Всё Начинается с Детства

И оттуда, снизу, донесся смех. Это был какой-то тошнотворно противный, отвратительный смех. Он был так далеко и в то же время так близко. Он звенел в моих ушах, все усиливаясь, усиливаясь, усиливаясь. Вот он стал до боли раздирать мои барабанные перепонки. И все время в этом смехе мне слышалось: «Еврей… Еврей… Еврей…»

Мне было только шесть, но я знал, что это такое. Я слышал слово «еврей» в разговорах взрослых. Слышал о неприязни к евреям в нашей стране, «дружной и сплоченной». Но это были разговоры о чем-то отвлеченном, о том, что было где-то там, вне меня и моей жизни, о том, что меня не касалось, не причиняло ни вреда, ни боли.

До сегодняшнего дня. До этой вот минуты. До этой вот землянки.

Бешено заколотилось сердце. Закололо в груди. Я швырнул свою деревяшку-автомат и бросился прочь.

А смех мчался за мной…

Глава 16. Собакоеды

Я возвращался из школы веселый, подпрыгивая и напевая. Громко, чтобы прохожие слышали меня. Пусть догадываются, какая у меня радость! Сегодня я получил первую отметку и, представьте себе, пятерку! По поведению. Быть отличником вовсе не трудно, размышлял я. Веди себя прилично – и все тут.

Моя радость была небескорыстна. Отец обещал: летом я поеду в Кисловодск, если окончу первый класс хотя бы «хорошистом». Тогда это слово было в ходу, так говорили и ученики, и учителя, и родители. Я, конечно, мечтал об этой поездке. И вот теперь первый шаг был сделан. В мыслях своих я уже совершил некий прыжок – Кисловодск, казалось мне, уже обеспечен. В самом деле, до лета оставалось каких-то два… три… восемь месяцев – и я там! Я уже видел перед собой горы, лагерь среди них, озеро, лодки и прочие прелести.

Перенесясь в Кисловодск, я и не заметил, как очутился возле дома. У подъезда было полно мальчишек. Сидя на корточках, они окружили Леду, нашу дворовую собаку. Рыжая, похожая на колли дворняжка была общая любимица. Ее умные глаза всегда сияли, днем – как два солнечных шарика, ночью – как мерцающие звезды. Лохматый приподнятый хвост вилял из стороны в сторону. Леда была очень дружелюбна, ей нравилось наше общество. Как и нам – ее… Мы не скупились на ласки. Гладили ее мордочку, целовали в холодный черный нос. Приходилось, правда, с опаской поглядывать по сторонам: не увидели бы родители. Нам постоянно твердили, что целовать дворовую собаку, гладить, даже просто играть с Ледой – негигиенично. Спорить со старшими бессмысленно, надо просто делать вид, что ты кое о чем забыл. К тому же, наши родители были нелогичны: многие из них очень любили Леду, кормили ее и все такое…

Недавно наши отношения с Ледой стали еще теснее: она ощенилась. Не в первый раз. Леда рожала почти каждый год. Но для пацанов это всегда становилось событием. Произошло оно в подвале, там и оставались щенки. Леда редко отлучалась от своего потомства, но кое-кто из ребят навещал собачье семейство. То ходили полюбоваться щенками, то вспоминали, что надо покормить Леду… Впрочем, на это отваживались ребята постарше и то немногие: в подвале было страшновато. Сегодня Леда сама вышла к подъезду – но не оттого, что соскучилась без нас. Под ее похудевшим животом болтались пустые соски. Ей нужно было подкрепиться, чтобы накормить щенят. Леде теперь то и дело хотелось есть. Но, в отличие от других собак, она не бродила в поисках еды среди мусорных баков. Отбросами Леда брезговала. Она была дворовая собака, так сказать, член общества – и помнила об этом. Она понимала, что состоит на довольствии дома № 15…

При каждом доме имелась своя собака. Но наша была лучше всех. Мы гордились тем, что Леда всегда вычесана, без колючек в хвосте, с лоснящейся шерстью. Она и ходила по особому, не как другие дворняжки – бочком, торопливой рысью, с опаской оглядываясь по сторонам, поджав хвост. Нет, Леда была светской дамой, она никогда не торопилась, шла прямо и смело. Иногда позволяла себе пройтись вразвалочку, повиливая задом… Если бы кобели могли свистеть, то при виде кокетливой красавицы они непременно присвистнули бы: «Ох и хороша!»

Да, Леда была хороша… Наверно, поэтому и щенилась каждый год.

…Мы с удовольствием смотрели, как Леда глотает кусочки колбасы, и вдруг услышали пронзительный вопль: «Собакоеды!»

С этим воплем подскочил к подъезду взлохмаченный и красный Витька Смирнов – он жил в соседнем доме, – и помчался дальше. Видимо, оповещать своих. Действительно, не прошло и минуты, как из-за угла выехал небольшой грузовик. Отвратительный грузовик, мы его ненавидели и боялись, как и тех, кто в нем находился. Это и были «собакоеды» – команда, которая вылавливала бездомных собак, а именно такой считалась наша Леда… Коммунальные дома не имели права держать дворовых собак. Жильцы не могли даже протестовать против этих разбойничьих облав. Вот в чем была беда. И единственными защитниками животных оставались мы, мальчишки.

Живодеров, которые сидели в грузовике, мы знали очень хорошо, они частенько сюда наведывались. «Партизанская война» с ними велась из года в год.

За рулем сидел парень с безразличным тупым выражением на круглой физиономии. Он был невысок и неуклюже передвигался на растопыренных ногах – вот-вот споткнется на ровном месте и шлепнется. Его напарник, небритый, заросший щетиной и с вечной жеваной сигаретой во рту мужик, почему-то всегда носил сапоги.

Мы не раз со злобой наблюдали, как действуют «собакоеды». Углядев очередную жертву, они выскакивали из машины и пытались накинуть на шею собаке что-то вроде лассо, сделанного из толстой, скрученной жгутом, проволоки. Петля поблескивала смертью. Особенно страшно поблескивала, попав на шею собаке…

Вряд ли кого из жителей дома радовало это зрелище. Разве что были среди них тайные садисты. «Собакоедов» ругали, даже пытались воздействовать на их совесть.

– Чему детей-то учите? Животных убивать? – горестно вопрошал кто-нибудь со своей веранды.

– Мылом, небось, моешься! – отвечал обычно небритый.

– А что будешь говорить, когда она сына твоего тяпнет? – вопрошал тупомордый.

Говорили, что из собак варят мыло… Мальчишки считали, что это нелепость. Неужели нельзя придумать какой-нибудь другой способ? Ведь вон сколько всего напридумано! Небось и мыло теперь делают из какой-нибудь химии. А если правда, что из собак, тогда мыло и в руки-то брать противно! Моешь руки и думаешь: это наша Леда пенится…

Кроме того, у нас, у детей, было серьезное подозрение, вернее даже уверенность: собачники отлавливают животных, чтобы полакомиться мясом… Потому-то мы и звали их «собакоедами»!

– А что? Очень даже просто, – обсуждали мы причины этого «собакоедства». – Мяса на базаре часто нет, вот они и ловят бедных собак. Обдерут шкуру, нарубят мясо на куски… И сами наедятся, и на базар отнесут. Поди, отличи от бараньего!

Подогреваемая такими соображениями, наша ненависть к «собакоедам» становилась беспредельной. В отличие от взрослых, все мы, а особенно те, кто был постарше, не ограничивались перебранкой с врагами, а придумывали разнообразные способы защиты и изощренные планы мести. Пока собачники охотились, мальчишки прокалывали шины грузовика или вставляли спички в зажигание. Однажды удалось даже открыть кузов и выпустить на волю чуть ли не дюжину собак. А потом, укрывшись в подъездах, мы корчились от смеха, глядя, как бесятся «собакоеды».

Но, конечно, первой задачей при их появлении была оборона. Планы ее разрабатывались загодя и были хорошо продуманы. Сегодняшняя тактика была ясна: скрыться в подвале, в том самом, где Леда выкармливала щенков.

Отступали мы, как спартанцы, выстроившись клином, прикрываясь портфелями, и с Ледой посередке. Благополучно добрались до третьего подъезда, где был один из входов в подвал. Забираться сюда с Ледой было не так страшно, как самим. Но все-таки… Многие из нас, включая меня, боялись подвала. Это темное помещение тянулось под домом во всю его длину и освещалось лишь небольшими окошками-проемами в задней стене. К тому же потолок был низок, идти приходилось пригнувшись.

Мрак и заброшенность делали подвал отличным убежищем для разного сброда. Кто только там иногда не ночевал, а порой и не жил! То какой-нибудь запойный пьяница – до отрезвления, то бездомный бродяга – на месяц-другой, пока не выгонят. Да ладно, если б только это. Старшеклассники туманно поговаривали о какой-то нечистой силе, о привидениях…

– Стою я там как-то, – рассказывал Сипа, – покуриваю, значит. Вдруг оглядываюсь, а «оно» на меня смотрит, глаза горят. И мычит, будто поранено… Как я убежал, не знаю!

– Бухой бездомник! – смеялись его друзья. – Просил опохмелиться, а ты со страху не понял. Ну, даешь!

Смеяться-то смеялись, но мороз продирал по коже.

* * *

Леда бежала впереди, а мы шли гуськом и все оглядывались, хотя стояла кромешная тьма. Особенно страшно было последнему. Фонарей не припасли – большой промах, – а в подвале и при фонарях трудно идти не споткнувшись.

Чего здесь только не было: и обломки труб, и куски цемента, и бутылки, и всяческий мусор, не говоря уж о засохших человеческих экскрементах. Но мы шли, и шли, и шли. Искрящиеся глаза Леды указывали нам путь. Она-то хорошо знала дорогу.

Щенята, все семь, лежали на тряпках у одного из проемов. Здесь можно было их разглядеть. Малюсенькие, они, повизгивая, тыкались друг в друга мокрыми носиками. Ну и обрадовалась эта компания, почуя мать! Отчаянно толкаясь, все поползли к ее брюху. Ползти-то было недалеко: Леда, как дошла, обнюхав для порядка щенков, тут же улеглась на бок.

Мы притихли… Слышно было только попискивание и чмоканье.

Вдруг чуть поодаль у стены вспыхнула спичка. Кто-то вскрикнул. Но перепугаться как следует мы не успели: пламя осветило лицо Олега.

– От кого сбежали, пацаны? – спросил он.

– От собачников! – И мы наперебой принялись рассказывать о недавнем сражении.

Леда, была участницей разговора: она крутилась у ног Олега, повизгивала, виляла хвостом. Леда любила Олега. Не раз он, защищая ее, лез в драку. Собаки распознают друзей лучше, чем некоторые люди.

– Давно их будку спалить надо было, – дослушав наш рассказ о «собакоедах», пробурчал Олег.

Идею бурно поддержали. Но «будку» палить не пришлось.

Прощаясь в этот вечер с Ледой и щенятами, мы и представить себе не могли, что видим нашу собаку в последний раз. Но случилось именно так.

На другой день Леда исчезла. Как это произошло, что случилось – никто не видел. И собачники вроде больше не приезжали.

Мы обегали все дворы по соседству, мы расспрашивали всех – и детей и взрослых, но Леда никому не попадалась на глаза.

Двоих ее щенят удалось отдать добрым людям, пятерых пришлось утопить. Не нам, конечно, пришлось, а взрослым.

Другой дворняжки мы так и не завели. Как-то не получилось. Да и Леде мы не хотели изменять: все надеялись, что вернется.

Глава 17. Глоток жизни

Грохотали и лязгали гусеницы танков, гулко бухали выстрелы, дымились стволы пушек. На полигоне танкового училища шло очередное ученье. Стоя на крыше нашего дома, мы с волнением, восторгом, завистью наблюдали «бой»…

Ну и повезло нам с жильем! Уж так повезло, что мальчишки всего города могли позавидовать. За нашим домом начинался огромный пустырь. Простираясь на несколько километров, он уходил к холмам. На краю пустыря находилось танковое училище, а неподалеку от него полигон, на котором и проводились сейчас танковые ученья… Ну? Теперь понятно, почему нам повезло? Ведь с крыши нашего дома мы, как с трибуны стадиона, могли наблюдать это замечательное зрелище, которое было для нас слаще любого кинофильма о войне. Да разве мы способны были просто наблюдать? Мы ведь не на крыше находились, а на холме, с которого, как представители Генштаба, руководили боем!

– Ку-уда? Куда прешь? Наперерез давай, наперерез! – отчаянно орет Витька Смирнов, пристально всматриваясь вдаль через бинокль, который ему заменяют пальцы, сомкнутые в кольцо.

До нас доносятся приглушенные автоматные выстрелы… Потом одиночные из пистолетов…

– Калашников… Трассировка пошла… – Это Колька Куликов, сидя с закрытыми глазами, объясняет происходящее. О, он большой знаток! Обхватив колени, напрягая слух до рези в ушах, Колька покачивается в ритм стрельбе и кажется, что он сидит где-то в концертном зале, наслаждаясь классической музыкой… – Три… Четыре… Пять… – Подсчитывает он. – Сейчас закончат…

Прозвучал шестой выстрел из нагана. Наступила недолгая тишина. И на полигоне, и у нас на крыше. Но в нашем воображении события продолжались. Вот лежит офицер в траншее. Он ранен, он ведет неравный бой. Патроны в пистолете кончились. Сейчас его окружат – и…

– Конец, – выдохнул Колька. Он уже не раскачивается, глаза у него страдающие. – Конец, убит!

И все же мы к чему-то прислушиваемся, ждем… А вдруг… Так и есть! «Пых-пых-пых!» – звучат вдали одиночные выстрелы.

– Нет, не убит! – с торжеством говорит Витька. – Обойму сменял просто. Вечно ты, Колька…

Да, конечно, мы – представители Генштаба на холме. Но как нам хотелось быть сейчас там, на поле! Сидеть за рычагами боевой машины и мчаться вперед, преследуя врага! Вперед, только вперед!

Сладостные мечты…

* * *

Стать военным мечтали многие мальчишки в городе. В Чирчике они составляли касту, с нашей точки зрения высокую, были полны достоинств как внутренних, так и внешних. Они умели щегольнуть выправкой. Бывало, идет офицер в безукоризненно отглаженном кителе, сверкают звездочки на погонах, прямые плечи, грудь колесом, пружинисто и ритмично шагают ноги – будто он марш в строю отбивает… Знает, знает, конечно, что блестящие детские (а, может, и девичьи) глаза с восторгом следят за ним. Но взгляд у него строгий, устремленный вдаль. Никого решительно не замечает! Кроме, конечно, старшего по званию, которому четко и красиво отдает честь…

Неплохо было и дружить с сыном военного. Ведь у такого мальчика жизнь была куда интереснее нашей! Папа нет-нет да и берет его с собой в училище, и он может там подходить к танкам, трогать их. Или даже подержать в руках автомат!

Ученье подошло к концу. Танки один за другим, развернув башни в сторону холмов, возвращались на свои стоянки. Собрались расходиться и мы.

Крыша нашего дома – плоская, с небольшим скатом. У крыши ни перил, ни бортиков, подходить к самому краю решались немногие храбрецы. Они умели свесить кабель телевизора или сбить опасные для прохожих сосульки. А у меня при одной мысли об этом начинали дрожать коленки.

Мы собирались уже спускаться с крыши, как из дверки входной башенки вышли двое Опариных: Вовка – мой ровесник, и второй постарше – Гена. Их отец был военным, и старший Опарин уже решил, что после школы пойдет в военное училище.

– Вы тут зачем? – спросил он удивленно и даже сердито. – А ну, брысь вниз!

– А листья уже подсохли, подсохли! – крикнул Женька Андреев и первым юркнул в дверь…

Для нас крыша была наблюдательным пунктом. Для старших ребят она служила как бы производственной площадкой: здесь на нитках, подвешенных к антеннам, сушились аккуратно свернутые из листьев вишневых деревьев самодельные сигареты. Нередко в укромном уголке сушилась и конопля, тайком выращенная где-нибудь за гаражом. Неужели же Генка думал, что мы, младшие, об этом не знаем? И почему они, старшие, пропускают ученья – такие увлекательные зрелища? Мы долго обсуждали это, прежде чем разошлись по квартирам.

Отец, хрипло дыша, сидел на кровати. На него опять навалился тяжелый приступ астмы. Он ослабел до того, что даже не мог покинуть «бетонный гроб» – так он называл квартиру, – чтобы посидеть на скамеечке у подъезда. Чуть слышным голосом он подозвал меня.

– Помнишь, где больница? Сходи за кислородом… – и протянул мне брезентовую кислородную подушку с дыхательным шлангом. – Я звонил… Доктор тебя ждет.

До больницы можно было доехать на автобусе, но я решил, что пешком быстрее. По пути с досадой вспомнил, что вход на больничную территорию находится на самом дальнем ее конце. Словом, путешествовал я не менее получаса. Но, наконец, добрался и, разыскав дежурного врача, молча протянул ему подушку. Врач глядел на меня поверх очков в великом удивлении.

– Ты чей? – спросил он. – Откуда у тебя эта подушка?

– Папа дал, чтобы вы наполнили…

– Какой еще папа?

– С поселка Юбилейного, – ответил я, уже испуганно.

Ведь отец сказал мне: «Доктор тебя ждет». А этот не ждет нисколько. Вдруг это совсем не тот врач и он не сменит подушку?

– Так это твой отец звонил час назад? – догадался, наконец, доктор. – Да, он сказал – придет сын… А я подумал – взрослый сын… Сколько же тебе, сынок, лет?

– Шесть, – ответил я, не подозревая, что мы почти повторяем диалог из поэмы Некрасова.

Доктор помолчал, покашлял.

– Мамка, наверно, на работе, да? А папа… У меня, понимаешь, сейчас машины нет… Сестра, – вдруг закричал он, – наполните поскорее! Но не до конца…

Зашипел в трубке кислород. Доктор присел на корточки и передал мне подушку.

– Держи… Ты же не куришь, правда? – он потрепал меня по макушке. – Неси осторожнее! Помни – это папке твоему глоток жизни.

Я схватил подушку и изо всех сил помчался домой.

Глава 18. Чубчики

Класс обсуждал ужасную новость. Ренат Хабиев искалечил руку. Три пальца оторваны, два оставшихся изуродованы…

Вчера, после занятий, Ренат и несколько старшеклассников пробрались на полигон. Незачем объяснять, что собирали они гильзы от патронов. Ренату повезло: ему попался боевой, неразорвавшийся патрон. Очень ценная находка: из патрона можно было извлечь капсулу, а капсула – это… Ну, сами понимаете! Вернувшись, Ренат тотчас занялся делом. Не в доме, конечно, а во дворе.

– Он как раз капсулу от гильзы отсоединял циркулем, – рассказывал взволнованным слушателям Женька Жильцов. – И тут как рванет… Прямо в руке!

Рослый Женька постоянно ошивался возле пятиклассников и всегда знал новости.

Ребята долго молчали. Видимо, почти каждый представил себе, какую ужасную боль испытал Ренат. На многих лицах даже появилась гримаса страдания. Тимур Тимиршаев уставился на свою раскрытую ладонь, морщась поджал три пальца…

– Хоть левая, и то хорошо, – прервал молчание Сергей Булгаков.

Он был в одной компании с Жильцовым. В школе они особыми успехами не отличались, разве что надо было поколотить кого-то или «предупредить»… А Ренат – он озорником не был и в эту компанию попал невзначай. Ренат был из бедной и многодетной узбекской семьи, проживавшей не в новостройке, а в поселке, в глинобитном домике. В школе тихо сидел на последней парте и не принадлежал к числу тех, кто поднимает руку, желая блеснуть знаниями у доски.

В класс вошла Екатерина Ивановна. Мы разбежались по местам.

Поставив портфель у стола, учительница долго расхаживала по классу. Расхаживала молча, не глядя на нас. На ее лице, круглом и добродушном, не было обычной улыбки, а было такое грустное выражение, что всем нам стало совсем уж не по себе.

– Ну что же, первый «б», – вымолвила она, остановившись, – ну что же, отличились, наконец? Кто вчера был с Ренатом на полигоне?

Класс, разумеется, молчал. Если кто-то и был на полигоне, что он за дурак сообщать об этом? А если кто знал, с кем ходил Ренат, друзей выдавать нельзя, это железно!

Напрасно Екатерина Ивановна пристально и строго поглядывала на Жильцова, Булгакова, Гаага. Они, как и все, молчали.

– Как же таких шалунов приняли в октябряты? – укорила нас Екатерина Ивановна.

Действительно, мы уже недели две ходили с октябрятскими звездочками на груди и очень этим гордились. Но разве же запрещено в октябрятских правилах играть в «войнушку» и припасать патроны для боевых действий? Несчастье, произошедшее с Ренатом, конечно же, испугало всех. Но в то же время он казался теперь героем, пострадавшим на войне.

Нет, упреки Екатерины Ивановны не пробудили раскаяния. Класс молчал…

Поругав нас еще немного, Екатерина Ивановна сообщила, наконец, нечто стоящее:

– Завтра после занятий пойдем в больницу к Ренату. Кто сможет?

Руки поднялись, словно лес. И класс сразу загудел, немоты как не бывало…

Домой мы, как всегда, шли гурьбой. Фамилия Хабиева не сходила с уст. О да, его, конечно, жалели. Но в сторону полигона мы поглядывали вовсе не с чувством страха. Полигон стал еще более «боевым». И желанным.

Вот мы дошли до четырнадцатого дома, до бывшей стройки то есть. Она уже завершилась. А как нам не хватало строительной площадки! Будто отняли что-то, что составляло главную прелесть жизни. Сколько было здесь приключений! А новый дом… Ну, что дом? Он выглядел, как огромный свеженький плакат: в белых рамах сверкают отмытые стекла, блестят свежевыкрашенные темно-красные двери подъездов. На лестницах вкусно пахнет побелкой. По ступеням топают, втаскивая багаж, радостные новоселы.

Если нас что и привлекало в новом доме, так это возможность новых знакомств, приобретения новых друзей. А еще – новая парикмахерская, открытая в торце здания.

Сюда-то мы и заглянули сегодня. Колька вспомнил, что завуч сделал ему строгое замечание: оброс, мол, вид у тебя неряшливый. Мы с Эдемом решили пойти за компанию.

Просторная, светлая парикмахерская – она занимала угол здания – была обставлена скромно: всего два кресла и три стула для ожидающих. На тумбочке жужжал вентилятор с резиновыми лопастями, по радио звучала негромкая музыка. Оба кресла были заняты клиентами. Мы уселись на стулья и сразу же превратились в зрителей, приглашенных на интереснейший спектакль. Актеры, то есть парикмахеры, были, как врачи, в белых халатах. Тот, что постарше – он несомненно играл главную роль – ловко орудовал то машинкой, то ножницами. Руки его так и мелькали: вверх, вниз, вправо, влево… Возле кресла он крутился, как фигурист на катке. Толстый живот не позволял ему плотно придвигаться к креслу, он работал, смешно вытянув руки. Может быть, поэтому казалось, что мастер стрижет наощупь, не глядя. Вот-вот срежет клиенту ухо, думал я. Срежет и даже не заметит! Засыплет пудрой. А потом второе отрежет и тоже запудрит. И отпустит клиента. А тот встанет с кресла – и тоже ничего не заметит! Ведь симметрия не нарушилась… Он даже не поймет, что уже оглох (я думал, что именно так происходит, когда отрезают уши), а только мотнет головой – спасибо, мол, хорошо постриг, ничего не торчит… И уйдет…

Второй артист – парикмахер, то есть, – был молодой и не такой шустрый. Видно, еще новичок. Он не торопился и, несколько раз щелкнув ножницами, отступал на пару шагов, внимательно разглядывая голову клиента.

Главный мастер окончил первым. Кресло освободилось. Мастер поглядел на нас и сделал приглашающий жест: прошу, мол… Мы переглянулись. Почему-то стало страшно. Мы вцепились руками в стулья. Будто нам не в кресло к парикмахеру садиться, а ложиться на операционный стол. А доктор, то есть, парикмахер, застыл в ожидающей позе: «Ну-с, кто первый решится?»

Первым оказался я, нисколько того не желая. Просто я сидел посередке, а Колька и Эдэм совершенно неожиданно и коварно столкнули меня со стула… И это – друзья! Но делать нечего, я шагнул вперед, уселся в кресло. И пока парикмахер обматывал меня белой простыней, я мрачно представлял себе, как по ней потечет кровь. А из зеркала на меня глядел испуганный, но довольно симпатичный мальчишка с аккуратной прической, вовсе не обросший. В глазах его была мольба: «Не надо, это ошибка, не того посадили!»

– Как вас постричь, молодой человек? – со снисходительной вежливостью спросил мастер. – Наверно, под «чубчик»?

Я молча кивнул головой. Выбор был ограничен: «чубчик», «полубокс» или «молодежная». До последней стрижки я еще не дорос. «Полубокс» не любил: на моей голове он выглядел, как меховая шапочка на преждевременно облысевшем ребенке. Оставался только «чубчик»…

Застучали ножницы, зажужжала машинка, а я все больше сжимался и ежился, чувствуя, как толстый живот парикмахера трется о мои руки. Скорее бы он закончил! Хватит! Вот уже и знаменитый чубчик спустился мне на лоб… Да, кажется, все. Парикмахер взглянул в зеркало, повертел мою голову… Уф, сейчас отпустит! Но нет – он снова схватил машинку и принялся оголять мой затылок. «В-в-жж, в-вжж!» – машинка рычала как автомобиль, когда он поднимается в гору. Мне казалось, я сейчас оглохну! А Профессор Парикмахерских Дел продолжал пытать меня. Он так свирепо вдавливал машинку в мой затылок, будто стремился пробурить его. Может, уже и пробурил? А теперь – скребет. Как лопатой по асфальту.

Я покрылся испариной, щеки пылали, уши горели. В зеркале я увидел друзей за своей спиной – они тряслись от беззвучного хохота, вцепившись в сидения стульев.