Дневник школьника 56—57 года

Дневник школьника 56—57 года

Юрий Бевзюк

Дизайнер обложки Евгений Сазанов

© Юрий Бевзюк, 2020

© Евгений Сазанов, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-4498-7976-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

11.14…Особо ценен мой школьный дневник:

в нём зафиксирована

стремительность умственного моего развития

47 спустя лет, в 2004-м, – на пишмашинке,

с комментарием от тогдашности переписан, —

и оцифрован племянником, – им же отпечатан на принтере…

…Но вот сейчас, когда представилась возможность публикации на весь мир, —

та оцифровка не нашлась! Приходится заново…

По с точкой пунктуации присылает мне оцифровку

на редакцию мой выручатель Евгений,

с точкой переписывая

Я было мирился, удаляя точку от курсора лишь по-близости:

мол, содержание де не меняется даже незначительно!

но час назад таки позвонил, чтобы не делал лишнего!

Здесь ведь дело принципа:

с 2004-го года столь много писал, —

что, наконец-то, возмутился:

точка-то зачем, когда ясно, —

что если за пробелом буква большая, —

то предыдущее предложение – закончено!!!

У меня лишь в последние 7 лет

пунктуация без «точки» выработалась…

…Но что удивительно?

Ведь писали многие и поболее моего, —

но почему только я возмутился?

Знать столь велика над человечеством власть даже вредно-лишней привычки

…Притом что никакое предложение (мысль!) —

не кончается «точкой» категорически… 12.10

5 мая 2020., 6.36 …Лет человеку жить лишь 70, по библии; при крепкости – до 80-ти; при крепкости особой – и до 90-ста вытянешь; до 100-та – при крепкости лишь исключительной 6.47 …7.03 …при обстоятельствах, особенно счастл`ивых …и вряд ли будешь рад столь жизни длительности 7.08

7 мая 2020, 10.41 …Всё чаще в старости начало жизни вспоминается, – было оно у меня особо счастливо сначала (уже описано не раз, – найди, попробуй-ка те записи, однако!); но время было послевоенное тяжкое …с класса первого ощутилась его тяжесть …и тоже описано неоднократно…

Дневники

Путь в школу от выхода переулком с оврага мимо дома Наймушиных слева был почти одинаков пути справа, разве нижним, левым, немного высоты терялось Вернее, немного высоты – метра два всего – терялось как раз путем правым, но левым приходилось брать перед выходом на спуск пологий уже к школе довольно крутой взлобок, им выходить было все же ниже немного. Правым путем ходил сызмальства, как только можно стало доверить мне карточки, за хлебом для всей семьи, каждый день к хлебному магазину на Черемуховой. Смутно запомнились мне эти карточки, смутно запомнился и тот длинный проход в бараковидном доме, которым надо было проходить с торца барака к хлебному, причем спускаться немного вправо вниз, – и магазин был длинный, темный: дома того давным-давно нет, как и всех частных – всё там безбожно загажено многоэтажками, – остался лишь след в памяти. Чуть еще выше этого пути была «вышка» парашютных прыжков, а потом базарчик на пологом склоне под вершинкой, потом огороженный двор каких-то складов. Мимо этой «вышки» через довольно крутой, но невысокий каменистый хребет выходил на пологий склон на юго-запад, на короткую улочку старых домиков, в конце которой, на перевальчике дороги от Диомида к Чайке была небольшая продуктовая база, во дворе которой меня как-то летом 47 года чуть не задавили в огромной очереди за ржаной мукой. Этот набитый до отказа кричащими, с выпученными глазами людьми, глухой двор с высоким сплошным забором тоже запомнился страхом: как мне туда идти, пробиваться к очереди, занятой отцом, чтобы взять побольше темной муки – давали по 5 кг на одни руки: мне тогда оттоптали, так что долго болели, – ступни. Теперь на месте той базы тоже что-то есть – она на самом хребетке, но теперь еще и на высоте с шоссе метров в пять: хребет был подрезан потом бульдозером при благоустройстве шоссе от Диомида на Чайку. Ниже этой базы дальше к Чайке возле дороги росла толстая, но не высокая липа с огромным дуплом внизу (еще одна такая, чтобы не забыть, была на Малом Улиссе, за поворотом дороги через линию от Окатовой на Трудовую), метрах в 70-ти за липой был у дороги кирпичный или бетонный, скорее, магазинчик всякой химии, керосина и прочего

Другой хлебный магазин был, если следовать от Диомида по дороге, а теперь асфальту, за кинотеатром имени «Фрунзе», в длинном приземистом бараковидным, но кирпичном одноэтажном здании. Далее тоже справа такое же кирпичное здание – видно, казармы какие-то еще дореволюционные – и в нем тот самый хлебный магазин, но ходили к нему, разумеется, не через Диомид, а напрямую через перевал: с Двухгорбовой подъем был относительно пологий, а спуск в сторону Золотого Рога крут, так что назад с хлебом, а когда подрос, лет с 14-ти, то и с мешком соевой муки кг в 30, было хорошей тренировочкой ног и дыхания. Теперь там прямо вниз не пройдешь, пришлось зигзагом между настроенными там 5-ти-7-миэтажками, когда менял паспорт недавно на уже с «лобковой вошью Ельцина» – двуглавым орлом… Там теперь милиция и казармы, кажется, внутренних войск – раньше милиция была на Черемуховой чуть выше 27 школы, а через дорогу был военкомат – теперь военкомат занимает и здание бывшей милиции. А о внутренних войсках при милиции тогда и подумать не могли

А от дома Наймушиных путь в школу слева шёл вдоль оврага вниз двести метров и поворачивал направо на широкую улицу, где посредине, метров через триста Сидоренки, земляк отца, сложенья богатырского широколицый главою семьи, – через широкую улицу жили Дочку их, лет моих лет, помню светленькую, не особо красивую; на ощутимом уже подъеме подходил переулок через верхнюю улицу – к большому дому Мищенко, оттуда ненормально большеголовый мой ровесник вынес как-то с чердака, желая что-то подарить и, зная мою страсть к чтению, маленькую книжечку в тонкой обложке, на которой желтыми буквами было написано «Евгений Онегин»…

…И я сразу ощутил нечто сакральное в этой книжице, что-то успокоительное, надежное в стихах, несколько, конечно, не по возрасту. И столь отдаленное по образу жизни героев, который только много потом можно было понять, но, конечно, не принять: это было где-то в 5-ом классе, а «Евгений Онегин» проходили аж в 8-ом, несмотря на непонятность, отдаленность дворянской жизни от жизни тогдашней, бедной и трудной нашей…

Бывший кирпичный одноэтажный кинотеатр имени Фрунзе давно снесен при расширении шоссе, теперь через шоссе от бывшего места его большая бензозаправка. То был единственный кинотеатр в районе, там, помню, выстаивал огромную очередь на «Тарзана» в конце сороковых. Ходили еще в клуб завода №92, где потом был радиозавод, да в ранние годы мои тяготеющие к Улиссу улицы ходили смотреть кино на открытую площадку бригады подводных лодок, пока ее территория не была огорожена миноловными заграждениями – сетями из колец из стального троса миллиметров в 20 толщиной, подвешенный на вбитых в землю рельсах на небольшой, впрочем, высоте, легко было перелезть. Взрослые ходили, пока не выставили ограждения, на открытую площадку под склоном – путь этот с наших улиц был романтичен: сначала до площади Окатовой мимо ужасных засыпных бараков на Кипарисовой, потом между огородами до перевальчика на отрожке хребетка, потом вниз некруто тоже огородами, а на подходе к бригаде лесом из невысокого дубняка. Перед бригадой был крутой спуск и вскоре чуть ли не врыта было в склон кирпичная кинобудка, а ниже скамьи вниз к экрану. Наиболее мне запомнилась там экранизация пьесы Горького «Враги» – это уже лет в 13 оказало на меня мощное идеологическое воздействие. Взволновала тогда, врезалась в память оценка героя – рабочего-революционера – симпатичной, серьезной героиней пьесы: «Такие люди победят!». (И победили!) [И еще не раз победят! 9 мая 2020] Раздумчиво так, без восклицания сказано артисткой – немало юных сердец завоевала эта фраза, и экранное ее воздействие, несомненно, сильнее печатного и театрального. Написана пьеса задолго до революции. Идеологическое* воздействие основано на примеси сексуального: «слабому» полу принадлежит от природы право выбора и оценки, и Горькому это здорово удалось… В холодное время года пацаны ходили и в клуб Бригады, внушительное высокое здание с выбеленными колоннами у входа, как-то дико выглядевшими почти в лесу, выделявшимися белизной. Подобной архитектурной роскоши в стиле классицизма не было больше нигде на Чуркине. Из просторной, с высоким потолком столовой выносились после ужина матросов столы, приносились скамьи и крутили кино, пацаны туда проникали, их не гнали. С этими вечерними сеансами связано сильнейшее переживание отрочества, подробное описание которого вскоре

* На съезде партии 20-м – не Сталина «культ» Хрущёв, хитрый дурак, подрывал, – на всей Земле он правду в п`одпол загонял!…

Из школьного за все 5 лет первых не запомнилось ничего радостного, за исключением разве первого чувства к представительнице противоположного пола Вшивцевой Соне, самой хорошенькой до старших классов. Чувство это возникло не позднее второго-третьего класса и грело меня, как-то привлекая к школе, класса до 5-го, когда ей обрили волосы на голове, обмазали зеленкой, и она долго носила берет; к тому же меня сильно отвлекли негативные эмоции; потом она как-то посерела, а после окончания школы как-то рано располнела и уже тогда вышла из круга моих предпочтений. Я, впрочем, никак своего раннего чувства к Соне не обнаруживал. Она была шатенка, жила на том самом спуске крутом от Двухгорбовой к Фрунзе, там было семейство по обе стороны прохода вниз, между темных двухэтажных бараков. А до них, на самой бровке справа, если от Двухгорбовых, был длинный приземистый частный дом на два хозяина. Со стороны, если можно так выразиться, дороги начала, то есть спуска вниз, от которого вскоре поворачивали вправо, если шли на Мальцевскую переправу, жил Женя Еременко, который учился со мной с первого класса и фигурирует ниже в походе «Владивосток-Хабаровск» в 56-м, после 9-го класса, – вход был с торца. А дальше Лида Обидченко, вход к ним был со стороны улицы, которая тогда заворачивала за сопку (там теперь шоссе, огибая от «Рыбацкого хлеба» и магазина стройтоваров сопку по Запорожской на путепереход над ущельем, по которой проходит железнодорожная ветка на Улисс и далее на Луговую кратчайшим путем в город с Чуркина; как раз напротив бывшего дома Обидченок-Еременок через шоссе теперь оскорбляющая мои – воспоминания, – и, несомненно, еще многих, – церковь) … Шоссе то ведет на путепровод через ущелье, кой появился недавно, – а то приходилось в молодости много раз топать железкой до этого самого ущелья, возле которого кое-кого даже убили, а побольше, конечно, ограбили

Однако, далеко я отъехал от Лиды Обидченко, которая все начальные классы сидела на первой парте среднего ряда, а я за ней. Она была светленькая, несколько крупноголовая, с овальным лицом, голубоглазая, на одном виске было овальное нарушение кожи диаметром в полтора раза побольше пятака, то ли ожег, то ли еще что (но без покраснения). К ней особых чувств не возникало, ровная такая привязанность к ее скромной, тихой женственности, кой был дефицит в моей семье. Она тоже шла со мной до 10-го класса, и все хорошела, голова ее с возрастом стала соразмерной, фигура не запомнилась, как не запомнилось ничего в связи с ней, настолько она была тихая и скромная. Тем удивительнее мне было услышать лет уже в 15 от совершенно незнакомого ласкового парня, с которым разговорился как-то возле того дома на отшибе – просто шли, я, помнится, снизу, от Фрунзе, он сверху (или наоборот, или я догнал его – я тогда ходил быстрее других) – и он совершенно без всякого повода и мне, совсем незнакомому, поведал, когда проходили этот дом: «Хорошая девочка тут живет, не ломается… дала… тут парню из ПТУ» (и он рассказал, как тот пэтэушник расстелил свою шинель в огородике напротив или даже просто под забором и недалеко от калитки и т.д.). Я помолчал и подивился – чего уж тут хорошего? И сразу подумал, что пэтэушник мог просто ославить ее потому именно, что не «дала», а этот ласковый совсем уж скотина, раз пересказывает сомнительную историю первому встречному. Ну а я с тех давних пор никому и ни намеком, а здесь поведал лишь потому, что именно так я постигал людей, их «менталитет»: неспособность то есть размыслить, чем чреваты последствия этого «давания» девушке – полная неспособность встать на место женщины, – и такое встречалось до и потом неоднократно…

Такой ласковый парень походил этой ласковостью и интересом к чужим сексуальным тайнам на парня тоже двумя-тремя годами старше меня – Вовки, как тогда называли, Пилипчука, жили они выше по Двухгорбовым вниз через улицу налево от домика бабушки Антонины. Этот тоже был с сексуальной озабоченностью, но конкретно ни на кого не говорил, жаловался только при встречах на «молодежь», что помладше: «Перепортите всех девок» – я на эту тему помалкивал и недоумевал – откуда у него такие опасения, – он охотно и терпеливо слушал мои суждения о политике, истории, но всякий разговор сворачивал на половое, тогда я замолкал, да и о чем было говорить, девок-то в округе почти не было

…Но забегаю вперед – еще не выбрались мы из детства. Его почти нечем вспомнить, если б не пастьба коров три или четыре лета. Почти каждая семья в округе держала коров, благо вблизи была «зеленая зона», в общем сохраняющаяся и поднесь, разве что со стороны Кипарисовых улиц и к бухте Анны поужавшаяся под застройку сначала деревянными частными домами, а потом и многоэтажками. А в конце сороковых – самом начале 50-х там были огороды, между ними широкие межи – по ним-то я и пас сначала на веревочке корову, которую родители завели еще когда жили у бабушки, в 47-м году. Лето того года я пронянчился с недавно родившимся (в конце 46-го) братом Толей, сильно, естественна кричавшим у такого няньки – часто его оставляла мать, уходя помогать строившемуся поблизости – на 2-й Двухгорбовой – отцу запомнилось, что сильно хотелось побегать с мальчишками. А вот с весны 48-го я точно пас корову на веревочке – один или с мальчишками чаще, – но запомнилось именно один, туман весной, морось, тишина, корова жадно хватает только чуть подросшую траву, моя задача следить, чтобы не потоптала только взошедшую чужую картошку. Пацаны лет в 9 приучили уже курить, так что по пути мимо бараков на Кипарисовой подбирал окурки и докуривал самую пакость. Правда, курил немного и лет до 13, когда, обеспокоившись каким-то слабым уколом в груди, не бросил разом – до 20-ти, потом возобновил от скуки подготовки к сессии на заочном, но курил всего раз 5—7 в сутки и бросил в 40, летом 80 года, разом и навсегда…

Мать старалась, конечно, пускать не одного, а с кем-нибудь из ровесников. Летом 47 года в леску выше бригады старшие мальчишки, у которых заводилой был Васька Богацкий, – чуть «в шутку» было не повесили меня – помню, отчаянно сопротивлялся, кричал, вырвался как-то – и вечером, очевидно, пожаловался отцу, понимая уже, наверное, уголовность того случая. Тот немедленно побежал к Богацким, взяв меня, ругался с ними, громко орал, двигая кадыком на худой жилистой шее – по этому казусу приходится поправить, что корову я пас уже в 47 году летом, так как в 48- м у нас была уже другая округа и Богацкие были уже не близко, где-то в километре рассояния – и коров гоняли уже компанией побольше, в 5—6 ровесников или около, на Малый Улисс – по пути еще присоединялись мальчишки с коровами, и набиралось стадо до десятка голов. Потом мы отсоединялись на пастьбу группами по 2—3 (большими группами коровы бегут одна перед другой, но мы этого не понимали); на обед собирались в леску между насыпью «железки» и бассейкой, приходили наши молодые мамы с подойниками, приносили нам поесть. Бассейка метров 150x100, на месте которой теперь завод жеезобетонных изделий, была сразу от берега довольно глубокая, приходило купаться много взрослых, немало в ней и утонуло – каждый год спьяну топли, а пили еще не так, как потом …Пацанва в жару из воды не вылезали, там меня в первое же лето, еще не было восьми, научили плавать, просто затащили в шутку на глубокую воду мальчишки постарше – и я поплыл по-собачьи. Чтобы не забыть – была еще одна бассейка в пади, что у бухты Диомид, между дорогой (Калининской) и (под) Поселковыми улицами – дамба была у завода №92. На месте той бассейки давно уже корпуса завода Радиоприбор, а в годы моего детства, там тоже купались, правда, она была помельче, заплывала наносами ручья уже, и в последние годы перед засыпкой, когда я был уже в старших классах, там было по колено, грязно и взрослые не купались

[На днях услышал на Свободе: тонут-де у нас пьяными в 300 (!) раз больше чем на Западе. Такое просто немыслимо – ну втрое, впятеро, ну в 10 раз больше. Не так уж сильно люди отличаются, ну, там лучше спасают. У нас больше всяких безлюдных вод, потому и хуже спасают, тонет больше, но не в 300 же раз! Любят оттуда по всякому поводу подчеркнуть наше якобы бескультурье… Но тонут: вот из 25—30 охотников, которых знал близко по Совгаванскому госпромхозу, утонуло около пяти (лет на 10 назад сведения последние, еще, наверное, утопли, но не знаю) – и все по пьяне, по лихачеству на моторках.

Когда эти бассейки к концу 50-х годов засыпали, тонуть в них пьяные перестали, зато население лишилось зимами превосходных катков: катались и млад и стар, и много приходило, и я в том числе…

В бассейку на Улиссе впадал ручеек со стороны Учебки (готовили младший комсостав флота), небольшой, но с чистой водой, под камнями водились небольшие рыбки типа вьюна, называемые почему-то семидырами – никаких дыр на них не было (они на порох снарядный походили). Рыбок этих, до 6 см длиной, узких и тонких мы вылавливали в консервную баночку просто так, потом выпускали – они, якобы, были ядовиты. Года через три в ключ прорвалась канализация из Учебки, рыбки исчезли, на ручей уже не тянуло и вода стала синяя, вонючая, но в бассейне все же купались сколько помню – основной его водосбор был с долины на восток от шоссе, справа, если в город, за хребтом, морское кладбище, тогда еще не переползшее на улиссовскую сторону. Возле той достославной бассейки мы крутились всего одно или два лета, казалось далеко до бухты или родители запрещали, но по мере взросления наши интересы перемещались на бухту Малый Улисс и дальше на Улисс Большой. Туда и дальше вела железнодорожная колея до угольбазы на мысе Назимова. Туда же вело и шоссе, линия и дорога от переезда идут близко, но немного, метров 200 не доходя до места, где кончается забор заводской почти впритык к линии, шоссе взбегает на крутой взлобок и отходит недалеко от линии, под которую с немалыми, видно, трудами еще до войны отвоевали у бухты в скалах место у довольно возвышенного, метров 15—20 обрыва. Сквозь трещины в скале в нескольких местах пробивались роднички, а на узком, метров в 30—40 увале до шоссе рос густой низкорослый дубняк, он же, разумеется, был и за дорогой, плавно поднимаясь на довольно высокий залесенный отрог, на верхушке которого «примерно в километре-полутора и расположено знаменитое морское кладбище. Теперь оно расползлось с верхушки во все стороны

В улиссовском лесу коров мы пасли года до 52-го, потом нанимали всей округой пастуха, голов 20—30 он пас, а мы уже просто гуляли по старым местам летом

Позднее, лет чуть не до 20-ти я там всегда находил грибов достаточно на жареху. В наши годы там не было никакого подроста внизу – все съедал скот, но прошелся как-то во второй половине 70-х – уже везде подрост, появился кустарник: коров у населения не стало]

С бухтами Улисса и особенно Малого у меня связаны самые светлые воспоминания отрочества. Правда, в лето 53-го, у нас отнюдь не холодное, там произошли драматические события из-за моего повышенного самолюбия, но о них впереди. Под обрывом на железнодорожной линии, имеющей южную – юго-западную экспозицию, всегда после полудня было тепло в заветрии из-за близости довольно высокого хребта на другой стороне бухты с юга, где мыс Назимова. …Навсегда осталось в памяти успокоительное: …я один, зной, но свежо от бухты, тихо Кузнечики только заливисто стрекочут в траве, обочь насыпи на ней редкий невысокий хвощ или, скорее плаун, от шпал пахнет смолистой пропиткой, воздух над нагретыми рельсами струится…

Между бухтами Малый и Большой Улисс был и, наверное, еще есть большой Т-образный пирс (только ножка у той Т короткая, а на вершине длиннее, или были они одинаковы. На этом самом навершии буквы «т» (без концевых загнутий) стояли большие боны для поднятия затонувших судов, наверное, еще древнего ЭПРОНА, славного в 30-е годы, но теперь я даже не расшифрую это сокращение: эта организация занималась подъемом затонувших судов прикреплением к ним наполненных водой этих огромных цилиндров, а затем воду выгоняли сжатым воздухом, – и обретшие плавучесть, подъемную силу боны поднимали судно на поверхность воды – это тогда, в начале 30-х, было одним из чудес техники, им развлекали в прессе внимание населения неимением других развлечений – прыжки еще с парашютной вышки, уже упомянутой… К навершию буквы «т» параллельному к берегу на значительной глубине, подходила от берега нога из бетонных плит, которые лежали на бетонных же блоках, в довольно больших, сантиметров в три-четыре, щелях которых водились ерши. Нижние блоки были пошире верхних сантиметров на 30—40 и слегка возвышались над водой, так что при волнении немного захлестывало; там можно было кое-как удержаться, согнувшись под плитами подъезда к пирсу. Там я ловил напригляд ершей. Занятно было видеть, как кубастенькие, сантиметров до 15-ти длиной темно-коричневые рыбки медленно и осторожно выходят из вертикальных щелей между бетонными блоками и хватают наживку на крючке, сделанном тут же из булавки и привязанном к какой-нибудь подручной нитке. Поймав штук несколько, варил в консервной банке вкусную уху – мясцо у ершиков было нежное, вкусное, белое…

[Невдалеке от Тэобразки, почти у воды бухты, лежали старые шпалы; из трёх, в, лет 11—13, плот сбивая, – до середины бухты Улисс Малый отплывая, – рыбачил: поймал как-то большого бычка в начале (у него довольно вкусное мясо) …и несколько потом камбал …На том пирсе безлюдном всегда: за многие посещения в детстве – и потом неоднократно, – буквально никого не встречал ни разу!

И впечатление незабываемое в лето 52-го, мне месяца два до 13-ти лет …В бухту скумбрии зашёл косяк гигантский! Еще до меня, случайно, по лесу гулявши, – на Тэобразном пирсе оказался; загнул крючок я из булавки, бечёвка там какая-то валялась, – разрезал на кусочки первую рыбку поймавшуюся – потом наживлять перестал: хватало – и крючок воды коснуться не успевал! …На насадку на кукан лишь время тратилось! …И надо же! Оборвался, к немалой моей досаде, под тяжестью 5-7-ми килграммов скумбрий пойманных, через полчаса кукан, весь улов расплылся! …Но рыбки изумрудные всё проносились мимо пирса слева вправо стремительно: еще через полчаса снова уже столько на уже надёжную бечёвку наловилось …не менее кг восьми! …До сих помнится ощущение тяжести в руках – и рябь в глазах от изумрудного сверканья …Был кто-то до меня там с утра, – оставил кто обрывки мне шпагата; не знаю кто-то …и, может, много меня старше …так что один наверняка… столь радостное вспоминаю…]

…Не доходя метров ста до той «тэобразки», был метрах в десяти от берега скособоченный слегка бетонный куб с гранью метра в полтора, с огромным вбетонированным кнехтом – массивным таким чугунным крюком в виде вытянутого вдоль берега и к берегу гриба, чтобы не выскочила петля троса при зачаливании судна. Со стороны моря от шляпки гриба было как бы отщипнуто полшляпки. К этому бетонному кубу от моря шла гряда камней, видимо, накиданных, чтобы пробраться к кубу, в отлив камни почти обнажались, но и в прилив было не выше колена, можно было добраться, засучив штаны – а разуваться первые годы пастьбы коров не приходилось: ходили всё лето босиком. Мористее куба было уже больше метра глубины с трех сторон и там, в густых водорослях водились чилимы. Сначала мы их ловили в продырявленные консервные банки, привязанные к бечевке (на дне банки закреплялся кусочек тухлой селедки, которую всегда можно было подобрать возле недалекой солдатской столовки, в которой мы и сами нередко доедали за солдатами супы и каши. Шевеля длинными усами зеленые чилимы (креветки) медленно выплывали из зарослей морской травы. С замиранием дыханья ждешь, пока чилим заберется в банку, затем медленно, чтобы не спугнуть его, тянешь баночку вверх из воды. Поймав с пяток-десяток чилимов, тут же варил их, причем из зеленых они превращались в красные, как раки – вкуснее лакомства и не сыскать. …Чтобы покончить с чилимами – как-то с братом Сашей уже глубокой осенью, чуть ли не в начале ноября, мы залезли в полузатопленную с юга от «тэобразки», между навершием и ножкой деревянную шхуну или баржу (были еще, доживали в таком состоянии век деревянных судов!). Там в полузатопленном носу внутри мы увидели множество чилимов, да покрупнее тех, что ловили с кнехта в баночку, а потом и в кружок из проволоки, обтянутый сеткой! Те были сантиметров в 8—10, а эти до двадцати, да потолще соответственно. Зачем они туда забрались перед зимой, вода там замерзнет – мы не задумывались, возможно, кто-то бросил туда какую-то тухлятину. Мы стали ловить их прямо руками, у меня пальцы скоро закоченели, да и весь зазяб, обезволил, а братишка мой, почти на два года младше, проявил упорство, выловил почти всех чилимов, передавая их мне. Может быть, тогда меня расслабила погода, к переменам которой я как себя помню, чувствителен, а на брата погода не действовала, но ему-то было всего 12, а мне как-никак 14. Он и раньше, лет с 9-ти, проявлял упорство, я отметил это при растаскивании навоза весной на огород по довольно крутому склону с большой кучи, накапливающейся за зиму после коровы. Отец сделал специальные носилки, ручки которых с одной стороны были раза в три короче, чем с другой, – там брался я и шел сзади, внизу, а брат впереди, компенсируя тогда значительную разницу в росте. Огород-то был длинный и на порядочном склоне. Ручонки у брата тонкие, носилки тяжелые, я, помню, разморюсь в апреле, когда пригревает, да еще на погоду, а брат хоть бы хны, и меня понукает, первым берется за носилки. Навоз соломистый мы разносили кучками равномерно по всему огороду, а потом закапывали – и тут уж я, бывало, удивлял в 14 лет отца: за год я как-то не только вытянулся, но и окреп, что пригодилось мне в последующих баталиях лета 53-го и, главное, позволило мне выделиться на кладке копен в колхозе через год, – что в немалой степени способствовало моему, без преувеличения, судьбоносному выдвижению осенью того же, 54-го года, секретарём комитета школьного комсомола. Об этом в свое время, а прежде чем приступить к первому, покончим с коровами, которых в 53-м пас уже пастух. С коровой было много возни и помимо пастьбы, воду ей, да еще свинье (семейке!) носить было на мне, выгребание навоза, упомянутое уже растаскивание его по огороду. Навозу соломистого после зимы целая гора, нелегко раздирать его вилами, тащить наверх… Да еще на мне стало последние хозяйства годы таскать от Фрунзе корм для коровы, свиньи и кур