Взгляд в прошлое. Великая Победа над фашизмом

Мне тогда было лет пять, наверно, может и меньше. Родители оставляли меня на пару месяцев у дедушки с бабушкой. Дед катал меня на старом зелёном мотоцикле – в коляске, накрыв колени жестким прорезиненным фартуком. За дедом, ухватившись за ручку заднего сиденья, восседала, как королева, бабушка. Её волосы от встречного ветра развевались вокруг головы – будто волшебная корона. Заднее сиденье было выше переднего – потому мне тогда казалось, что бабушка выше дедушки. И, может даже, главнее его. Но дедушка – любимее.

На мотоцикле ездили с квартиры в Майданово до садовых участков. Раз в неделю с дедом уезжали на рыбалку на Московское море – без бабушки. И тогда дед разрешал мне посидеть на заднем сиденье, а не в коляске – когда уже подъезжали по песчаной дороге, что петляла между сосен, к самому Московскому морю. Заранее предупреждая, чтоб об этом бабушке – ни гу-гу. Я щекой прижимался к дедовой спине, обхватывал крепко его руками, игнорируя прорезиненную подкову ручки перед сиденьем. И мотоцикл, перекачивая всю дрожь своего мощного моторного сердца через дедову спину в меня, мчал нас, задорно подскакивая коляской на выступающих из песка сосновых корнях, к самой воде…

В майдановском парке, с большим прудом, со старым зданием клуба над обрывом реки Сестры, я с особым увлечением повадился в том далёком детстве собирать грибы – их в то время было там великое множество. От сыроежек и валуёв до крепеньких семеек белых где-нибудь под еловой лапой, или россыпи опят на старом пеньке, который спрятался в высокой, ещё не скошенной, траве. С утра шёл с маленьким туеском в парк, и к обеду бабушка вместе с картошкой уже жарила мою восхитительно духмяную парковую добычу. Парк был для меня, пяти-шестилетнего, огромной загадочной страной, всегда с новыми, неизведанными и таинственными местами. Отец, как-то гуляя со мной по парку, показал сосны, которые он со своими друзьями высаживал в этом парке ещё до войны. Задрав голову, и глядя на этих многометровых великанов с кронами где-то там, у самой макушки неба, я тогда не верил, что когда-то эти деревья были такими крошечными, что их можно было легко сажать…

В саду же, когда поспевала малина, я целыми днями пасся в ёе призрачно-зелёных зарослях вдоль забора. Малины было столько много, что ни я, ни бабушка не успевали собирать её – я в рот, а бабушка в бидон. Тяжелые красные ягоды падали под кусты, лежали на прошлогодних сухих листьях, и по ним ползали здоровенные зелёные малинные клопы. Почти одновременно приходил черед белому наливу и смородине, потом – сливе и вишне. Спели огурцы, чуть позже – груша, а после них – в теплицах, пахучие помидоры. За день я так наедался «подножным кормом», как говорила бабушка, попутно заедая его незаметно (как я тогда думал) утащенным с кухни куском булки или сухарём, что забывал или пропускал обед, а вечером лениво съедал бутерброд с вареньем или испечённый бабушкой творожник, запивая его чаем…

Где-то за неделю до приезда родителей дед начинал выгонять мёд. Пчёлы, возмущенные нахальным грабежом, непрерывно и ругательно гудели – и летали повсюду, забирались под майку, шорты, путались в волосах. Жалили. Я бегал по всему саду, отмахиваясь от них руками, ойкая, а потом и ревя от укусов. Дед же, не обращая на пчёл никакого внимания, неспеша крутил тяжелую ручку медогонки – и густая струя янтарно-золотистого богатства лениво стекала в подставляемые бабушкой пузатые трёхлитровые банки.

Уезжать от всей этой великолепной жизни я категорически не хотел. Рыдал, капризничал, кричал, что хочу жить с дедушкой и бабушкой всегда. А папа с мамой пусть изредка, не часто, приезжают навещать нас. Родители, посмеиваясь, легко соглашались на эти условия, я успокаивался, ехал на вокзал провожать их – и оказывался вдруг вместе с ними в вагоне поезда, который уже везет меня обратно, домой, в наступающую неспешно уральскую осень, и в уже совсем недалёкую, вьюжную и сугробную, зиму…

По заверению мамы, я был любимым внуком дедушки. Самым его первым внуком – и, наверное, потому и самым любимым. В отличие от строгой, не любящей баловства и проказ, бабушки, дед позволял мне практически всё.

Как-то увидев, как он отделывает внутреннюю стену комнаты в садовом домике тонкими лакированными бежевыми пластинами тиснёного картона, крепя его маленькими гвоздиками к специальным рейкам, я попросился помочь ему в этом деле. Дед вручил мне небольшой молоточек, жестянку с гвоздиками и указал на участок стены рядом с собой. Через час, с отбитыми молотком и исколотыми гвоздями пальцами, с размазанными по грязным щекам дорожками слёз от боли, я показал деду свои «художества»…

Этот кусок стены – с прибитыми вкривь и вкось картонными пластинами, с погнутыми гвоздиками и дырками от них, с пятаками вмятин от молотка – дед не стал переделывать. Посадив меня к себе на колени, он погладил мою головёнку своими, всё умеющими, ладонями, и сказал:

– Внук! Пусть всё, что ты будешь делать в будущем, будет выполнено с таким же усердием и упорством, каким ты работал сейчас, но – лучше. Чтобы потом было и тебе, и другим с чем сравнивать.

Эти слова прозвучали тогда не только, как похвала, а как самый дорогой завет на всё моё будущее. И этот мой первый «трудовой опыт», даже после смерти дедушки, хранился ещё очень долго – лет тридцать пять. Пока не сгорел в пожаре вместе с садовым домом в 90-х. Через почти двадцать лет после смерти дедушки…

Без деда сад стал уже каким-то не тем. Вроде бы и малина оставалась такой же сладкой, и пчёлы продолжали «делиться» мёдом – самим садом занимался уже дядя Володя, младший брат мамы.

Но зелёный мотоцикл забыто, почему-то уже без колёс – врастал в землю в крапиве и бурьяне за домом – его место в сарайчике-гараже давно уже занял «Москвич-407». И он же возил нас на Московскоё море.

А в парке с каждым годом почему-то становилось всё меньше грибов…

А потом детство закончилось…

Намного позже, уже в конце лета 2019 год, рассказал о моём деде – и своём отце – дядя Володя. Ругая себя за то, что многое уже и не вспоминается из рассказов его отца, как не желай всего этого сейчас вспомнить, он больше часа – с долгими паузами на копание в памяти, с повторами и с возвращением к нынешнему времени – говорил и говорил…

Вот его рассказ.

«Отец мой, Александров Николай Алексеевич, воевал в авиации. С первых дней войны он летал на дальних бомбардировщиках и транспортных самолётах ДБ-3 радистом-стрелком или иногда просто радистом. Рассказывал он мне, как ещё в начале войны они, эти самолёты, летали бомбить немецкие города. Из 16—20 самолётов обратно возвращалось всего 4—5. Остальных сбивали или зенитки, или немецкие истребители. Многие не дотягивали до линии фронта…

Тяжело этим лётчикам тогда было и очень страшно: летать вот так, зная, что вернуться назад – это намного большая удача, чем просто долететь до цели и отбомбиться. Но ведь – летали. Несмотря на этот страх, на эту огромную вероятность не вернуться. Как-то даже посетовал на то, что истребители не сопровождали их на такие дальние рейды – и они летали «голяком», как говорил батя. Но желание победить, нанести как можно больший урон врагу, отомстить за погибших товарищей, за истерзанную и поруганную родную землю пересиливало у летчиков этот страх…

Отцу как-то везло. Всю первую половину войны.

«И потом тоже везло…», – это так смеялся отец, рассказав как-то о большущем рубце на животе – конечно, если можно назвать везением тяжелое ранение в живот осколком зенитного снаряда при одном из вылетов в середине августа 43-го. Батя вспоминал, что самолёт его командир посадил на последнем дыхании, в буквальном смысле слова – через пару минут после посадки так он умер в кабине – два осколка торчали из грудной клетки. А отец вывалился из люка весь в крови, с распоротым животом, из которого прямо под ноги выползали сизые петли его собственных кишок. Но – его успели довезти до госпиталя, и отец остался жить…

Конечно, после лечения он уже не летал – служил обычным аэродромным радистом, обеспечивал лётчикам связь со штабом эскадрильи, провожал и встречал самолёты…

Батя мой, как и многие другие фронтовики, те, кто прошёл войну до конца, не любил вспоминать о том, как он воевал, через что прошёл. Потому и не осталось почти никаких его рассказов о войне, кроме нескольких скупых ответов на наши назойливые расспросы. Да вот этот рассказ о начале войны и о ранении – которые я и помню ещё…

Умер отец в 68 году. Ему не было тогда и пятидесяти пяти лет…»

Находка

Пошли мы как-то с другом за грибами —Как раз опята вылезли на свет…Но, видно, здесь ходили перед нами —Одни обрезки, ну а шляпок нет.Но мы – упрямы. Злость взяла к тому же,И не угас в душе ещё кураж.Мы продирались час, свалились в лужу —И вдруг упёрлись в рухнувший блиндаж…Опушка заросла давно калиной,На бруствере – орешник и ольха.И только комья серо-бурой глиныПод сапогами рушатся слегка.Скат почернел, совсем прогнил местами;И нары, мхом укрытые, видны;И брёвна, обелённые ветрами,Торчат, как будто зубья той войны…А лужа та – не лужа, а воронка.И вон ещё одна невдалеке…А рядом лес – от птичьих трелей звонкий —Берёзками спускается к реке…И мы спустились. Омута колечки,Чуть топкие, в осоке берега.Мы выпили – за тех, кто лес и речкуОборонял от лютого врага…

Возвращение

Приходит пора – вспоминаем родные деревни мы:И крик петуха, и мычанье на зорьке коров.Там в землю врастали корнями мы вместес деревьями —Потом выдирались, оставив родимый свой кров…Мы не замечали, что комья земли осыпаются —И ветер уносит их с пылью чужих городов…Приходит пора – в нас по дому тоска просыпается,Где крик петуха, и мычанье на зорьке коров…А дом обветшал. И уж нет ни отца и ни матери.И в шрамах Душа. Да и сам ты совсем не здоров.Сидишь на крыльце – как чужой богомолецна паперти.И нет петухов. И не слышно мычанья коров…

Татьяна Аржакова

г. Москва

Новобранцев стрелковая рота

Там, где люди приветливы, речи просты,

Деревенька сопит под горою…

Старый дед у завалинки скинет костыль —

Незабвенную память героя.

Сколько их под Москвой – кто хромой, кто кривой,

Уцелевших в родимой сторонке!

Да, спасибо судьбе, – в этот год роковой

Получали одни похоронки.

Сорок первый прошит и насквозь, и всерьёз,

Перепаханы танками нивы,

Оттого и грустинка у русских берёз,

И плакучи, как матери ивы.

Вспомнит старый солдат, слеповато сморгнёт, —

Слёзы к празднику – милое дело, —

Как ложились на снег, как трещал пулемёт,

И безусая рота редела,

Как топились снега от горячих сердец,

Белых ангелов целые стаи!..

Мы сегодня помянем всех, слышишь, отец! —

Троекратно, сцепившись перстами.

Будет так же струиться малиновый звон,

Растворяться в российских широтах.

Вознесла тут кресты с материнских икон

Новобранцев стрелковая рота.

Медсестричка

Я помню смешные косичкии рыжую челку вразлет.Родная моя медсестричкаопять умирать не даёт.Задорно звучит Рио – Рита,И шёпот братишка, держись!..И пол медсанбата небритыхУже ангажируют жизнь.И нет уже взглядов потухших,и раны уже не свербят,Ликуют мальчишечьи души,Смешливые души ребят.А рядом две тонких косичкиИ рыжая чёлка вразлет —Родная моя медсестричкаПодолгу грустить не даёт.Я помню заснеженный Одер,Печальней не знаю реки,Ее окровавленный орден,запястие тонкой руки.Смешные отбросив косичкии рыжую чёлку вразлет…Родная моя медсестричкаОпять мне уснуть не даёт.

День Победы

Мне не надо ни хлеба, ни зрелищ,

Лишь бы Мир отдохнул от войны,

Пусть на месте землянок и стрельбищ

Салютуют соцветия весны!

Пусть вздохнут фронтовые дороги

От слепого надрыва свинца —

Пуля-дура, но лучше бы дрогнул

Каждый мускул в жестоких сердцах!

Сколько их безымянных курганов, —

Боль земли – неистертая дрожь…

Ветеранам – залечивать раны,

Только где то лекарство возьмешь?

Не обнять уж ни сына, ни мужа,

Дочерям сарафанов не шить.

Стонут раны в убийственной стуже

На просторах горячей души.

Не забыть – соскоблить, не отвергнуть —

Наша боль и саднит, и роднит!..

Под копьем извивается скверна,

Что Георгий впечатал в гранит!

День Победы – беды окончанье!

Слезы радости – их и несем,

Как на первое в жизни свиданье

В благодарном поклоне за все!

Юрий Бадтиев

г. Владикавказ, Республика Северная Осетия

Вдовий сон

Вдовам Великой Отечественной войны

Первое июля, сорок первый год…Маленький сынуля спать нам не даёт…Старшим снятся грёзы, чуть открыты рты,Тихо мои слёзы осушаешь ты…Ты сказал три слова: «Жди меня – вернусь»!Снова я и снова с той поры молюсь.Где же ты споткнулся, где же ты упал?Ты в словах вернулся: «Без вести пропал».Три проклятых слова, как я их боюсь!Снова я и снова с той поры молюсь.Годы забелили голову мою,Душу иссушили, плачу – не пою…Выдержала муки, вынесла напасть,Сыновья и внуки не дают упасть…Бросишь ты с портрета взгляд свой озорной, —Я теплом согрета, милый мой, родной!И тогда, как прежде, снова я молюсь,Снова я в надежде, что тебя дождусь…И на сон грядущий, и когда проснусь,Вижу взгляд зовущий: «Жди меня – вернусь»!

Дело под Москвой

(слова песни)

Было в сорок первом дело под Москвой.Лопались деревья лютою зимой.От мороза злого все спасенья ждут,Фрицы за рекою, а Иваны тут…Припев: Эх! Сибирский мороз,Вышел позабавиться,Отморозил Фрицу нос,А Иван куражится!Тут приходит Жуков, смелый генерал,– Что сидите сиднем? – весело сказал, —Кровушку по жилам надо разогнать,С Фрицем в догонялки надо поиграть!Припев: Эх! Сибирский мороз,Вышел позабавиться,Отморозил Фрицу нос,А Иван куражится!Фрицам для сугреву дали огоньку,А потом рванули через ту реку!Снегу по колено, а мы всё бегом,Кровушка кипела, дым валил столбом!Припев: Эх! Сибирский мороз,Вышел позабавиться,Отморозил Фрицу нос,А Иван куражится!Эх, и разогрелись, братцы, мы тогда,От Москвы прогнали наглого врага!Генерал немецкий Гитлеру донёс,Лютый, мол, у русских генерал Мороз.Припев: Эх! Сибирский мороз,Вышел позабавиться,Отморозил Фрицу нос,А Иван куражится!

«Боевая подруга»

(слова песни)

Герою Социалистического Труда, танкисту-разведчику, старшине, Кокаеву Саламгери Алихановичу, ветерану Великой Отечественной войны посвящается

Я пришёл к тебе, Тридцатьчетвёрка,Остальной экипаж не собрать…И не будет дымиться махорка,И не будет гармошка играть.Припев: Помню, воет свинцовая вьюгаИ болванки стучат по броне…Видно, мне, «Боевая подруга»,Никогда не забыть о войнеДа и ты уж не фыркнешь мотором,Напрягая свой панцирь стальной,Не помчишься по грозным просторамСквозь бушующий вал огневой.Припев: Помню, воет свинцовая вьюгаИ болванки стучат по броне…Видно, мне, «Боевая подруга»,Никогда не забыть о войнеНас жестоко война исхлестала,Воскресали с тобой мы не раз.Нынче снова я у пьедестала,И роса набежала на глаз…Припев: Помню, воет свинцовая вьюгаИ болванки стучат по броне…Видно, мне, «Боевая подруга»,Никогда не забыть о войнеТы прости старика – ветерана,Это память мне сердце щемит,Это ноет проклятая рана,Это прошлое кровоточит…Припев: Помню, воет свинцовая вьюгаИ болванки стучат по броне…Видно, мне, «Боевая подруга»,Никогда не забыть о войне

Заслон

Светлой памяти моего отцакапитана Бадтиева Салама Захаровича

Спит под обелиском капитан Салам…Я в поклоне низком волю дал слезам.Прах отца, комбата сорок лет искал,Чтоб исполнить свято древний ритуал.Ритуал остался со времён алан:Павший доставлялся с поля брани в стан.Воина останки в дом несли родной,Окропить горянки жгучею слезой.Я припал к могиле, сдерживая стон.Страшной вражьей силе здесь стоял заслон!Был тот бой неравных и расклад суров:Горсточки отважных с полчищем врагов.Полегли танкисты в сотый день войныНа земле лесистой у села Рахны.С командиром вместе двадцать два бойцаВот на этом месте бились до конца!Братская могила боевых друзей,Неземная сила в святости твоей!Не посмев тревожить сон богатырей,Я не стал корёжить клад святых костей…Так ушёл в приданье древний ритуал,Я же на прощанье горсть землицы взял.Я на ней у дома дерево взрастил,Через тень разлома тропку проложил.Летнею порою молодой дубокШепчется со мною: «Как дела, сынок?»Я к коре шершавой прикоснусь рукойИ отвечу браво: «Хорошо, родной!»

Иван Белогорохов

г. Москва

Змей Мидгарда

Генрих Шкловер обожал охоту. В детстве они с отцом часто ходили на зайца и лису зимой. Лето и осень – это утки и куропатки. Последние вылетали прямо из-под ног, когда идешь по полю и спугиваешь всю стаю. А что самое главное в охоте? Сидеть в засаде и ждать. Как он это не любил тогда, в эпоху детства, но зато сейчас разведчик благодарил отца за жизненные уроки. А химика за тот парфюм, что превращал человека в мире собачьих запахов в призрака. Овчарки обходили его позицию в трех метрах и ни разу ни гавкнули. А вот ему открылась довольно интересная картина. Шкловер пожалел, что не взял кинокамеру. Правда в такой видимости и с двадцатью минутами свободной пленки видеохроника трехчасовой операции не будет смотреться эффектно.

Началось все с банального железнодорожного состава. Обычный поезд привлек внимание любителя охоты, когда некоторые вагоны самостоятельно начали съезжать с рельсов, отстыковываясь от основного состава. У каждого такого вагона имелись гусеницы как у тяжелого танка. Да и габариты вагонов впечатляли. Каждый вагон-ячейка был шести метров в длину, семи метров в ширину и почти четыре метра в высоту. Но больше всего интерес вызывала головная часть отделившегося состава – она обладала настоящей системой буров, каждый диаметром в полтора метра. Обособленные вагоны-ячейки продолжали движение по земле, соединяясь друг с другом в определенной последовательности. Стыковочные места нового состава тут же отделывались складным металлическим коробом и тщательно проваривались. Шкловер не обращал внимания ни на затекшие ноги, ни на моросивший дождь, когда военные инженеры Вермахта на его глазах собрали настоящий сухопутный поезд на гусеницах и с буровыми головками на главной ячейке. Место сборки ничем особенным не выделялось. О строительстве метро в районе Кёнигсберга никаких разговоров не шло. Иллюзии закончились, когда рядовые солдаты начали грузить в вагоны ящики с патронами и боеприпасами. Генрих безошибочно узнал маркировку. Профессия разведчика обязывала быть компетентным в данных вопросах. Кроме того, борт подземохода принимал не одну порцию мин различного назначения. Подземный поезд мог с такими запасами возвести оборонительную линию укреплений от небольшой армии как пехотной, так и танковой. Орудийные отсеки не гнушались пополняться и банальными пулемётами крупного калибра. Шкловер понятия не имел, куда из Кенигсберга этот состав отправится и какая у него цель.

«Эх, – сокрушался Генрих, – сейчас бы троечку гранат „эм-двадцать четыре“ да по ящичкам с незагруженными боеприпасами! Одна моя жизнь и это стальное чудовище превратиться в груду обломков. Но гранат с собой нет. Их не так просто проносить под одеждой даже в военное время».

Командовал процессом сборки гусеничного поезда майор СС. Высокий широкоплечий блондин с лицом настоящего арийца. Шкловера немного передернуло при мысли о возможной схватке с таким силачом.

– Никому не таращиться, – распоряжался майор, поигрывая пистолетом, – а спокойно выполнять задачу. Фюрер получит подземное оружие, способное преодолеть любые линии фронта и доставить бомбы с десантом в любые города. Конечно, при условии, что прототип Мидгардского змея проведет свой первый проход под землей без всяких эксцессов.

Солдаты и военные инженеры сновали рядом с Мидгардским змеем точно рабочие муравьи.

– Напоминаю, – продолжил майор, – всех вас здесь нет, и если кто-нибудь особо болтливый откроет рот, то его будут ждать палачи Гестапо. Предупреждение касается всех присутствующих! И даже меня! – ариец приставил в фуражке пистолет, не скрывая серьезность произнесенных слов. – Если я предам Фюрера, то разрешаю выбить себе мозги!

– У нас есть новости, гер майор, – особый смельчак в форме инженерных войск решил вступить с арийцем в беседу. – Торпеды класса «фафнир» и снаряды типа «мьелнер» прибудут послезавтра.

– И чем же это вы объясняете? – наклонив голову чуть набок, поинтересовался майор.

– Их производили в другом месте, – ответил инженер. – Новый состав идет к нам на всех парах. Расчетное время прибытия передали по радиограмме.

– И что я должен сделать теперь, – офицер перешел на крик, но под дождем, да еще и под вечер это смотрелось скорее комично, чем устрашающе.

– Мы должны собрать экипировку Мидгарского змея полностью, согласно документам конструктора Риттера. – Инженеру было нечего терять. Он выполнял свою работу. Застрелят его, автоматически эти же фразы выскажет другой. А боевая машина от этого не шибко-то и поедет.

Майор приставил дуло пистолета к губам инженера, но нажимать на курок не стал. В конце концов, что он будет делать с подземной боевой машиной без основных боеприпасов.

– А что с подземными перископовыми торпедами для проведения разведки? – осклабился офицер. – Их, надеюсь, доставят в срок?!

– Орудие класса «альберик» прибудет вместе с остальным боекомплектом, – отрапортовал немец.

– Хорошо! – майор убрал оружие в кобуру и задрал голову, подставляя лицо струям холодного дождя.

– Майор, – инженер еще не закончил с рапортами, но эти сводки должны были понравиться командиру операции.

Офицер СС не произнес ни слова в ответ, но посмотрел на подчиненного так, словно готов был съесть его целиком вместо ужина.

– Мы своевременно управились со сборкой гусеничного состава и опередили план-график на девятнадцать часов.

Военный инженер хотел услышать похвалу. Их учили собирать и чинить военную технику в условиях непрерывного боя. И сейчас его отделению удалось собрать единственный прототип нового оружия в полевых условиях с опережением даже самых пессимистичных прогнозов.

– Исчезни! – грозно рыкнул майор, радуясь в душе, как экипаж под его личным руководством поведет в реальный бой первую в мире субтеррину – подземную боевую лодку, способную также перемещаться по суше и под водой на небольших глубинах. – «Мидгардский змей, боевая субтеррина! И она целиком в моей власти!»

– Проверить все системы гусеничного хода и закопать машину на полкорпуса в грунт! – отдал срочный приказ ариец. – И навести маскировку от возможной авиаразведки. Мы ведем войну со всем миром, если вы еще не в курсе! Вермахт через год построит дюжину таких же машин в случае успеха операции. И я не допущу срыва столь грандиозных планов командования.

Генрих протер глаза, увидев, как огромный гусеничный поезд сам себя зарывает в плотный грунт. Двигатели машины работали ровно и без сбоев, а от их тихого урчания так и хотелось заснуть.

«Значит, эту штуку зовут Мидгардским змеем, – переваривал увиденное и услышанное Шкловер. – Майор назвал этот гусеничный поезд субтерриной. Типа субмарина, только подземная. И на нее установят специально сконструированное под нее оружие. Дела! Если этот змей уедет отсюда под землю, то Советской армии придется очень непросто».

Советский разведчик умел многое. Годы жестокой учебы вложили в неказистого на вид человека массу полезной информации и снабдили дюжиной таких навыков, о которых мало кто знает. Но ему одному со стальным исполином было не справиться. Шкловеру требовалась помощь, и он знал, где ее взять.

– Гер Болингер?

Андрей долго привыкал к этой фамилии. В отличие от остальных ему повезло больше, имя менять не пришлось. К нему приближалась худощавая высокая блондинка лет пятидесяти.

– Фрау Гертер, – поприветствовал координатора секции Андрей, – чем могу быть полезным?

– Имматериальный мир в концепции классической философии, – Фрида Гертер, дотошная до мелочей и преданный член СС, открыла конференционный сборник на тезисах Андрея. – Интересная у вас тема, гер Болингер. И я впервые вижу вас в Кенигсберге. Это странно. Подобные работы должны представляться в Берлине, а не на затворках.

– Далеко не все современные философы поддерживают мои взгляды, – честно признался Андрей, – а нарываться на открытую полемику пока что не очень хочется. Да и город интересный. Богатая история, старинные замки и я никогда здесь не был. Ученых как магнитом тащит на все новое и неоткрытое, пусть даже непознанное касается отчасти их собственного мира и окружения.

– А как вы не попали на фронт? – Тонкие губы, накрашенные вызывающе яркой помадой, смотрелись комично на немного приплюснутом лице и в комбинации с лисьим взглядом прищуренных серо-голубых глаз. Такой собеседник лгал легче, чем говорил правду, а с чинами из СС при подобных разговорах следовало проявлять повышенную осторожность. – Я бы не допустила потери столь мужественного кандидата для нашей пехоты.