваши ушли, выпить у вас нет, и вообще вы тут скучаете… – и он двинулся к выходу.

– Выпить? – Я что-то припоминала, соображая. – Выпить? А если есть – ты останешься?

Он весело посмотрел на меня:

– А что есть?

Где-то есть места, где пьют… пьют…

– Мартини, – сказала я.

Девчонки все разом посмотрели на меня.

– Кирка, ты чего?! Не, правда! Мартини заначила? Нам не сказала… Ну дает! – выпучила глаза Оля. – Давай доставай…

Он посмотрел на меня в упор, и глаза его смеялись:

– Мартини?.. Давай, посидим еще…

– Сейчас, – сказала я, вставая. – Я принесу… сейчас…

– Ты куда? Что, под камнем где-то заначила? – заржала Оля…

Я уже выбегала.

Дорожка проносилась под ногами, фонарики мелькали, кружились вокруг… Есть места, где женщины и мужчины пьют мартини… Есть места… есть… Но вокруг мелькало совсем другое.

– Памятник Ленину.

– Пионерлагерь «Дзержинец».

– Красные звезды.

Из железных ворот с узором в виде звезды, прямо по тропинке, и там бревенчатый домик… Лишь бы был в магазине, лишь бы…

– Девочка, зачем тебе? – удивленно выпялилась на меня толстая продавщица.

Понимаете, мне шестнадцать лет, я вотячка, рыжая, меня мама запихала в вотяцкую смену. Я влюбилась, я обещала мартини, он пришел, и иначе… иначе он уйдет!

– Надо, – ответила я. – Есть у вас?

Продавщица полезла куда-то под прилавок.

– Ты что? Такая молодая, и уже…

– Уже – что?

Я удивленно смотрела на нее.

– То самое… Ладно, чо ты мнешься, все в порядке… Тут из ваших, которые на трассе стоят, они за коньяком да мартини приходят. И из лагеря еще – но этим или водку, или портвейн… – Она протянула мне бутылку. – Триста тысяч!

Я выгребла из кошелька всю мелочь, все мятые бумажки… двести восемьдесят тысяч, двести девяносто…

– Небогато, девонька, небогато… Клиент не идет! – засмеялась она. – Хрен с тобой, бери! Потом десятку занесешь!

Я схватила бутылку и побежала. Не благодарила – какое там… Темный лес, какие-то крики и в лагере, и в поселке рядом, шум близкого шоссе, отсветы фар на деревьях… Ворота, фонарики, плитка на земле, и воздуха не хватает – бежала быстро…

Он все еще сидел в палате. Когда я вошла, глянул на меня – но теперь к этому взгляду что-то добавилось… какая-то насмешка или что-то такое, неуловимое. Похожее на то, как Анечка смотрела на нас, вотяков, у автобуса…

– Ну ты даешь! Вообще королева! Ну, давай попробуем, что у тебя там.

Мы разлили по стаканам. Я попробовала – сладкое и жгучее, невкусно. Может, все дело в стакане… в оливке… в ситуации… Есть места…

– Ну и чего, понравилось тебе тут, в лагере? – спросил он.

– Ага, – выдавила я.

– Приедешь еще?

– Ага…

Что-то такое мы выдавливали друг из друга, допивая стакан, другой. В бутылке было еще больше половины.

– Ну ладно, – он встал, снова посмотрел на меня, а я – на него, – спасибо большое, меня ждут… Правда ждут. Побегу… Я приду еще… Обязательно. – Он прошел мимо меня, подошел к Оле и чмокнул ее в щеку. Потом, уже в дверях, повернулся ко мне: – Бутылку, – показал на мартини, – слушай, бутылку можно мне с собой взять? А?

Я кивнула, и он ушел.

Оля задумчиво посмотрела ему вслед.

– Дура, – сказала она, как будто очнулась, – вот дура! Ты зачем ему бутылку отдала?

– Пусть, – сказала я. Мне хотелось плакать.

– Молодец! – Оля уже кричала. – Он теперь пойдет к Анечке с твоим мартини…

– Какой Анечке? – спросила я машинально.

– Ты что, не знаешь?! Он Анечку трахает, нашу вожатую… Думаешь, почему он заходил? Вот увидишь, ее сейчас тоже нет…

Головокружение. Мутное, сладкое – как мартини… Что-то надувается в горле, что-то душит, в глазах как будто сверкает множество драгоценных камней. Моргаешь – и комната, Оля, Оксана – все плывет, а на щеках – холодно и мокро… Есть места… Есть люди… Есть что-то еще… У меня – нету.

– Девчонки, – я сглотнула, собралась с силами, а они сделали вид, что не видят, как я плачу. – Что там парни говорили? С этой… лодкой?

* * *

Все качалось. Лодка качала меня, водка качалась во мне, иногда опасно поднимаясь к горлу. Какой-то парень, кажется тот, что клал руку мне на плечо, тормошил меня – и я устало соглашалась. Все продолжало качаться на берегу – ночь кончалась, надо было расходиться по палатам, и деревья и кусты так рябили в глазах, трудно было идти по дорожке прямо, и Олю, и Лизу поддерживали парни, и даже Оксана нашла себе кого-то, кто держал ее под ручку, а я шла одна, и мир качался вокруг. Я еще никогда не была такой пьяной, и на все обрывки мыслей, которые возникали в голове, какой-то лихой, пьяный голос внутри отвечал мне в ритм шагов – все равно!

– Мне шестнадцать лет, я вотячка…

– Все равно!

– Я влюбилась, а он трахается с другой…

– Все равно!

– Где-то есть места…

– Все равно!

Сзади раздался пьяный крик, переходящий в хрюкающий смех, – Оля завалилась в кусты. Оксана потерялась где-то сзади. «Подруги!» – подумала я с отвращением, подходя к коттеджу. Ступенька, вторая – в третью я ударилась коленом, упала… В коттедже было тихо – как будто никого там не было. Пустота в рекреации, остатки черной ночи в окнах, поблескивающее ограждение – смена кончилась, и ничего не случилось.

– Все равно! – уже не так уверенно ответил голос.

Я шагнула в палату и увидела его. Он сидел на полу у кровати, весь растрепанный, с головой, упавшей на руки. Даже на расстоянии чувствовалось, что он какой-то горячий, потный и что спиртом несет даже от его волос. Он поднял голову – зеленые глаза были мутны и как будто съезжались к переносице. Он был ужасно пьян – а я, глядя на него, вдруг начала трезветь… Мир перестал шататься. Я смотрела на него, но не как всегда. Что-то не получалось. Снизу вверх, снизу вверх…

– А-а-а-а… – произнес он, вглядываясь в меня и как будто припоминая. – Это ты… это… влюбленная…

– Да, это я, – ответила я спокойно, – что же ты здесь? Почему не у Анечки?

Он махнул рукой, как будто мазнул себя по носу:

– А-а-а-а… Анечка… спит Анечка… ужралась… А я вот тут это…

– Чего – это? – спросила я. – Что, Анечке понравился мартини?

– Мартини… – Он мутно посмотрел на меня. – Мартини… Ты, это, скажи, твоя подружка… Она где?

– Какая? Оля? – спросила я еще спокойнее.

Я вдруг поняла, что ничего еще не кончилось. Под ногами лежала бумажка. В полутьме было не разобрать, но я была уверена, что это он – обрывок «Комсомольской правды». Избили, издевались… Принуждали к извращенному сексу…

– Оля, – ответил он, тоже увидел листок. Внимательно, качая головой, посмотрел на него, попытался взять, несколько раз промахнулся, наконец схватил в горсть и скомкал. – Да, эта… длинноногая… Она ничего, твоя подруга…

– Значит, Оля. – Я обошла вокруг него. Он ухватился рукой за кровать, попробовал встать – но не получилось. – Она скоро придет… А я? Скажи, чем я тебе плоха?

– Да ты, это… не плоха… Оля… Прид-дет Оля… А если не придет, то ладно, иди сюда! – Он протянул ко мне руку, хотел схватить за запястье.

Я совсем протрезвела. В голове что-то звенело, какой-то холодный, ясный лед, как льдинки в бокале. Европа… Есть места… есть мужчины… Они могли бы играть на теннисных кортах, водить яхты, разливать мартини… Он мог быть одним из них, а стал вот этим – пьяным идиотом на полу, в лагере, в палате…

Я присела рядом и положила руку на пряжку его ремня.

– Ну ты, это… быстрая, – замычал он, протягивая ко мне руку. Я резко ударила, его кисть тупо стукнулась о стену и упала на колени. Я вернулась к ремню, медленно расстегивая его. Он замычал, словно не понимая, что происходит. Ремень расстегнулся, и я потянула за пряжку, вытаскивая его из джинсов. Он смотрел на меня. Хотел, кажется, что-то сказать или потрогать меня – но боялся еще одного удара и как будто просто покорился тому, что я делала… Ремень был у меня в руке. Увесистая пряжка, грубая кожа… Как он, наверное, свистит при ударе… Я взяла его чуть выше локтя, за крепкий бицепс, весь мокрый от пота, и изо всех сил рванула вверх. Он крутанулся, ударился головой о кровать, перевернулся на живот. Я схватила обе его руки и затянула ремнем-петлей, как делала два года назад, когда думала о суициде. Он задвигался, замычал – вяло, все еще не понимая. Его руки уже были связаны. А я вытащила из его кармана пачку сигарет и встала.