Борис Суперфин

Интуиция ей подсказывала, что так не будет всегда. Ну не может Боря быть успешным, благополучным, состоятельным, преуспевающим. Ей слышалось здесь какая-то фальшивая нота судьбы.

Если поначалу Борис, и в самом деле, смаковал свои обиды, то потом пришла лишь только тупая усталость. Пресно и как-то громоздко ему с Инной. Задыхаешься возле неё. Почему он оказался так бездарен? Вроде нет никакой трагедии, в целом благополучно, и есть свои плюсы – так обычно успокаивал его отец. (Инна, кстати, ценила, что Вениамин Менделевич «как мудрый человек» не вмешивается в их отношения.) «Просто ты требуешь счастья, – говорил отец Борису, – а это жизнь». «Что же, жизнь, – кивает Борис, – и жить, в общем-то, можно. Но вот только зачем»?

Отец отвечает, что вот это уже рисовка. (Он прав, наверное.) Пора взрослеть.

Бывало, он пытался пробиться к Инне тогдашней. Те две-три черточки, в которые он влюбился, все-таки еще имели кое-какую власть над ним. Но Инна жила настоящим. Эта ее безраздельность настоящего.

Их регулярные упражнения в постели. Только остается какое-то ощущение пустоты. Это, несмотря на то, что у нее почти всегда получался оргазм (некоторый оргазм). Но этот её всегдашний непроизвольный, отстраняющий жест ладошкой, как только он кончит. Борис чувствует себя сколько-то униженным всякий раз. Получается, он занимается с нею из принципа?

Вычитание. Такое, почти физическое ощущение, что жизнь из него вычитает чувство, подлинность, радость, смысл, то немногое, что вроде ему как дано от свободы, всё тот же воздух…

Он купил квартиру. Ту самую. О которой не смел и мечтать. Попрощался с двухкомнатной Фиры Семеновны (это теща). Фира Семеновна всегда находила способ напомнить Борису, что он живет на ее жилплощади. Суперфин относился, пытался относиться философски. «В ее квартире всё-таки лучше, чем в одной с ней квартире».

Вскоре родители Инны уехали. Кстати, всё в ту же Хайфу. Теперь Инна жаловалась своим родителям на Бориса через всю Европу, через Средиземное море. Те предъявляли претензии родителям Суперфина. И мама Бориса опять-таки через Средиземное море, через всю Европу выясняла у сына, как все обстояло на самом деле. Чтобы дать аргументированный ответ этим… она всякий раз не могла подобрать слово, адекватно выражающее всю меру амбициозности и упёртости родителей Инны. (Отец Инны во время свое был каким-то мелким, мельчайшим начальничком и считал Суперфинов гораздо ниже себя. Помнится, на какой-то праздник родители Бориса организовали стол, так папа Инны приехал с килограммом языка (дело было еще при социализме) и бутылкой армянского коньяка – это была демонстрация. Папа Инны был так доволен эффектом, что не заметил даже, что эффекта и не было – родителям Суперфина все равно.) Борис говорил Инне: «Я, конечно, польщен, что наши дрязги получают, так сказать, международный резонанс, но, может быть, всё же попробуем разобраться сами? Так, хотя бы для разнообразия».

Когда московское руководство выкинуло Суперфина из филиала, новый директор предложил Инне остаться (она работала у Бориса главбухом, в денежных делах они доверяли друг другу совершенно), что было вообще-то странно. В таких случаях избавляются обычно от всей команды, а уж если это семья! Очевидно, он имел в виду «на первое время», пока не найдет замену. Инна не осталась в филиале ни часу. Из солидарности. (Здесь она не советовалась с мамой). Понимала, что наступают трудные времена. (Всё же вложено в квартиру: сначала в покупку, потом в ремонт и мебель. Думали, что заработают еще, а получилось вот как). Этот ее жест был принят Борисом без патетики. Не было ни объятий, ни слез, ни признаний. В общем-то, он и не был жестом. У них действительно могло быть только так. Но времена и в самом деле наступили тяжелые. И достоинства у них не хватило на эту тяжесть, как они, в общем-то, и предполагали.

Суперфин не нашел себе работы. В филиалы всевозможных негосударственных университетов и академий его не брали, как бывшего директора. Руководители всех этих богоугодных заведений (дежурная фраза Бориса), вчерашние его коллеги, некоторые из них даже как бы друзья, вежливо отказывали, ссылаясь на свое московское или же питерское руководство. Рады, дескать, всей душой, но нет вакансий, а им не утвердят новую штатную единицу, да он и сам понимает. Неужели они боялись пригреть у себя конкурента? А как им объяснишь, что наелся он уже администрированием и даже рад, что освободился наконец-то. Он просто хочет читать те курсы, что ему интересны и мирно писать себе книги. Всё равно они не поверят. Солнце встает на востоке, вода замерзает при нуле по Цельсию, а бывший директор хочет снова стать директором.

Сунулся было в госвузы, но все те профессора, завкафедрами, что годами совмещали у него и были приветливы, любезны, услужливы, а кое-кто и заискивал (в более-менее интеллигентной форме), тут же дали ему понять, что он им не ровня. И вообще, собственно, почему они вдруг кому-то чего-то должны?! (Это уже было не только в интеллигентной форме.)

Он смеялся над ними, над их торжеством, над самой ситуацией. И в то же время расчесывал болячки. У него это как-то совмещалось. Расчесывал до отвращения к себе, до наслаждения отвращением и вглубь – до отвращения без сладострастия. Были расчесывания для Инны и для себя самого.

Инна неплохо устроилась, пусть и не сразу. А он сдавал двухкомнатную хрущевку родителей (в которой вырос). Да еще снимал по доверенности их пенсии. Родители настояли «при наших-то потребностях нам хватает израильского пособия, даже вроде еще и накопления делаем».

Борис попытался открыть какой-нибудь филиал (мало что ли вузов в Москве или Питере), но всё бесполезно, время ушло. В губернии никто уже ничего не открывал – местная реальность может и неплохо смотрелась, но ощущение было такое, что смотрелась она на прозекторском столе.

Инна добилась наконец права попасть в США. (Да здравствуют американские родственники). Ради будущего Илюши. Ну кто бы сомневался! Только он напрасно ерничает. Илюше действительно лучше быть там. Но ее высокопарного «ради Илюши» он не мог переварить, пусть даже если она и искренне. Бульдозер дошел-таки до своей цели, пусть сколько раз у него пробуксовывали гусеницы.

Началась подготовка к отъезду. Без особой лихорадки – дистанция в любом случае будет долгой. Вдруг Борис понял, если поедет – согласится на не свою, заемную жизнь. Пусть она будет лучше, даже счастливее, но не его, заемная… Много и трудно работать, продвигаться от съемной квартиры к съемной квартире в хорошем районе, а там, глядишь, и к собственному домику. На это уйдет время жизни, а сколько останется силы, мозга, души на то, что для него есть главное? Что, так уверен в своей писанине? Каждый раз заново решает для себя насчет неё.

Он не уедет. И еще вдруг дошло – он не уедет с Инной. А она, конечно же, не останется из-за него.

Договорились обо всем достаточно мирно. Сами не ожидали. Все эти годы страшило само слово «развод», а когда вот дошло до дела, стало легко, удивительно даже. «Как не додумался раньше?» – иронизировал Суперфин на свой счет. Ладно, чего уж. Да и сколько он потерял? Всего-то полжизни.

Резали не по живому – по мертвому, в общем-то. Только Илюша считал его предателем. Он, наверное, выбрал отца, если бы было можно.

Инна хотела делить квартиру, но Борису удалось убедить, что лучше всё же сдавать. Арендную плату распределяли в соответствии с долями в собственности. Инне принадлежит девять двадцать пятых. Борис переехал в родительскую хрущевку (в которой родился и вырос.) Круг замкнулся, да? Причитающаяся ему от сдачи квартиры доля позволила жить и даже издать свой новый, очень важный для него текст.

Разрыв с Инной не стал началом новой жизни, как ему когда-то мечталось. Но, оказалось, есть то, что поважней новой жизни будет. Свобода? Слишком громко, наверное. Чистота дыхания. Свежесть красок в пейзаже.

Долгий такой отходняк, вот что это было, если прозой.

У Инны всё сложилось удачно, один американский родич взял ее бухгалтером в свою фирмочку. Илюша, закончив школу, выиграл конкурс и получил грант на бесплатное обучение в колледже. (Он всегда был у него способным, но чтобы так!)

Борис общался с сыном по скайпу. Что же, всё то раздражение, что копится обычно между родителями и детьми в процессе жизни, быта и воспитания здесь остается за кадром. Борис с сыном наслаждаются лучшими сторонами друг друга при отсечении прочих. (Хотя Борис мог быть занудным и по скайпу.) «Дистанционное отцовство, – язвил на свой счет Суперфин. – Зато хорошо получается».

Год назад Илюша прилетал к нему в Дрезден.

Вскоре после развода появилась женщина, но это было так и ненадолго.

Маме все-таки понадобилась операция в платной клинике. Они хотели продать свою хрущевку так, чтобы для Бориса можно было купить хоть какую-нибудь однокомнатную, но времени на такие комбинации, как он понимал (пусть родители и не признавались) уже не было. Борис сказал, чтобы они не думали рисковать, продадим по низкой цене, быстрее лишь бы. А всё, что останется после уплаты за операцию… они найдут как распорядиться, словом.

Итак, по стечению обстоятельств Борису на родине не осталось места, что при желании можно понять как метафору. Тут как раз счастливо пришла бумага из Германии. (Они с Инной в свое время подавали документы, так, на всякий случай.)

После продажи родительской хрущевки и до отъезда попробовал жить у женщины, но пришлось переехать к своему дяде. Чего он ждал от Дрездена? В общем-то, ничего.

Борис получал свою долю от аренды их замечательной недвижимости, Инна свою. И всё хорошо, кроме падения цены за съем и простоев в начале кризиса. Их квартира была нужна руководству открывавшихся в N-ске представительств всевозможных компаний, а тут как раз всё начало закрываться. Квартирой заведовала жена дяди Наума Ольга за небольшой, чисто символический (потому как родственница) процент. Если бы зависело от самого дяди, для Бориса и Инны всё было б вообще бесплатно. Но к тому времени от Наума мало уже что зависело.

Год назад Инна потребовала продать квартиру. Это был удар. Борис доказывал, что уже лет через пять их квартира будет вдвое дороже, но Инна жила сегодняшним днем. А у него рушились все его планы на старость. Рента до пенсии и счастливая жизнь на вырученное от продажи квартиры после… Борис боролся, «пробивался к ее здравому смыслу», негодовал, чуть инфаркт не получил на этом.

– Ты отдаешь себе отчет, что продажа затянется, а квартира тем временем будет стоять.

– Понимаю, конечно, что совершаю преступление перед отечественной словесностью, – цедит Инна, – ведь ты не сумеешь теперь издавать свою нетленку.

А продажа действительно затянулась. Первые полгода даже просмотров не было. Слишком дорого это для N-ска, видимо. Инна их всех издергала: и Бориса, и Ольгу, подозревала, что они по сговору пытаются всё сорвать. Её напор натыкался на сжатые скулы Ольгиной деревенской сдержанности, а у Бориса выдержки не хватало, орал ей в трубку: «Тогда езжай в N-ск и продавай сама!»

Инна требовала снизить цену, но тут уже Борис уперся. Всё это было муторно, склизко, немилосердно затянуто, и он чувствовал себя бездарным и старым.

И вот наконец-то! Неужели весь этот кошмар в ближайшее время закончится? Он забудет этот год, это свое ощущение скисшей, створоженной крови. Забудет Инну. Что еще хорошо бы забыть по итогам такой эпопеи? Он позвонил Инне, сказал, что едет, пусть готовит доверенность на право продажи. Инна счастлива.

Уже через пару дней перезвонила. «Знаешь, Илюша как раз заканчивает колледж, и было бы хорошо…» – далее следовали общие рассуждения и множественные упреки, из которых он понял, что хорошо было бы, если он какую-то часть из вырученных им от продажи денег подарит Илюше, «дабы дать ему старт». Кстати, это в любом случае справедливо, так как его доля гораздо больше, чем у нее. К тому же, он «так виноват перед сыном, пусть деньгами, конечно же, этого не исправить».

Если бы он владел квартирой один, то вполне себе мог не охранять сейчас Дрезденский супермаркет. Мало того, что она испортила ему половину жизни, хочет испортить вторую… Бог с ним с прошлым, но так обкорнать его будущее! Но не убивать же ее, в самом деле. Тем более, что это весьма проблематично, по причине географической удаленности.

Инна смеется, стало быть, считает, что он уже сдался. Сдался? Он сам не знает.

Он восстановил отношения с Галиной (Галиной Давыдовной). Как-то так само собой получилось, вскоре после той его истории (он понимает, конечно, фальшь этого слова) с Сашей. Ну да, кто-то же должен иногда отмывать его сковородку. Ирония помогала лишь в какой-то мере.

Вполне себе рубенсовских форм, его ровесница Галина Давыдовна когда-то была красавицей в восточном стиле (и увяла достаточно рано, как и положено восточным красавицам.) Периодически предъявляла ему доказательства в виде старых фото. «Видишь, какие у меня были ресницы! Мне даже не надо было пользоваться тушью». «Видишь, какие у меня были волосы! Видишь!» Уверена, что всякий должен, просто обязан быть счастлив от самого факта общения с нею. И совсем не замечает, что Борис не слишком счастлив. Впрочем, он и не претендовал. Да! Насчет их разрыва. Она так и не узнала, что Борис прекращал отношения с нею. Просто весь месяц у него было то одно, то другое и у них не получилось встретиться. Жаль, конечно, но ничего, бывает.

У Суперфина не было какого-то определенного типа женщины. Инна вот достаточно миниатюрная, Галина вот. Но женщина должна волновать, то есть должно быть обаяние. И это важнее для него красоты самой по себе. А Галина изначально была красавицей без обаяния. Если бы они встретились в молодости, она бы его вряд ли заинтересовала, во всяком случае, надолго. А сама Галина в ответ на ухаживания юного Суперфина фыркнула бы только и отвернулась. А сейчас? Почему она на его диване сейчас?

Получается, время вот так вернуло его пренебрежительно фыркавшим и отворачивавшимся от него красавицам? Это Суперфин так язвит на свой счет.

Она говорит, говорит. Эти ее бесконечные монологи о себе удивительной, о своих мужьях, обстоятельствах, теперь уже взрослых детях, перипетиях, дрязгах. Говорит, доказывает, что она права. Эта ее мелочность счетов с судьбой. Говорит, говорит, всё еще пытается что-то такое доказать судьбе, времени, жизни.

Борис кивает, что-то вроде: «Да, ты права». Вот что ей нужно от него. А его усилия над ней на диване всегда воспринимались ею спокойно. «Раз уж так полагается», – всякий раз читалось на ее лице в эти минуты. Это для нее своего рода плата за то, что он ее понимает. А ведь было время – он ее добивался. И добивался достаточно долго. Правда догадывался, что, скорее всего, будет разочарован. (И первая их близость действительно разочаровала.)

Он вдруг понял, почему он все еще с ней. Из жалости. Сие и лестно, конечно (не только вот потому, что больше, собственно, не с кем). Но если бы Галина узнала насчет этого его «из жалости» – лопнула бы от негодования, запустила в него этой его сковородкой или просто высмеяла бы такую уму непостижимую наглость.

Иногда Борис ставил старенькую видеокассету, на которой две немецкие девушки с какой-то доходящей до комизма серьезностью-сосредоточенностью имитировали лесбийскую страсть. Но ни одна из них не заставляла его выслушивать о ее прошлом, не требовала, чтобы Борис признавал ее правоту. Ни одна не призывала Суперфина быть свидетелем того, насколько жизнь и сам порядок вещей к ней несправедливы.

Глава 3

У ДЯДИ Якова их с мамой принимали в память о бабушке Бориса (маминой маме). Маленькому Борису объяснили, что очень давно, когда дядя Яков был совсем еще юнцом, бабушка как член ВКП (б) с 1918 года очень ему помогла.

Дядя Яков – Яков Пинхасович Крамарник, директор танкостроительного завода, герой соцтруда, генерал-майор. (Сталину однажды захотелось, чтобы директора больших оборонных заводов были в погонах.) Сейчас на доме висит мемориальная доска с профилем дяди Якова, только уже не ухоженная.

Когда мама вела Бориса к нему в гости первый раз, ему представилось, что к ним выйдет маршал Жуков, точнее, его портрет из школьного кабинета истории. Так и встретит их в прихожей во всех орденах и в раме. Но дядя Яков оказался маленьким улыбчивым старичком и таким подвижным, что будь у него рама, он все равно бы выбежал из нее.

Теплый, добрый, и Борис был поражен тогда – он, Боря интересен ему! Действительно интересен, а не просто так, напоказ, из вежливости, чтобы сделать приятное маме Бориса.

Потом уже, встав взрослым, Суперфин понял, каково было дяде Якову, что по своей натуре, по темпераменту должен был руководить до самого конца, а вот давно на пенсии и забыт, а еще столько сил и страсти. Государство, которому он служил со всей своей страстью, на этот раз (в отличие от той поры, когда оно боролось с космополитизмом) ничего не отняло у него, ничем не напугало, просто повернулось спиной.

Сели за стол. Дядя Яков острит, сыплет экспромтами. Берет в руку вилку и вот, пожалуйста, анекдот про вилку. Заметил, что Мирочка (мама Бориса) стала такой солидной, и тут же рассказ, как он однажды пришел свататься (дело было еще до революции) и думал, что выглядит настолько «импозантно и загадочно», что его примут за совершеннолетнего. (Мама потом объясняла Борису, что дядя Яков все выдумал. Ну и пусть, думал Борис. Даже лучше, если выдумал.)

Он заглушал пустоту, монотонность опалы. Но его интерес, да что там! любовь к жизни, к тому, что суще – в опале появилось время на это, впервые, наверное. Но маленький Борис, разумеется, ничего такого не знал, и просто радовался дяде Якову.

Дядя Яков решительно пресек попытки мамы заставить Бориса обращаться к нему по имени отчеству. «Яков Пинхасович?! Мирочка, ты хочешь травмировать ребенка?!» Этот его милый акцент. Не тот утрированный, из анекдотов, а настоящий, мягкий.

Борис был поражен квартирой. Прихожая больше залы в их двухкомнатной. Он впервые увидел туалет, отделенный от ванной. А голова оленя в одной из комнат привела в такой восторг, что мама уже опасалась, не перевозбудится ли Борис.

Отец, наслушавшись его рассказов об этом чудесном доме, насторожился, не зависть ли здесь. Стал выговаривать Борису. А Борис даже не понял его. Он просто радовался, что такая красота существует, есть и возможна.

Каждая вещь в квартире дяди Якова казалась Борису удивительной. Не потому, что всё было дорогое или же редкое. Но за каждой история, время, длительность (как он бы назвал теперь). А в его доме, как и в квартирах всех его друзей, вещи были сиюминутные, без прошлого-будущего. (К этому возрасту он уже понял.)

Вместе с дядей Яковом в этой прекрасной квартире жили его сын Марк (Борису интересно, что будет, когда Марк наконец заговорит. И какое разочарование, когда это наконец случилось.), жена Марка Дора – статная, рослая, с широким тазом. Нельзя сказать, чтобы шумная, но ее всегда было как-то много, даже для такой квартиры, дети Марка и Доры Лёня и Бэлла, Лёня еще дошкольник, а Бэлла – ровесница Бориса. Вряд ли можно говорить о его детской влюбленности в Бэллочку. Борис (как он потом, став уже взрослым, иронизировал над собой) свой восторг от квартиры дяди Якова проецировал на всех его домочадцев (разве что кроме Марка). Но как бы то ни было, Суперфин всё свое детство пытался увидеть в тех девочках, что его интересовали черты Бэллочки.

Однажды Бэлла отвезла его на лифте на самый верх. Они поднялись по узенькой лестнице на площадку перед железной запертой дверью на чердак, Бэллочка сказала каким-то страшным, заговорщическим шёпотом: «Покажи». Борис показал, а Бэллочка на мгновение только подняла подол и тут же со смехом натянула платье как можно ниже, прижала к коленкам. Борис обиделся, ему не было так уж интересно, и всей этой Бэллочкиной таинственности он не понял, но он за справедливость.

Дора (тогда она не очень-то занимала маленького Бориса) умела ставить на место и, в общем-то, всех. В цеху своих девчонок (она работала мастером). А если надо, то и начальство. Однажды новый начальник цеха высказал ей что-то вроде: «Выдать план не мацы напечь». Дора припечатала кличкой, да такой, что на всю его трудовую жизнь. Его называли так уже и не со зла, а просто, то есть, а как же еще? (Подчиненные за глаза, вышестоящие – прямо.) Говорят даже, что его назвала так жена во время интимной близости. Он даже хотел уволиться, но на этом заводе были такие надбавки.

Или вот очередь: граждане рассуждают, что мы-де стоим за крупой (сахаром, солью, мылом) потому как раз, что ее (то есть Дорины) соплеменники всё это давно уже съели. Дора, насладившись паузой, отвечала всегда спокойно, не поливала бранью, да и кого смутить можно бранью (?), но сила характера, доведенная до достоинства в сочетании с острым словом… Отвечала так, что было ясно – брызгать слюной, хамить в ответ – лишь выставлять себя на посмешище.

А вот еще: три алкоголика хотели решить в подворотне с Марком еврейский вопрос. Причем, речь шла о решении достаточно радикальном. Но тут подоспела Дора. Короткие переговоры, и алкоголики бочком так, бочком…

В ту пору она была хороша. С нее надо было писать аллегорию свободы, если обнажить ей грудь (ретроспекция Бориса). Знаете, свобода на баррикадах. Будь она в Варшавском гетто, безусловно, оказалась бы среди готовивших восстание. В Палестине вошла бы в историю, «у истоков государства», а здесь у нее шла война с дядей Яковом. Когда мама с Борисом были у них в гостях, пыталась сдерживаться, но не всегда получалось. Воздух делался спертым, несмотря на трехметровые потолки. Марк не вмешивался.

Борис тогда не понимал причины. Позже, повзрослев, понял – не в причинах дело. И не нужны причины.

Чтобы мы знали, скажем, о Жанне д'Арк, о Шарлотте, скажем, Конде, если бы им была дана долгая жизнь после… Долгая жизнь с повседневностью после их подвига, жеста. Шарлотта Конде монотонна, скупа? Жанна д'Арк тиранит детей?

Внешнему миру Дора и Яков Пинхасович противостояли сообща. Однажды Дору язык довел до бюро райкома. Дядя Яков влез в свой парадный мундир старого образца (Борису он казался гораздо торжественнее современного) с золотой звездой и всем прочим и пошел в райком. И, в общем-то, отстоял свою невестку. Очень помогло давнишнее групповое фото – на снимке дядя Яков стоит через пять человек от полковника Брежнева.

Были слезы, объятия, уверения в любви. Но вскоре у них всё пошло по-прежнему однообразно, бездарно, тягостно.

Борис появился у них много спустя, будучи молодым человеком. Дора почти что не изменилась. Марк растолстел, облысел, и ясно было, к этому он продвигался планомерно, за годом год и по-прежнему молча. Лёня, похоже, так и застрял в своем переходном возрасте, по квартире носились двойняшки Бэллы. Ее муж дематериализовался, не выдержав Доры. Сама Дора по этому поводу: «Чего вы все от меня хотите?! Вот, даже Союз распался».

Дядя Яков сидит в своей комнате. Выходит только к обеду. За столом ни единого звука, вообще ни полслова. Сосредоточен на еде. А Дора с детьми и внуками жизнерадостно о своем.

Он проиграл эту войну, что шла где-то так четверть века. Что же, у Доры в союзниках время.

Борис с дядей Яковом на его любимой, на их любимой скамеечке на набережной. Говорят о чем-то пустяшном, просто понимают – нельзя молчать. Как он состарился. Как выцвел! (Борис пытается себя успокоить тем, что сам его возраст уже чудо почти что.) И такая тонкая ладошка как лист бумаги. Борис, сознавая фальшь, пытается выспрашивать его о юности. Дядя Яков, ковырнув раз-другой в своей биографии, бросил. Пауза. Вдруг: «Я давно уже живу только из принципа. Может, Доре назло. Смешно, не правда ли? Очень хочется на свободу. Но стыдно», – он замялся, но все же сказал, – «перед Ним».

Дора развернет компанию по увековечиванию и добьется мемориальной доски на доме. Ему вроде и так положено, но говорили, что кто-то наверху был против. (С доской у главной проходной завода обошлось без нее). Лет через семь после дяди Якова Дору хватит удар. А вскоре Борис купит квартиру у Бэллы и Марка.

Монолога Лопахина из «Вишневого сада» Борис не декламировал, но та же смесь торжества, восторга, жалости к прежним хозяевам, насмешки над этим своим торжеством.

Марк с Лёней уехали в Израиль, Бэлла с детьми в Австралию.

И вот теперь Борис берет билет, чтобы лететь, продавать квартиру.

Глава 4

ОН СНЯЛ трубку. Это мама. Давно уже не слышал ее (в последнее время как-то так получалось, говорит всё с отцом). Бодрый, радостный голос мамы. Он такой у нее всегда, в любом возрасте, не подвластен времени. У Бориса чуть ли не ком к горлу, сам не ожидал.

– Боря, – мама наслаждается самим этим произнесением его имени. – Что я тебя попрошу…

И далее целый список того, что он должен сделать в N-ске. Как всегда, в последний момент. Наверняка, что-то еще вспомнит и позвонит завтра, перед самим его вылетом. Хорошо, что хоть в самолете у него уже будет отключена связь…