– Кать, мне кажется, что ты чего-то не договариваешь. Тревожно мне. Говори! Готовите мне сюрприз? Хороший? Что-то мне подсказывает, что не очень. Ну, ладно, мама зовёт. До встречи!

Бросила трубку на рычаг телефона, постояла, глядя на него и мимо него, раздумывая: «Ведь точно происходит что-то. Катюшка чего-то не договаривает. Тоже не такая, как всегда. Вроде, и не рада, что я приехала. Странно…» Внутри что-то ёкнуло. Но тут нос подсказал ей направление аппетитнейшего запаха, рот снова наполнился слюной – и она вбежала на кухню.

Мать стояла у газовой плиты.

– Ну сколько можно тебя звать!

Раскрасневшаяся, с капельками пота над верхней губой и влажно блестевшим от испарины лбом. Пояс кухонного передника подчёркивает высокую полную грудь и одновременно – широкие, крепкие бёдра. Сильные ноги уверенно держат это тело на земле. Через плечо – кухонное полотенце.

– Садись. Ешь.

На столе сковорода жареной картошки с ранними грибами, ржаной душистый хлеб горкой на глиняной тарелочке и стакан молока, запотевший, только что из холодильника.

Жареная картошка с грибами и молоко. Что может быть вкуснее!

– Мам, а ты?

– Я пока жарила, напробовалась. Ешь. Остынет.

Хорошо у мамы!

Наевшись от пуза, сказав спасибо и чмокнув мать в щёку (ну, ладно, ладно!) – поплелась в спальню. Грохнулась там на кровать и мгновенно уснула…

…Проснулась от странной тишины в квартире. Встала, на цыпочках вышла в проходную комнату и увидела спящую мать. Та лежала на диване, не укрывшись, положив ноги на высокую подушку – сразу после рождения дочери заработала тромбофлебит, отправившись в жуткий декабрьский мороз к портнихе примерять платье к Новому году.

«Пусть спит».

Снова вернулась в комнату и начала собираться на встречу с подружками. Но спустя несколько минут услышала, как её зовёт мама. Вошла в комнату.

Мама сидела на диване, бодрая и подтянутая, как будто только что не спала глубоким сном.

– Ты куда?

– С девчонками договорились встретиться.

– Не успела приехать, уже бежишь сломя голову!

– Мам, ну мам… Не сердись! Не будешь?

Мать ничего не ответила, только махнула рукой.

– Ну, всё, мамуля. Я побежала, опаздываю.

Она пронеслась через комнату в прихожую, глянула ещё раз в зеркало.

«Хороша! Ну хороша же!» – порадовалась сама за себя.

Ярко-синее, в фантастических узорах, облегающее фигуру платье из струящегося по телу ацетатного шёлка, с широким, собранным кулиской на тонком запястье рукавом, белые туфельки на невысоком каблучке и белая сумочка через плечо. Тёмно-каштановые волнистые волосы в модной стрижке, «стрелки» в уголках серо-синих глаз. И губы. Полные, яркие, смеющиеся.

«Ну ведь и вправду хороша! А он пусть страдает! Ни за что первая не подойду!»

Так, вздёргивая себя и стремясь освободиться от жуткого волнения, которое испытывала только от одной мысли о встрече с ним, она уже собралась открыть входную дверь, как услышала:

– Смотри, чтобы в одиннадцать дома была!

Ох, эта мама.

– Мамочка, я же не маленькая. Погуляем с девчонками. Потом на танцы пойдём. Давно ведь не виделись.

– Сказала – в одиннадцать! И смотри, держи себя в руках!

– Мама, ты о чём?

Она вернулась в комнату. Что-то в голосе матери, во всей её манере говорить, напрягло и почему-то испугало.

– А ни о чём. Просто позже одиннадцати не задерживайся. Нагуляешься ещё.

– Ладно, ладно, мамуля! Я побежала!

Снова этот страх! Ничего же не произошло!

Она выскочила из дома, по пути нюхнув ярко-красные георгины на клумбе Иды Соломоновны, учительницы младших классов, живущей в доме напротив. Сама же Ида Соломоновна стояла у своего подъезда и разговаривала с Надеждой Петровной, соседкой со второго этажа. Они обе приветливо кивнули ей, но тоже не заговорили, не спросили ни о чём, как прежде, зато их взгляды она чувствовала на себе, пока не повернула за угол.

«Странно…»

…Ещё издали она увидела разноцветную группку своих подружек. Стояли кучкой и о чём-то оживлённо говорили. Оживление было каким-то нерадостным. Скорее, они выглядели растерянными.

Катя – миниатюрная, узкокостная, с чуть кривоватыми ногами, которые совсем не портят её фигурку. Всегда спокойная, рассудительная. Одета скромно и неярко. Зато глаза – кошачьи! Зелёные, раскосые. Полный атас! Волнистые волосы не нуждаются в особом уходе.

Ванда – плотная, упитанная, стабильная и смешливая до невозможности. В начале каждой весны всё её лицо густо покрывают веснушки. От этого она кажется ещё смешливее. Вечно в одной и той же юбке и широкой кофточке. Не любит одеваться. Вечный «конский хвост» на резинке.

Наташа – высокая и вальяжная. Глазищи – как вишни! Маленький ротик, открываясь, показывает ровный ряд мелких белых зубов. Стрижка «под мальчика». Самая умная среди нас. Отличница. Гордость класса. Красный диплом и факультет журналистики в университете. Одевается изысканно. Мама – портниха.

Занятые совещанием, они не сразу заметили, что она стоит рядом.

Она только услышала, как Ванда сдавленно сказала:

– Ужас, ужас! Как сказать?!

– Что за ужас? – засмеялась, обнимая их всех разом, – девчонки, вы чего?

Катя и Наташа растерянно заморгали и… опустили глаза. Одновременно. А Ванда, округлив небольшие карие глаза, уставилась на неё, словно первый раз видела.

– Да что случилось!

Сердце дрогнуло, и, кажется, перестало биться… а потом обнаружилось в горле колотящимся комом.

– Наташка, говори! Не молчи же!

– Ты только держи себя в руках, – как-то виновато и тихо произнесла Наташа, посмотрев наконец ей в глаза.

– Да что такое! Мама всё твердила сегодня «держи себя в руках». Теперь ты! Что? Что!

– Ты только…

Наташа запнулась, а потом:

– Ох! – он утонул его больше нет только держи себя в руках, – выпалила на одном дыхании она.

– …Кто утонул?

Сердце снова остановилось, а потом упало в живот.

– Кто утонул?.. он?!.. он.

– Да.

Вот и всё.

Плывут лица девчонок, плывёт здание почты и костёла. Она летит куда-то в небо… или под землю. Она первая ни за что к нему не подойдёт! Пусть страдает! …Он больше уже не будет страдать. Ни от чего… ни от кого… Где она? Где он? Где он! Ни-ког-да…

Глава пятая

Падение. Одна.

Голос мамы привёл её в чувство.

– …я же просила тебя – держи себя в руках. Просила. Теперь сама во всём виновата. Лежи, вместо того, чтобы с подружками гулять.

Мама. Строгая, безжалостная. У неё я всегда сама во всём виновата. Такая уж моя мама.

…Она с трудом открыла глаза. Белый потолок, бледно-зелёные стены. Цветы на подоконнике. Мама смотрит на неё осуждающе. Но она-то знает, что мама жалеет её.

– А что случилось, мамуля? – сказала и почувствовала тошноту.

– Что случилось. Не помнишь? Девчонки твои тебя чуть живую на машине привезли. Упала ты, дочка. Сознание потеряла. А ведь я говорила тебе – держи себя в руках.

– …вспомнила! Я вспомнила! И Наташка мне то же самое сказала.

И она вспомнила. И слёзы градом хлынули из глаз. Сначала она плакала тихонько, подскуливая, потом всё громче и громче, пока мать не прикрикнула: – Держи себя в руках!

– Мама, это я во всём виновата! Виновата, что его больше нет. Весь год я злилась на него, что он не писал, не приехал. Хотела мстить, желала ему всякие пакости, – давясь слезами, простонала она.

– Дура, он ещё в начале той осень утонул. Ты-то здесь при чём? Поехал на рыбалку на озеро Грутас и пропал. Решили – утонул. Тело, правда, так и не нашли – там столько бездонных мест и водоросли сплошные. Его мать пошла на озеро и тоже утопилась. Вот и вся история. Ты-то при чём? Кушать хочешь? Нет? Тогда спи.

Мать повернулась и ушла на кухню по своим делам.

А она уже не рыдала. Лежала молча, глядя в потолок, и слёзы, собираясь в уголках глаз, тяжёлыми тёплыми струйками стекали по вискам на подушку.

В начале той осени… А она весь год думала, что он забыл её, больше не любит, не хочет знать… встречается с другой. На зимние каникулы сюда из-за этого не поехала.

Почему же никто не сообщил ей о его смерти? Девчонки… пожалели? Разве так жалеют? Предательницы! А мать? Она никогда не одобряла их чувства друг к другу. Но целый год молчать! Господи! Чуть такую глупость не совершила с тем парнем в подъезде!.. целый год… а я даже не почувствовала ничего. Что его давно уже нет на этом свете…

Странно… она и сейчас не чувствовала этого… не чувствовала, что его больше нет, не чувствовала – и всё.

Слёзы высохли. Эмоций больше не было никаких. Одна бесконечная усталость.

Тяжелые веки придавили глазницы, и опустошающий покой разлился по всему телу.

…Она плыла на лодке по озеру Грутас.

Так приятно было ощущать тяжесть вёсел, упругую податливость воды во время очередного гребка и свои сильные руки. Солнце резвилось на поверхности воды такими яркими бликами, что всё время приходилось щурить глаза. Устала.

Она бросила вёсла, и те облегчённо закачались возле лодки, опускаясь всё ниже и ниже, пока не застыли своими лопастями среди водорослей.

По берегам, оставшимся далеко позади, склонялись до самой воды плакучие ивы, и тростник зеленел тёмной полоской. Пахло озером. Лёгкий ветерок колыхал этот благодатный запах, обволакивая им, как прозрачным невесомым шёлком.

«Как хорошо…» – расслаблено подумала она и увидела большую стрекозу, летящую размашисто и легко, и низко-низко, над самой водой. Стрекоза приближалась к лодке. Вот она, поблёскивая крылышками, подлетела, залетела в лодку и, задрожав слегка крылышками, присела на деревянную перекладинку напротив.

«Откуда она здесь, так далеко от берега?»

Солнечный блик стрельнул прямо в глаза, и она на мгновение зажмурилась. А когда открыла – не было никакой стрекозы.

«Куда же она делась?» – растерянно подумала и оглянулась вокруг.

Никого.

«Может, померещилось? Солнце, озеро, блики…»

Не найдя ничего вокруг, кроме себя самой, озера и своей лодки, со вздохом откинулась на корму и закрыла глаза…

Её разбудило ощущение, будто лодку кто-то раскачивает. Не открывая глаз, чувствуя покачивание лодки, прислушалась – точно, вода чуть плещется, и вёсла поскрипывают уключинами. Как приятно! Совсем не хочется открывать глаза. Но любопытство берёт верх, и она приоткрывает их. Раскачивание и скрип тут же прекращаются, а на фоне голубого неба появляется силуэт. До боли знакомый силуэт. Она совсем не удивлена.

Солнце светит прямо в глаза, и она, прикрыв их рукой, садится, а напротив неё, на той самой деревянной перекладине, сидит он. Её любимый. В белой своей футболке, заправленной в синие атласные спортивные трусы с белыми полосками по бокам, и в полукедах. Лицо очень бледное, почти белое, и очень спокойное. Его карие, любимые глаза, смотрят тоже спокойно – он просто смотрит на неё. Руки сложены на коленях. Губы медленно шевелятся, не произнося ни звука, но она слышит: «Не верь… Не верь». И глядя ему в глаза, утопая в них, тоже одними губами она отвечает: «Не верю… Не верю…»

Она услышала свой голос и проснулась. Белый потолок, бледно-зелёные стены. Цветы на подоконнике. Под волосами на подушке мокро от слёз. И такая радость от встречи! – тут же сменяющаяся горем потери.

«Это всего лишь сон! – в отчаянии проносится в голове, – всего лишь сон! Но он же сказал – не верь. Я и не верю. Что его больше нет».

…В прихожей зазвонил телефон. Она услышала, как мать прошла через комнату и сняла трубку, сказала кому-то – «сейчас», – и её тяжелые шаги раздались под самой дверью спальни.

– Иди, Катя звонит.

И снова послышались тяжёлые шаги. На этот раз – в сторону кухни.

Она повернулась лицом к бледно-зелёной стене и закрыла глаза.

Никуда она не пойдёт и ни с кем разговаривать не будет.

«Уеду. Завтра же уеду. Сейчас отсюда на Ленинград билет купить нетрудно. Уеду и никогда больше сюда не приеду. Все меня предали. Все».

Снова послышался голос матери под дверью.

– Слышала, что Катя тебе звонит? Пойди трубку возьми.

Она снова ничего не ответила, только по звуку поняла, что открывается дверь в комнату.

– Ну, и что ты лежишь? Девчонки твои все провода оборвали. Пойди, хоть что-то им скажи.

– Мама, завтра я уезжаю в Ленинград. И ни с кем разговаривать больше не буду. Поговорила уже.

С этими словами она обернулась к матери, а потом села на постели.

– Хочу уехать и всё забыть. Хочу всё начать сначала. И жизнь, и любовь… если получится.

– Ну, вот! Разве чего-то другого от тебя можно было ожидать! Год к матери носа не показывала! Если бы не этот твой, лю-би-мый, да не тётя Шура, разве бы ты приехала к матери?! Люблю! Люблю! Подумаешь, утонул, пропал. Мало на твоём веку ещё парней будет? А мать у тебя одна.

– Мамочка, ну что ты такое говоришь? Кроме тебя у меня никого на свете и нет. Не приезжала. Но ведь каждую неделю писала, звонила. А сейчас мне так тяжело, мамуля.

Она встала, подошла к матери и прижалась к ней.

– Мамочка, помоги мне. Не сердись, что уезжаю. Не могу я здесь оставаться.

– Только о себе и думаешь. Уезжай! Просить не стану. Только помни, что мать обидеть легко. Как потом с этим жить будешь?

Мать отстранилась и с видом оскорблённого достоинства вышла из спальни.

Почувствовала, как спазм прошел по телу – «как больно! как мне больно!» – схватилась за сердце, которое вдруг заныло, задрожало …и опустилась без сил на кровать. Внутри ширилась, разрасталась серая пустота. Эта пустота становилась всё объёмнее и объёмнее, грозясь выдавить собой наружу рёбра и остановить сердце. И такая беспросветная тоска охватила всё её существо, что, казалось, ничто в этом мире никогда больше не сможет возродить в ней саму жизнь. Всё угасло в ней.

«Бросили меня. Все… Даже мама».

Глава шестая

В поезде.

– Приготовьте билеты и плату за постельное бельё!

Голос проводника приближался.

Она, не глядя, пошарила рукой вокруг себя по нижней полке, на которой сидела. Нашла сумочку и положила себе на колени.

Проводник уже стоял в проходе и выжидательно смотрел на неё. Она заторопилась и, расстегнув молнию на кармашке сумочки, где всегда лежал кошелёк, просунула туда руку. Карманчик был пуст. Внутренне оцепенев, но не веря ещё, что кошелька там нет, шире раздвинула кармашек.

Нет, в нём не было ничего.

Проводник нетерпеливо протянул руку в ожидании билета.

Она посмотрела на него виновато и принялась копаться в сумочке, повторяя про себя как заклинание: «Не может быть! Не может быть!»

Но правда была в том, что кошелька с деньгами и билетом в сумочке не было.

– Ну, что там у тебя? – раздражённо произнёс проводник.

Она посмотрела на него и не увидела в его лице ни капли понимания или сочувствия – одно нетерпение и раздражение.

– Я найду! Сейчас найду! – схватилась за сумочку и прижала к себе.

– Ищи лучше! – кинул ей проводник, двигаясь дальше. – Обратно пойду – проверю.

Она снова принялась трясти сумочку. Вывернула всё её содержимое на сидение, проверила каждый шовчик подкладки, словно кошелёк был иголкой, которая могла затеряться в её складках, снова расстегнула молнию на карманчике. Ничего!

И тут она с леденящим ужасом вспомнила, как после посадки в поезд и предъявления билета проводнику, снова вышла из вагона и забежала в привокзальный буфет выпить стакан лимонада. Она увидела, как на картинке, себя со стороны: вот достаёт кошелёк, вот расплачивается и… вот кошелёк на буфетной стойке. Она так отчётливо увидела этот кожаный коричневый прямоугольник на стойке, что у неё закружилась голова.

– Что, девка, нашла свой кошелёк?

Это снова проводник.

– Нашла, – едва слышно пролепетала она.

– Давай билет и плати за постельное бельё.

– Я нашла свой кошелёк… только он лежит на буфетной стойке там, на вокзале…

– Что ты мне ерунду плетёшь! – рассердился вконец проводник. – Давай билет!

– Товарищ проводник… дяденька! Нет у меня билета! И деньги… и денег нет.

Проводник, усатый и грубый дядька, со всклокоченной шевелюрой и явно недовольный, что в такую жару надо ещё и работать, уставился на неё мгновенно выпучившимися глазами.

– Как так нет! Ты ж предъявляла при посадке!

– Потеряла… и кошелёк, и билет…

– Вот так вот. Угу… А ну, пойдём ко мне! Разберёмся!

И она покорно поплелась за ним.

Народ в вагоне прекратил все разговоры и выжидательно-заинтересованно смотрел им вслед, видимо, ожидая продолжения. А проводник подтолкнул её в своё купе, вошёл следом и громко захлопнул дверь. Там пахло картошкой, копчёной колбасой и ещё чем-то кисло-застоявшимся. Как только закрылась дверь, стало душно и невыносимо жарко. Лоб мгновенно вспотел, и пот заструился у неё по спине.

– Сядь!

Мужчина возвышался над ней как глыба, заслоняя всё пространство, и от этого ей стало совсем страшно.

– Понимаешь, что я обязан сообщить обо всём начальнику поезда, и тебя ссадят на следующей станции? – строго и требовательно выговорил он, нависая. Она отшатнулась от него, но тут же в отчаянии протянула к нему руки:

– Дяденька проводник! Товарищ проводник! Не надо! Не сообщайте… Не высаживайте… у меня же и денег нет… я даже назад вернуться не могу, – то ли сипела, то ли шептала она, умоляюще глядя снизу вверх на эту глыбу. – Сделайте что-нибудь! Помогите… вы же можете…

Она и сама не знала, что он может. Но он был её единственной надеждой на спасение. И потому она продолжала смотреть на него снизу вверх, а по щекам её всё быстрее и быстрее катились немые слёзы, которые она даже не пыталась вытирать.

– …Не знаю, не знаю, что тут можно сделать, – как-то нехотя выдавил из себя проводник. – Так… Ладно, сообщать пока не буду. До следующей станции Поречье ещё час ходу… Ну… Что с тобой, дурой, делать! Не высаживаться же, в самом деле, в чисто поле без денег. Но, смотри у меня, чтобы как мышь сидела! Чтобы ни-ни! Можешь покемарить, пока я чай и постельное бельё разносить буду.

С этими словами дядька-проводник вышел из купе и снова грохнул дверью.

Она оторопело сидела, не веря, что беда прошла стороной – её не высадят. Хорошо, что хоть паспорт в сумочке. Хорошо, что сумочку не потеряла. Хорошо…

Незаметно для себя забылась в полудрёме.

…В нос лез жуткий запах гнилых зубов и лука.

«Что это..? Где я?..»

Она c трудом разлепила глаза, медленно приходя в себя.

Вагон покачивало, а в купе по-прежнему было невыносимо жарко. Воняло луком и потом.

Прямо перед собой, в каких-нибудь двух-трёх сантиметрах, увидела большой бугристый нос, рыжие усы и под ними – толстые слюнявые губы – открытый рот, из которого и шло это смрадное зловоние.

«Проводник!» – пронеслось у неё в голове, и она, инстинктивно оттолкнув рукой это лицо, села.

Проводник от её толчка отвалившись к стенке купе, с изумлением уставился на неё.

– В-о-она ты как?.. – то ли с издёвкой, то ли с одобрением, протянул он. – А ты, я смотрю, не поняла, что тебе, девка, грозит. Думаешь, так всё тебе сойдёт?

Он снова начал приближать к ней своё потное лицо – она замерла, сердце колотило по рёбрам – но почему-то вдруг отодвинулся.

– Было бы предложено. Скоро Поречье. Там и ссажу.

Он встал, посмотрел на неё пренебрежительно, скривил губы, и вышел, снова громыхнув дверью.

Глава седьмая

«Спасибо!»

– По-речье! Остановка двадцать минут. По-речье! Остановка двадцать минут.

Голос проводника приблизился к купе и замолк. Она вся сжалась.

Хлопнула дверь в тамбур, закрываясь.

– Ушёл, – выдохнула.

Состав заскрипел тормозами, лязгнул стыком буферов, дёрнулся и остановился.

По коридору прошумела толпа пассажиров к выходу.

Она сидела, притаившись, еле дыша. Сердце бешено колотилось.

Нет, никто не зашёл за ней, никто не открыл дверь в это купе. Только высокое июльское солнце нещадно палило в окно.

В вагоне наступила полная тишина.

Тогда она потихоньку приоткрыла дверь, выглянула в коридор и, убедившись, что в вагоне никого не осталась, на негнущихся от страха ногах, доплелась до своего места в вагоне. Её фибровый чемоданчик так и стоял на нижней полке. В вагоне по-прежнему было тихо. Почти бегом, насколько позволяли всё ещё негнущиеся ноги, кинулась в другой конец вагона, к тамбурной двери, которая вела в соседний вагон. Выскочила в тамбур и, перейдя в следующий вагон, там, через открытую дверь, спустилась по крутым ступенькам на перрон.

И зажмурилась – таким ярким показался ей свет летнего дня.

Солнце стояло высоко и светило прямо на перрон. Она с опаской быстро бросила взгляд вдоль состава – дядьки-проводника из её вагона нигде не было видно.

По перрону сновали пассажиры, потные и шумные, скупая у вокзальных старушек и дородных тётенек всякую снедь, то есть – еду. Пахло картошкой, малосольными огурцами, укропом и очень как-то по-деревенски, как ей показалось. Аппетитно.

Рот наполнился слюной. Она вспомнила, что не ела с прошлого вечера. Не хотелось. Да и мать не предложила ничего, не позвала за стол. И провожать её на поезд сегодня – тоже не пошла.

Снова вспомнила, как захотелось пить на вокзале, как зашла в буфет, как расплатилась за лимонад. И увидела свой кошелёк на стойке привокзального буфета.

Застонала и, поставив на землю чемоданчик, без сил опустилась на него.

…Состав проплывал мимо. Теперь уже в противоположную сторону – здесь, в Поречье, паровоз перегоняли и ставили из головы в хвост. Отсюда начинался путь прямо на Ленинград… Перрон почти опустел. Хозяйки складывали в корзинки то, что осталось не распроданным, не использованные бумажные пакетики; кое-кто на ходу пересчитывал небогатую выручку. Молча расходились.

Она с трудом поднялась с чемоданчика, подняла его за ручку (какой тяжёлый!) и, отойдя к самому краю платформы, снова поставила. И снова села на него.

«Что делать?.. Что делать…»

Пустота в душе и в голове. Тело отяжелело и уже не чувствовало ни палящего солнца, ни голода – ничего. Она сидела на своём школьном чемоданчике, опустив голову и свесив плетьми руки с колен. Не было ни страшно, ни горько, ни жалко…

– Ты чего это здесь на солнцепёке? Не встретил, что ль, никто?

Закрывая солнце, к ней наклонилась женщина – одна из тех тёток-хозяек.

– Чего молчишь? Солнечный удар хочешь здесь заработать? Гляди, красная уже вся. Так, спрашиваю, не встретил никто?

– Не встретил, – покорно ответила она, – никто не встретил…

– А к кому приехала? Что-то я тебя не припомню. Всех наших поселковых знаю. Так к кому приехала-то?

Тётка наклонилась к ней ближе.

Слёзы вдруг прорвались наружу с такой силой, что она не успела даже прикрыть рот рукой – заревела как маленькая, вслух. Ревела, утирала слёзы потными грязными руками, давилась, шмыгала носом и продолжала реветь.

Тётка от неожиданности сначала отшатнулась, но тут же схватила её за плечо и заставила подняться с чемодана.

– Чемодан-то твой?

Давясь слезами, она только кивнула головой. Тётка схватила чемодан, сунула ей в одну руку свою пустую корзинку, а за другую потащила вслед за собой. Несколько ещё остававшихся на перроне тёток и бабулек-картошечниц с интересом смотрели, как они перешли через переезд и направились к частным домикам, видневшимся за редкими посадками деревьев.

***

– Вот здесь пока поживёшь. Комнатка вчера освободилась. Если сдам кому завтра-послезавтра – к себе в комнату пущу. Со мной будешь жить. Живи, сколько захочешь. Денег с тебя не возьму и на билет дам, не переживай. А можешь так и вовсе остаться до осени. Работу я тебе подыщу – в сезон в санатории делов много, лишних рук не бывает. Деньжат подзаработаешь, тогда и в свой Ленинград можешь возвращаться. Как взрослая. Смотри. Думай. Не торопись.

Тётка смотрела на неё с участием, но без излишней жалости. Полноватая, лет сорока – сорока пяти, с рабочим загаром труженицы, привыкшей много времени проводить на воздухе, обрабатывая землю, с сильными руками и умными бледно-голубыми глазами. Её звали Стася. К этому моменту тётка Стася, как велела она себя называть, уже знала всю историю жизни этой девчушки. Когда-то и она была вот такой же молоденькой, наивной и свято верившей в дружбу и любовь. И так же, как эта девочка, наелась досыта и людской подлости, и предательства близких, и потерь испытала немало. Теперь жила одна в своём небольшом домике, работала в местном санатории посудомойкой, летом сдавала комнатку отдыхающим, копалась в огороде, выращивая кое-что для продажи на рынке и на перроне – пассажирам – с проходившего поезда. Ей в радость было бы иметь такую жиличку, и помочь хотелось ей от всего сердца.

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

2 из 4