Вершина Великой революции. К 100-летию Октября

Но вскоре оттуда ему позвонил Подвойский и устроил выволочку за преждевременные и несанкционированные действия. Он сказал, что до завтрашнего дня ВРК никаких наступательных и активных шагов предпринимать не будет. Однако около двух часов ночи Дзенис получил прямо противоположный приказ: установить самый жесткий контроль за движением и усилить патрулирование на своем участке[291].

Примерно в это же время сменили небоеспособную охрану и коменданта самого Смольного, эсера Грекова. Около двух часов ночи матросы, красногвардейцы и солдаты захватили Главный почтамт. Тогда же заняли Петроградскую электростанцию. В два часа были взяты под полный контроль Николаевский и Балтийский вокзалы, куда могли прибыть «ударники» с фронта.

«Ночь была морозная, – вспоминал один из участников этих событий. – Северный ветер пронизывал до костей. На прилегающих к Николаевскому вокзалу улицах, поеживаясь от холода, стояли группы саперов… Луна делала картину фантастической. Громады домов походили на средневековые замки, саперов сопровождали тени великанов, при виде которых изумленно осаживала коня статуя предпоследнего императора».

В 3 часа 30 минут, пройдя по Неве, «Аврора» отдала якорь у Николаевского моста. После того, как матросы навели прожектора на мост, юнкера бежали. А крейсер развернули так, чтобы пушки его смотрели прямо на Зимний дворец[292].

Именно в это время, в четвертом часу утра, Керенский в сопровождении Коновалова прибыл в Генеральный штаб. Информация была неутешительной. Фактически все опорные пункты столицы находились в руках восставших. Генерал для поручений при Керенском Борис Антонович Левицкий телеграфировал в Ставку: «Весь город покрыт постами гарнизона, но выступлений на улицах никаких нет… В общем впечатление, как будто бы Временное правительство находится в столице враждебного государства, закончившего мобилизацию, но не начавшего активных действий»[293].

Ленин понимал, что пора уже было переходить к этим «активным действиям», то есть доводить восстание до конца, до свержения правительства и создания новой власти. Однако большевистскому ЦК, которому предстояло решать эти задачи и форсировать выступление, так и не удавалось начать нормальное заседание.

Выше уже упоминалось о сценическом приеме, именуемом симультанным действием, когда на разных соседствующих площадках одновременно происходит театральный перформанс. Так вот – чуть ли не за стеной той комнаты, где собрались члены ЦК, с половины первого ночи, в большом зале под председательством Гоца шло экстренное объединенное заседание ЦИК Советов и Исполкома Совета крестьянских депутатов.

Ухо надо было держать востро. Ибо туда же пригласили всех съехавшихся к этому моменту делегатов II Съезда Советов. Перед ними выступали Дан, Мартов, эсеры Гендельман, Колегаев. И членам большевистского ЦК приходилось то и дело уходить на это заседание, чтобы ответить тому же Дану, исполнявшему обязанности председателя ЦИК вместо уехавшего 5 октября в Грузию Николая Чхеидзе.

Ситуация складывалась достаточно сложная. В результате бойкота съезда Исполкомом совета крестьянских депутатов многие местные чисто крестьянские Советы своих представителей на Съезд не послали. По предварительным данным, из 670 зарегистрировавшихся делегатов лишь 300 определились как большевики. 193 считали себя эсерами (правыми, левыми и центра), 68 – меньшевиками и 14 – меньшевиками-интернационалистами. 95 принадлежали к беспартийным, различным национальным и мелким партийным группкам.

То есть при сохранении целостности эсеровской и меньшевистской фракций 300 большевикам мог противостоять эсеро-меньшевистский блок из 275 делегатов, а 95 «нефракционных» открывали широкий простор для различного рода комбинаций, интриг и сугубо личных сговоров. Именно это имел в виду Ленин, ежедневно следивший за ходом регистрации, когда написал 24-го о ненадежности «колеблющегося голосования»[294].

Между тем изначально, с момента постановки вопроса о восстании, Владимир Ильич предполагал, что большевики будут идти к власти вместе с левыми эсерами. Ибо только «блок с левыми эсерами», писал Ленин в сентябре Смилге, только он «один может нам дать прочную власть в России», опирающуюся на большинство народа[295].

Этот блок уже стал складываться не только в Питере, но и в ряде регионов. 6 октября, во время переговоров Троцкого и Каменева с Натансоном и Григорием Шрейдером об уходе из Предпарламента, левоэсеровские лидеры заявили, что хотя в Предпарламенте они пока останутся, но твердо обещают «полную поддержку большевикам в случае революционного выступления вне его»[296].

В решающие октябрьские дни в ВРК они действительно работали бок о бок с большевиками. Буквально накануне восстания, анализируя крестьянский «Наказ», Ленин с удовлетворением отметил: «Вот и соглашение с левыми эсерами готово». И, как отмечалось выше, утром 24-го, когда выступление уже начиналось, ЦК поручил Каменеву и Берзину переговоры с левыми эсерами о дальнейших действиях. Спустя несколько дней Ленин прямо укажет: «Мы хотели советского коалиционного правительства»[297].

Однако именно в этот момент лидеры левых эсеров не пошли на раскол с правыми эсерами и руководством ЦИК и ИКСКД. Стремительный рост их влияния в крестьянской среде вселял амбициозные надежды на то, что из меньшинства они смогут превратиться в большинство самой многочисленной российской партии. «Несмотря на огромную напряженность „внутренних отношений“, – писал левый эсер Сергей Мстиславский, – партия официально была еще единой: фракция Съезда была одна. И поскольку „на местах“ настроение партийных масс было, несомненно, левее застывших в февральских настроениях верхов, у нас была смутная надежда вырвать фракцию, а стало быть, и партию целиком из рук Центрального комитета…»[298].

Но, рассчитывая переиграть правых на столь привычной для них арене совещаний, вынужденные ради этого идти на уступки, левые явно недооценили противника. Надо отдать должное Федору Дану. На этом ночном экстренном заседании он не стал отрицать правомочности перехода власти к Советам. Он лишь пугал. Пугал черносотенной опасностью…

«Никогда контрреволюция, – говорил Дан, – не была еще так сильна… На фабриках, заводах и в казармах гораздо более значительным успехом пользуется черносотенная печать – газеты „Новая Русь“ и „Живое Слово“». А посему «для всякого мыслящего политически здраво – ясно, что вооруженные столкновения на улицах Петрограда означают… торжество контрреволюции, которая сметет в недалеком будущем не только большевиков, но все социалистические партии».

Либер, как обычно, поддержал Дана: «Советы власти не удержат, она перейдет к неорганизованным массам». Начнется анархия и погромы. Напомнив, как в июльские дни на улице избили меньшевика Моносзона (С. М. Шварца), он заключил: «Кто бы ни производил насилие, хулиганы или большевики, самый этот факт говорит против движения, которое принимает такие формы».

Масло в огонь подлил эсер Михаил Гендельман. Он рассказал, как, приехав в Петропавловскую крепость на митинг, услышал в свой адрес: «„А, Гендельман, значит жид и правый!“ Там же слово „сволочь“ было самым распространенным синонимом слова „интеллигент“». Но большевиков Моисея Володарского, Моисея Урицкого, Льва Троцкого те же солдаты встречали с восторгом. Их буквально носили на руках. И Гендельман предостерегал: те, кто сегодня «поднимают „рабочего“ Троцкого на щит, [завтра] растопчут интеллигента Бронштейна»[299].

В обращении к населению 24 октября ВРК предупредил: «Гарнизон Петрограда не допустит никаких насилий и бесчинств… Преступники будут стерты с лица земли». И Троцкий пишет, что, придя в Смольный, Владимир Ильич сразу заметил этот плакат ВРК, «угрожавший громилам, если бы они попытались воспользоваться моментом переворота, истреблением на месте. В первый момент Ленин как бы задумался… Но затем сказал: „Пр-р-равильно“»[300]. То есть и в данном случае, осознавая реальную угрозу, большевики предпочитали «ужастикам» решительное противодействие опасности. Поэтому запугивание погромами они восприняли как попытку отвлечь делегатов Съезда Советов от главного.

Явившись на это заседание из комнаты, где собрались члены большевистского ЦК, Троцкий заявил: «Если вы не дрогнете, то гражданской войны не будет, так как наши враги капитулируют… Если Всероссийский съезд Советов не хочет обескуражить массы, желающие революционной власти и революционных методов борьбы, то все члены Съезда должны идти со штабом Революции, а не со штабом ее врагов»[301].

А такой «штаб» – помимо правительственного – уже стали создавать. В упоминавшейся выше резолюции Совета Республики, принятой 24 октября после отъезда Керенского, предлагалось создать Комитет Общественного Спасения для оказания помощи правительству. В проекте кадетов, кооператоров и плехановцев говорилось прямо, что Предпарламент «окажет полную поддержку» правительству и требует от него «самых решительных мер» для подавления большевистского мятежа.

Однако принятая тогда резолюция народных социалистов, правых и левых меньшевиков и эсеров звучала несколько мягче. Комитет Общественного Спасения создавался «для борьбы с активным проявлением анархии и погромного движения» и должен был действовать «в контакте с Временным Правительством». Выступая в Смольном на экстренном совещании ЦИК и ИКСКД в ночь на 25 октября, Дан умолчал о том, что извещение о создании Комитета Общественного Спасения уже разослано им от имени ЦИК до начала данного собрания с делегатами съезда[302].

Теперь предстояло хоть как-то легитимизировать это решение. Но самого Дана слушали плохо. Его выступление то и дело перебивали репликами. Особенно после того, как он стал протестовать против «травли правительства», ибо «управлять в настоящий момент нашим государством – каторжная задача и никакая власть, ни Керенского, ни Советов – вполне справиться с этой задачей не сможет».

Он опять призывал ждать! Ибо Предпарламент уже, мол, потребовал от правительства немедленного решения вопросов о земле и мире. О том, что Керенский выставил их с этими «требованиями» за дверь, Дан, естественно, опять-таки умолчал. Впрочем, на ходатайства перед этим правительством делегаты уже не надеялись. «Поздно!» – крикнули Дану из зала. А когда он заявил, что «штыки враждующих сторон скрестятся между собой только через труп ЦИК», выкрик из зала был уж совсем оскорбительный: «А ЦИК давно уже стал трупом!»[303].

В этой ситуации проект резолюции поручили зачитать Мартову, к голосу которого прислушивались более внимательно. Он сразу заявил, что «среди членов ЦИК нет ни одного, который отрицал бы право пролетариата на выступление… И хотя меньшевики-интернационалисты не противятся переходу власти в руки демократии, но они высказываются решительно против тех методов, которыми большевики стремятся к этой власти».

В зачитанной им резолюции говорилось, что выступление используют «притаившиеся банды хулиганов и погромщиков», что контрреволюция уже «мобилизовала свои силы», что армии грозит голод, а Питеру – немцы. В этой связи и конструировался – но не Комитет Общественного Спасения, как предложил Совет Республики, а Комитет Общественной Безопасности. О его «контакте с Временным правительством» не упоминалось.

Иными словами, проект фактически повторял основные пункты резолюции Предпарламента 24 октября. И Володарский заявил, что принимать ее на данном совещании перед самым открытием Съезда Советов – неправомочно и нецелесообразно. Большевики покинули зал, и резолюцию утверждали уже без них. После этого эсеры и меньшевики разошлись на свои фракционные собрания[304].

Шел уже четвертый час ночи. Надо было определяться. Поведение левых эсеров на прошедшем ночном совещании показало, что их попытки «переиграть» правых – малопродуктивны. Опыт 1917 года говорил о том, что в создавшейся ситуации существует один выход. Необходимо увлечь колеблющихся своим примером, решительностью, довести борьбу до победы, ибо «только наша победа в восстании, – писал Ленин, – положит конец измучившим народ колебаниям, этой самой мучительной вещи на свете»[305].

Тот факт, что столичный пролетариат и гарнизон за большевиков, никто не оспаривал. Но это не означало, что правительство и Ставка не могут собрать из «меньшинства» боеспособный кулак тех же фронтовых ударных частей и обрушить его на Петроград. И если «сегодня вечером, сегодня ночью» наша победа обеспечена, считал Ленин, то завтра «можно потерять всё». Тогда уже речь будет идти не о соблюдении демократических процедур и даже не о Съезде Советов. «Цена взятия власти тотчас: защита народа (не съезда, а народа, армии и крестьян в первую голову) от корниловского правительства…» Так ставил вопрос Владимир Ильич[306].

И в той же комнате, куда с полуночи приходили, расходились и вновь собирались цекисты, Ленин открыл заседание ЦК большевиков. Его наиболее полный анализ был дан Евгением Алексеевичем Луцким. Он считает, что «состав участников менялся: в зависимости от разных обстоятельств, связанных с вооруженным восстанием, некоторые члены ЦК уходили с заседания, другие приходили». Протокол не велся[307].

«Центральный комитет партии (большевиков), – вспоминал Милютин в 1924 году, – заседал в маленькой комнатке № 36 на первом этаже Смольного. Посреди комнаты – стол, вокруг – несколько стульев, на пол сброшено чье-то пальто… В углу прямо на полу лежит товарищ Берзин… ему нездоровится. В комнате исключительно члены ЦК, то есть Ленин, Троцкий, Сталин, Смилга, Каменев, Зиновьев и я… Время от времени стук в дверь: поступают сообщения о ходе событий»[308].

Милютин запамятовал: на заседании присутствовали и представители ПК. Ольга Равич в 1927 году вспоминала: заседание «было в Смольном, на первом этаже, в комнате, носившей номер 31 (или 36). За небольшим столом сидело несколько человек: Владимир Ильич, Луначарский и еще кто-то. Остальные: Троцкий, несколько членов ПК – стояли или сидели на полу, так как стульев на всех не хватало»[309].

Важнейшим источником, освещающим ход данного заседания, являются обширные анкеты Истпарта, заполненные участниками Октябрьской революции в 1927 году. Лишь в 1957 году значительная часть этих анкет была опубликована Р. А. Лавровым, В. Т. Логиновым, В. Н. Степановым и З. Н. Тихоновой в сборнике от «От Февраля к Октябрю», а затем в журналах «Исторический архив», «Новый мир» и др. Однако другие анкеты – по действовавшим тогда цензурным условиям – напечатать не удалось. Е. А. Луцкий знал их содержание, но по тем же причинам использовать не мог[310].

Заседание начали с информации о ходе событий. Доклад сделал Иоффе, который после решения ЦК 21 октября вошел в руководящее ядро ВРК. Он доложил о том, какие мосты заняты, какие вокзалы блокированы, какие части гарнизона и отряды Красной гвардии подтягиваются к Зимнему дворцу, что в ближайшие часы отправятся корабли с десантом из Кронштадта, а из Гельсингфорса в три часа вышел в Питер эшелон с матросами…

Но выяснилось и другое: до сих пор не занят Варшавский вокзал, куда могут из Пскова доставить корниловские части с Северного фронта. Не занят Государственный банк. Не взяты под контроль телеграф, Центральная телефонная станция, и Керенский поддерживает постоянную связь со Ставкой…

И все-таки общий настрой был оптимистичным. «…Вопрос еще не решен – на нашей ли стороне победа или нет, – писал Милютин, – но соотношение сил вполне определилось – перевес на нашей стороне». Ломов еще более категоричен: «положение совершенно определилось: фактически власть находилась в наших руках».

И даже мрачно настроенный Каменев изрек: «Ну, что же, если сделали глупость и взяли власть, то надо составлять министерство». Иоффе пишет, что реплика эта запомнилась «потому, что после суматохи этой ночи мне лично, я думаю, и многим другим, только после этих слов стало вполне ясно, что власть-то мы ведь действительно взяли»[311].

Милютин пишет, что когда он тоже поддержал предложение о формировании правительства, оно «некоторым показалось настолько преждевременным, что они отнеслись к нему как к шутке». Кто-то даже заметил, что мы «едва продержимся две недели». Ленин ответил: «Ничего, когда пройдет два года и мы все еще будем у власти, вы будете говорить, что [вряд ли] еще два года продержимся»[312].

По настоянию Владимира Ильича Милютин «взял карандаш, клочок бумаги и сел за стол». О характере нового правительства споров не возникало. Это должно быть, полагал Ленин, «Рабоче-крестьянское правительство». И, как вспоминал Иоффе, Владимир Ильич высказал пожелание, чтобы в его состав по возможности «были назначены рабочие, а интеллигенты при них замами». В разговор втягиваются присутствующие члены ЦК и ПК и «в конце концов, – пишет Милютин, – все приняли участие… Возник вопрос, как назвать новое правительство и его членов». Ленин рассуждает вслух: «Только не министрами: гнусное, истрепанное название». Все соглашаются. «Название членов правительства „министрами“, – замечает Милютин, – отдавало бюрократической затхлостью. И вот тут Троцкий нашел то слово, на котором все сразу сошлись».

«Можно бы, – предлагает он, – комиссарами, но только теперь слишком много комиссаров. Может быть, верховные комиссары? Нет, „верховные“ звучит плохо. Нельзя ли „народные“? – „Народные комиссары“? Что ж, это, пожалуй, подойдет, – соглашается Ленин. – А правительство в целом?» Каменев подхватывает: «А правительство назвать Советом народных комиссаров». Владимир Ильич пробует на слух: «Совет народных комиссаров?… Это превосходно: ужасно пахнет революцией!..». Вспомнил он, как отметила Ольга Равич, и комиссаров Парижской коммуны. И «мною, – рассказывает Милютин, – было записано – Совет народных комиссаров…»[313].

Е. А. Луцкий полагает, что, видимо, тогда же решили все узаконения будущего правительства называть, как и акты Парижской коммуны, – «Декретами». Это тоже пахло революцией. «А затем, – вспоминал Милютин, – приступили к поименному списку»[314].

Начало оказалось для всех неожиданным. «…На заседании Центрального комитета партии, – пишет Троцкий, – Ленин предложил назначить меня председателем Совета народных комиссаров. Я привскочил с места с протестами – до такой степени это предложение показалось мне неожиданным и неуместным. „Почему же? – настаивал Ленин. – Вы стояли во главе Петроградского Совета, который взял власть“».

Вот, как нынче говорят, «хороший вопрос» для «лениноедов», которые извели уйму чернил, рассказывая, как Ленин всю жизнь рвался к власти. Но факт этот – загадка лишь для тех, кто не может вырваться за рамки пошлости. Владимир Ильич был напрочь лишен «личного тщеславия». Это засвидетельствовал не кто иной, как Мартов. Для Ленина проблема власти была не целью, а средством осуществления воли народа, а вопрос о «премьерстве» – лишь вопросом политической целесообразности[315].

«Я, – пишет Троцкий, – предложил отвергнуть предложение без прений. Так и сделали». Все сошлись на том, что пост главы правительства должен занять сам Ленин. Пришлось его убеждать, ибо, как свидетельствует Иоффе, «Владимир Ильич сначала категорически отказывался быть председателем СНК и только ввиду настояний всего ЦК согласился»[316].

Но тут же он предложил, чтобы Троцкий «стал во главе внутренних дел: борьба с контрреволюцией сейчас главная задача. Я, – пишет Троцкий, – возражал и, в числе других доводов, выдвинул национальный момент: стоит ли, мол, давать в руки врагам такое дополнительное оружие, как мое еврейство? Ленин был почти возмущен: „у нас великая международная революция, – какое значение могут иметь такие пустяки?“. На эту тему возникло у нас полушутливое препирательство. „Революция-то великая, – отвечал я, – но и дураков осталось еще немало“. – „Да разве ж мы по дуракам равняемся?“ – „Равняться не равняемся, а маленькую скидку на глупость иной раз приходится делать: к чему нам на первых же порах лишнее осложнение?“» Спор закончился тем, что Свердлов предложил назначить Троцкого комиссаром по иностранным делам, с чем все и согласились[317].

А комиссаром по внутренним делам наметили Алексея Ивановича Рыкова, учившегося когда-то на юридическом факультете Казанского университета. Выглядел он в этот момент достаточно решительно. После июльских дней, когда в Москве его избили черносотенцы, Алексей Иванович ходил с револьвером. И в начале заседания ЦК он под всеобщий смех и шутки «вынул из кармана большой наган и положил его перед собой, а на мой вопрос, – рассказывает Иоффе, – зачем он его с собой таскает, мрачно ответил: „чтобы перед смертью хоть пяток этих мерзавцев пристрелить“».

«Когда выяснилось, – продолжает Иоффе, – что у меня вообще никакого револьвера нет, Владимир Ильич тоже шутил, что надо, чтобы ЦК мне вскладчину купил револьвер. И т. Стасова тут же подарила мне маленький дамский браунинг, о котором кто-то (не помню, сам ли Владимир Ильич) заметил, что он как раз годится, ибо им только блох убивать можно»[318].

Георгий Ломов, присутствовавший в начале этого заседания, вспоминал: «Наше положение было трудным до чрезвычайности. Среди нас было много преданнейших революционеров, исколесивших Россию по всем направлениям, в кандалах прошедших от Петербурга, Варшавы, Москвы весь крестный путь до Якутии и Верхоянска… Каждый из нас мог перечислить чуть ли не все тюрьмы в России с подробным описанием режима… Мы знали, где бьют, как бьют, где и как сажают в карцер, но мы не умели управлять государством и не были знакомы ни с банковской техникой, ни с работой министерств… Желающих попасть в наркомы было немного. Не потому, что дрожали за свои шкуры, а потому, что боялись не справиться с работой… Все народные комиссары стремились всячески отбояриться от назначения, стараясь найти других товарищей, которые могли бы с бо́льшим успехом, по их мнению, занять пост народного комиссара».

Именно так случилось с самим Ломовым. Он покинул заседание, ибо ЦК срочно отправил его в Москву. А поскольку Георгий Ипполитович в свое время успешно окончил юридический факультет Петербургского университета, то, «пользуясь моим отсутствием, – пишет Ломов, – т. Рыков, на которого начали взваливать помимо звания народного комиссара внутренних дел еще и Комиссариат юстиции, предложил в народные комиссары юстиции меня. И так как я был далеко, а народного комиссара юстиции так-таки и не было, то в состав первого Совнаркома ввели и меня»[319].

Относительно комиссара просвещения сомнений не было: Луначарский. Он, кстати, был одним из тех «немногих», кто внутренне уже был готов принять этот пост. Разговоры о том, что в «социалистическом правительстве» он будет министром просвещения, шли еще в августе. А когда в сентябре он стал заместителем городского головы Петрограда по данным вопросам, Анатолий Васильевич расценил это именно как «министерское» назначение. Вот и теперь он воспринял предложение с некоторым пафосом: «Это совершалось в какой-то комнатушке Смольного, где стулья были забросаны пальто и шапками и где все теснились вокруг плохо освещенного стола. Мы выбирали руководителей обновленной России»[320].

Речь зашла о кандидатуре комиссара по продовольствию. Поскольку левые эсеры согласия на вхождение в правительство так и не дали, предложили Ивана Теодоровича. В свое время он успешно закончил естественный факультет Московского университета. Был автором многих статей по вопросам аграрной политики. Продовольственное положение в стране иначе как критическим назвать было нельзя. И Ленин грустно пошутил: «Ну, надо кого-нибудь похуже, а то его все равно через неделю в Мойке утопят»[321].

Еще более сложным в «обновленной России» должен был стать пост комиссара земледелия. Конечно, после Чернова и Маслова хорошо было бы назначить «крестьянским министром» левого эсера. Того же Андрея Лукича Колегаева. Но, по уже указанной причине, выбор пал на Владимира Павловича Милютина. Сам он был из семьи сельского учителя Курской губернии. Учился в Петербургском университете. Работал земским статистиком. Являлся автором статей и брошюр по земельному и финансово-экономическому развитию России. На VI съезде партии выступал с докладом «Об экономическом положении».

Соглашаясь занять пост комиссара земледелия, Владимир Павлович тут же предложил вариант проекта декрета о земле, разработанный им вместе с Михаилом Лариным. Текст этого проекта до сих пор не найден. Но тогда, ознакомившись с ним, Ленин сразу понял, что при всей «ортодоксальности» документа он никак не выходит за рамки вопросов, обсуждавшихся еще на Апрельской конференции РСДРП.

Между тем как раз 24 октября «Рабочий путь» опубликовал статью Владимира Ильича «Новый обман крестьян партией эсеров», которая ставила вопрос о земле совсем по-иному. Его главная мысль была проста: нельзя навязывать крестьянам рецепты, якобы вытекающие из «доктрины». Способы решения аграрной проблемы может дать лишь само крестьянское движение. И не надо бояться «неортодоксальности» решений. Ибо «история, ускоренная войной, так далеко шагнула вперед, что старые формулы заполнились новым содержанием»[322].

В 1917 году появился документ, который без лишних идеологических наслоений сформулировал чаяния деревни. Речь идет об упоминавшемся «Примерном наказе», составленном из крестьянских наказов. Уже тогда Ленин написал, что именно этот документ должен быть положен в основу аграрных преобразований в России. А то обстоятельство, что в ряде пунктов «Наказ» не совпадал с прежней большевистской программой, не может и не должно мешать этому. «Мы не доктринеры, – написал тогда Ленин. – Наше учение не догма, а руководство к деятельности»[323].