Инъекция временем. Альманах

– Ну вот и всё. Теперь я тебя убью!

И я испугалась. Я реально испугалась. И тут… тут кто-то появился рядом. И крикнул:

– Эй, ты, Фаина-Фай-на-на! Не смей! Это подло и нечестно!

Они трое машинально обернулись, как на шарнирах. Там стояла Марианна, моя подруга по кампусу. Она вступилась за меня! Но чувствовалось, что они не очень-то боятся ее появления. Как можно было на них повлиять?

– По крайней мере, ты можешь вызвать Наташу на бой по всем правилам! На берегу, на палках! – сказала Марианна.

– А что, идея! – бросила Фаина после паузы.

– И я буду ее секундантом! – решительно заявила Марианна.

Они согласились. Я была жива. Однако мне всё равно стало страшно, потому что теперь предстояло биться со спортивной Фаиной. Но – со мной была прекрасная душой Марианна! В тот же вечер мы все пришли на назначенное место – на песчаный довольно обширный пляж возле реки. Фаина была всё в том же клубном платье, не успевшая переодеться. А я – в бриджах-кюлотах. Моим секундантом стала, как обещала, Марианна, а ее – одна из амазонок.

Нам выдали по твердой неломающейся палке одинаковой длины и толщины, объяснили правила. Затем предложили освободиться от одежды, которая может мешать, и Фаина без стеснения скинула платье на песок. Я невольно смотрела на ее почти совсем теперь обнаженную фигуру, подтянутую, гладкую, натренированную, на ее длинные пружинистые ноги и гибкие руки. Она хищно держала палку и глядела насмешливо и агрессивно.

Я тоже взяла палицу. Не важно, – помнила я слова Марианны, – чем кончится поединок. Не сдавайся сразу, а даже если проиграешь – всё равно ты с честью приняла бой! Это главное! И мы схватились, палка ударила в палку. Я билась и махала палкой как могла, но, конечно, я быстро проиграла. Кто я была? Любящая мирную идиллию читающая рохля, боящаяся драк и так легко пугаемая чужой агрессией, и – она, самоуверенная, злобная, явно имеющая опыт потасовок и вообще физических тренировок. Вскоре я лежала навзничь на песке, моя палка валялась поодаль, а немного потная фигура Фаины стояла надо мной, расставив ноги и победно усмехаясь.

– Ну что? – сказала она, глядя на меня сверху. – Теперь выбирай сама – убить мне тебя или пощадить?

И я – попросила не убивать. Да. Возможно, кто-то бы пошел по закону чести до конца и попросил себя убить, но я этого не сделала. Я не хотела умирать. И пусть я проиграла бой, но даже с такой психотравмой я желала жить. И она не убила меня. Я встала с песка и тут… Не знаю, почему я вдруг решилась на это. Может, морально сказалось присутствие Марианны?

– Но, Фаина, мы встретимся с тобой еще раз! Здесь же! В конце этого лета! И у нас будет второй бой! Теперь я вызываю тебя!

Фаина опешила. Тем не менее заценила мою решительность. Она холодно усмехнулась и ответила:

– Что ж, принято! В августе, здесь, по таким же правилам! Ждем! И я приду!

Мы стояли рядом с Марианной. Она дымила сигаретой, положив мне руку на плечо. Мы молчали. И я без слов – зачем они были здесь нужны? – чувствовала ее поддержку. Мы смотрели, как услужливые амазонки подали Фаине платье, она деловито надела его опять, прихорошилась. И все они, сделав нам отмашку и еще раз подтвердив готовность встретиться на исходе лета, двинулись прочь, начав синхронно приплясывать на ходу и хором со злой веселостью петь известное:

– Фа-и́-на-Фай-на-на́-Фа́и-на-Фаи́на-Фа-и-на́!..

И я решила начать, как говорится, новую жизнь. А именно – готовиться к предстоящей схватке. Секция женского фехтования находилась не слишком далеко, и я записалась туда.

Трудно теперь было узнать меня – прежнюю рохлю-книголюба. Я тренировалась изо дня в день, выполняя все указания седоусого наставника-мастера, невзирая на то, что уставала, что было трудно, болели мышцы. Свистело дыхание, пот заливал глаза, и мне самой доставалось немало ударов на спаррингах. Я отрабатывала выпады, приемы защиты, прыжки, постановки ног, и всё-всё-всё. Собирала в пучок волю, стискивая зубы, смахивая мелкие злые слезы и испарину, бросая жестокий вызов себе самой и не щадя себя, ту, старую, – во имя себя же новой. Я прошла весь курс фехтования и рукопашки, и чувствовала себя уже совсем иным человеком.

И в августе мы снова сошлись на том же речном пляже. Моим секундантом снова была Марианна, а напротив меня стояла всё та же Фаина, только теперь в кожаных штанах. Мы схватились на таких же палках. И хотя она была неслабым противником, на этот раз я победила ее! Теперь мы поменялись ролями. Она лежала навзничь на песке, а я стояла сверху.

– Ну что, Фаина, убить тебя или попросишь пощады? – спросила я с холодной усмешкой.

– Убей! – заорала Фаина, задыхаясь от бессильной злости, однако – решительная.

Я была слегка ошарашена. Но она кричала снова и снова:

– Да-да, я теперь выбираю смерть!! Убей меня, слышишь! Давай!

А я не хотела ее убивать. Я же была не такая, как она.

– Нет, я тебя не убью, – сказала я довольно спокойно, отходя. Запоздало я понимала, что она теперь, сознательно или бессознательно, наверное, посчитает себя морально наказанной таким моим решением. Ну что ж, пусть…

Рыча и обливаясь злыми скупыми слезами, она вновь требовала себя убить. Но я обернулась и сказала:

– Не надо, Фаина! Надо жить. И тебе, и мне, и всем! Живи, и давай не будем больше ссориться!

Фаина уселась на песок, опустила растрепанную голову на колени и хрипло плакала, подвывая и закрываясь руками. Однако чувствовалось, что ее все-таки отрезвили мои слова. Хотя, возможно, с ее личной точки зрения я действительно «наказала» ее… К ней подошли амазонки и заботливо ворковали над ней. А мы с Марианной шагали прочь, дружески обнявшись, Марианна лихо курила сигарету. И мы снова молчали, потому что опять не хотелось ничего говорить. С того дня мы никогда и ни о чем ни словом не обмолвились с Фаиной. И она больше ни разу не лезла ко мне.

Когда я поступила учиться на швею, то Лена была практически первой, кого я увидела на курсах. Она лежала на столе, свернувшись калачиком, и спала. Потом прибыл главный местный старожил – доцент по географии Захар Семенович. Невысокий, в клетчатом костюмчике и с маленьким, под стать хозяину, ярко-рыжим чемоданчиком, он был холерик и в свои «хорошо за семьдесят» в самом прямом смысле бегал вверх по мраморным лестницам, не держась перил. Зажав между ляжек чемоданчик и снисходительно ворча, он ковырял ключом трудно открывающийся старый замок аудитории. Однако как оружие привыкает к одной руке, так и этот замок всегда слушался смешного старичка. С Захаром Семеновичем можно было поступить оскорбительно, но его невозможно было оскорбить – в этом состояла суть его характера. На его лекциях мы в основном раскрашивали географические карты, а он поведывал нам про давние времена, когда сам еще был молодым, город только строился, а ему приходилось вставать рано и зажигать керосиновые светильники вместо будущих свечей Яблочкова.

– Мне, – рассказывал он, – давали спичку, и я всё обходил в крепости и зажигал! Что вы усмехаетесь? – отмахивал он рукой. – Да, нам доверяли! Это вам дай спичку – вы целого стекла не оставите!

Как будто спичка была булыжнику подобна…

Особо он не досаждал нам, швеям, своей географией, положенной по расписанию для общего образования. И так и говорил, обращаясь к бабьей в основном аудитории разномастных свистух:

– Раскрасьте карты – и идите губы красить да в свои клубы! Только, пожалуйста, не знакомьтесь с варварами с островов! – взывал он. – А то вон – в лесу нашли женский труп!

Девицы слегка пугались, дергались. А одна зачем-то спросила его, кто его жена.

– Химик! – отмахнул он морщинистой ручкой. – У меня и сын химик, – сообщил он, – и внук вот тоже хочет им стать!

Про жену спросила Грета – замысловатая Ленина подруга. Они вечно ходили парой и обе курили, однако, в отличие от Лены, Грета с виду казалось застенчивой. То поднимет глаза, то потупит. Но когда поднимет – в них искрились холодные насмешливые и даже озорные блики. Затем глаза снова тупились, – будто с помощью их переключения последовательно сменялись две монады каких-то двух поистине разных Грет. Бывало, Грета, начавшая, потупясь, мяться и сжимать ноги, говорила:

– Ой, мне надо ручки помыть!

И быстренько шла в отхожее место. Иногда в их компании находились еще два парня – наглые и неумные. Сима и Тима. Один был неправдоподобно толст и одутловат, с влажными пустыми глазами и одышкой, неуклюжими, словно надутыми кистями рук. Другой – маленький и тощий, с кривым тонким ртом. Но они тоже почти всегда колобродили вместе. Когда Грета возвращалась, они измывались над ней.

– Что, Гретхен, – подмигивали они ей, – отлила?

Грета в ответ бледнела, пыхтела и неистово заверяла:

– Я ходила мыть руки!

В ответ те двое нагло уничтожающе хохотали:

– Ну конечно! Да знаем прекрасно, за чем на самом деле ходила!

Грета краснела и молча обиженно отворачивалась от нахалов. После занятий все собирались за зданием училища, сидели там на бочонках или бревешках. Лена, закинув ногу на ногу, пела песню. Иногда появлялся черненький с розовыми ушами Андрюша – Ленкина любовь. Они вместе курили, а потом обнимались и неистово взасос целовались. Затем Лена с Гретой запрягали Андрея в маленькую, по типу китайской, двуколку, на нее становилась Грета в зеленом костюме амазонки. «Рикша» Андрей катал по двору двуколку туда-сюда, а возвышающаяся в ней, расставив ноги, Гретхен довольно улыбалась. Покатав ее, неуютно сопящий Андрей подсаживался к Лене и, заводясь, толкал ее пальцем в бок, а потом и Гретхен. Иногда, что-то не поделив, они с Ленкой дрались.

На занятиях Лена и Андрей пытались сесть вместе, но все преподаватели их рассаживали. Однако те умудрялись переговариваться друг с другом через аудиторию наискосок, часто срывали занятия, кидались друг в друга жеваной смолой и китайскими палочками. После занятий снова дрались, и однажды Лена расцарапала его до крови. Потом опять мирились и обнимались. И Лена пела и приплясывала, виляя бедрами. Я восхищалась ей и ненавидела ее в то же время. Эту безбашенную, животную, ни о чем не думающую веселую сволочь. Однажды ей что-то не понравилось на лекции Захара Семёновича, и она сначала, заорав, влезла на стул, а потом – и на стол. И стояла на этой высоте, подбоченясь.

– Дурачок ты мой! – крикнула она оттуда Захару Семеновичу.

– Я не твой, слышишь! – заорал он в ответ. – Я не твой, я не твой, я не твой!

Почему я сдружилась с ней? Это произошло после той катастрофы в нашей жизни, когда отец уплыл отдыхать на Граппские острова, а вернулся санитарным пароходом больным. Он утверждал, что его болезнь, разъедающая кости, получена просто от немытых стаканов. Но я-то хорошо уже знала, что такого практически никогда не бывает, и скорее всего, мой отец изменил маме с какими-то местными женщинами. И каким он выглядел ничтожным, трясущимся, оправдывающимся… Отца было жалко, и в то же время он был противен теперь. Я всегда ему верила, считала его честным и благородным. И – вот… Это был слом в моей жизни. Мне не хотелось уже никому верить. Мне вообще ничего не хотелось. Я ничего не видела в будущем, я бросила вызов отцу, маме, себе, всем… И я потопала на прогулку вместе с Ленкой. И я пустилась во все тяжкие – стала курить и быстро подсела. Вскоре для меня стало плевым делом выкурить в день одну-две пачки сигарет. А Ленка, подумать только, изливала мне личное.

– Эх, Марианка! – надув губы, доверительно произносила она перед очередным девичьим трёпом.

Почему она вроде уважала меня? Я, таким образом, уже знала, как однажды, выкурив гашишу, Ленка хулиганила на улице, кидаясь камнями, ее схватили и посадили за решетку в темницу. Внес за нее деньги и освободил из темницы ее отец. Но дома он выдрал ее солдатским ремнем. И она ходила в синяках на спине, с красными от скупых слез наглой девки глазами. Вскоре отец ее стал гвардейцем, чтобы впредь под свою ответственность забирать дочь из темницы, если она снова туда попадет. Рано утром Ленка вела в ясли маленького братика. А вечером мы сидели с ней и еще с Гретхен на скамейке, курили, у меня уже доходило до трех пачек в день. Выпившая медовухи Ленка рассказывала мне, как мама купила ей на ее двадцатилетие несколько пар новых шелковых панталон – на кулиске-завязке и на резинке. Ленка зычно распевала на лавочке песни. Андрей, её прихехешник, визжал, плясал в одиночку, бегал отлить за скамейку, играл в бильбоке. Это всё было безнадежно, животно, забвенно, чувственно и офигенно…

И однажды мы завернули в ту старую крепость на холме, замшелую заброшку времен западных переселений, когда пресловутый Вейк еще обозначали на картах. Про эту крепость поговаривали разное. Но мы упорно шли – я, она и Андрей. А когда пересекали поле, то у березовой рощицы увидели Грету, которая в томном одиночестве стреляла из арбалета в сухое дерево. Раз за разом, освобождаясь от какой-то внутренней только ей понятной фрустрации. И снова ее глаза – то маслено-хитрые, то потупленные – переключали две личности одной Гретхен – нагленькую и застенчивую.

Мы взяли её с собой, и она потопала за нами, убрав арбалет со стрелами в специальный футляр за спиной, на манер котомки. Ее фигуру снова облегал костюм амазонки. Она явно любила его, хотя амазонкой и не была – характерные внешние черты отсутствовали. Мы поднялись на верхний ярус крепости, к ее зубцам, по истертым веками ступенькам. Внутри, на облезлых кирпичных стенах, виднелись замысловатые наборы рун, неизвестные нам. Также – фаллические символы и порнографические изображения, и просто чьи-то имена.

Но оказалось, что Лена и Андрей уже давно забирались сюда для любовных уединений ночью над землей. Из старых кирпичей они построили ветрозащитное укрытие, покрыли его кровлей, положили широкую перину, на которой можно было лежать или сидеть, на полочку сложили корзины с едой и бутылки с соками и содовой водой. Мы сидели вчетвером, курили, играли в карты и домино, ели и пили. Потом отправились бродить по крепости и нашли странный предмет в одном из казематов, похожий на изготовленный кем-то факел, только отсыревший. На следующей неделе мы снова завернули на наши скамейки. Было тепло и солнечно. Мы кайфовали, я курила одну за другой. Потом Ленка с Андрюхой снова не поладили. Они стояли перед нашей скамейкой друг против друга, и она щелкала его по мордасам. Наконец, побив, отвернулась, попросила банку с содовой и начала жадно пить, стоя, запрокинув голову. И тут у нее упали панталоны. Очевидно, подвела кулиска. Спланировали на туфли. Скамейка затряслась – мы хохотали так, что мутилось в глазах, до истерического припадка.

Ленка посмотрела вниз, прикрыла ладонью рот (странный жест, но его делают в подобных случаях), торопливо натянула упавшее исподнее, повернувшись к нам задом, затянула кулиску, одернула платье. Затем, развернувшись лицом, подергалась и передразнила нас гримасой, типа: «Ну и чего – ха-ха?» На другой день на лекции Захара Семёновича она громко призвала его засунуть эти контурные карты в п…. Захар Семёнович, не выдержав, изумил всех.

– Сама ты туда иди! Сама оттуда вышла – у своей мамочки!! – заорал он.

Ленка смотрела вытаращенными глазами. Она была в реальном шоке. А на третий день мы снова посетили крепость, тот самый уголок. Ленка была в кожаной шапочке и жевала резинку. И меня теперь что-то неудержимо тянуло в эту крепость, где мы никогда никого не встречали, кроме самих себя, и нами было еще не обследовано подземелье под ней. Меня влекло туда не меньше, чем теперь к сигаретам. И я, привязав к голове специальную свечу Яблочкова, в одиночку отправилась в нашу крепость и стала спускаться вниз по лестнице – в подземелье, где мы еще не бывали. Подземелье становилось темнее и глубже. И у меня захолонуло сердце, когда что-то громко звякнуло в тишине под ногой. Я посмотрела и увидела мятое тонкое медное блюдо. Как оно оказалось здесь?

Дальше простирался коридор с гнездами для светильников по бокам и обвалившейся лепниной. И под ногами попадались металлические стаканы да коробки от кинопленки. А потом коридор привел меня в низкий обширный каземат, и только сверху из люков или бойниц падал слабый свет солнца. Справа находилась большущая каменная тумба, вверх по узкому квадратному лазу вели металлические вбитые скобы. А впереди располагалось другое помещение с наполовину сорванной дверью. Но там – царила абсолютная темнота.

Захар Семенович вскоре простился во всеми как преподаватель. Он уходил в отставку и теперь собирался необременительно работать в буфетной в нашем же училище. Он появился на летней сцене перед собравшимися учащимися и доцентами. Не в привычном клетчатом костюмчике, а в штанах горца на подтяжках и в рубахе с воротником апаш. Это было слишком неожиданно. Но окончательно поразило всех, когда он, просто и ясно смотря всем в глаза со сцены и попрощавшись наконец с училищем как учитель, продекламировал как бы свой собственный, заключительный, сольный монолог:

Не степной я волк, не орел лихой. Я простой человек, я старик больной. Я рабочий ночей, я поэт души. Подойти ко мне, не спеши, не спеши! Я младенец лет, я безумец дней, Я пятнадцать столбов и тринадцать пней. Я ручная пила, я гнилые дрова, Я на хлебе пыль, я во сне трава. Я чаек в ночи, головная боль, Я кусок парчи, молодая моль. Не орел лихой, но крылат навек! Я больной старик, я простой человек.*

(Прим.: *стихи П. Пепперштейна)

Окончания некоторых строк он раскатывал немного пронзительно и истерично, однако – ни разу не переиграв. А последние две строчки прочел тихо, но четко. С достоинством и смирением одновременно. Зал ответил ошарашенным полным молчанием, а потом – овацией. А Захар Семенович почти незаметно исчез со сцены, более ничего не добавляя.

…Нечто было там, внизу, что́ теперь тянуло меня – скрыться от мира в этом уединенном подземелье и поселиться в нем. И я покидала дом и шла туда. Я обосновалась там, принеся с собой блок сигарет, подушку-сидушку. Я затеплила там керосиновую горелку, пожарила на ней мясо, ела печенье и читала брошюры-комиксы. Так я сидела целыми днями, жуя, греяясь у лампы, просматривая комиксы в газетах, размышляя обо всем и ни о чем, и выкуривая одну за другой. Дым шел вверх, образовывались огромные кучи окурков, я проваливалась в забвение и легкую жуть. Одна в тиши и темноте, подсвеченной керосином. Мне больше ничего не требовалось – лишь уйти от всех в замкнутое одиночество, от предавшего семью тяжело заболевшего отца, от обиженной матери. И только иногда думала про них – наглую животную нелепую Ленку, которая меня восхищала и шокировала, и такую же нелепую двойную Гретхен с арбалетом за спиной.

В конце концов я не выдержала и рассказала им про обнаруженное мной подземелье. На следующий день мы трое спустились сюда. Андрей не присоединился – как рассказала Ленка, он от нее неделю как сбежал, и похоже, надолго. (Может, внутренний голос правильно указал что-то ему? – невольно размышляла я уже потом…) Мы сидели кружком, курили. Но Ленка была не такая, как я: если я размеренно жила рядом с тайной тьмы поодаль, то она тотчас решила разведать всё здесь. Она насадила на палку большой кусок угля и подожгла его. И тут же нагло двинулась по всему пространству со вспыхнувшим углем в руке, светя туда и сюда. Проникла и в то помещение, где лежал беспросветный, словно просевший и сгустившийся за годы чернильный мрак. Оказалось – там замкнутый каземат, с нависшим выступом справа. И тут вдруг отвалился горящий кусок угля, упал туда, на каменный пол и – там внизу что-то вспыхнуло. Некая черная смола в мелкой яме. Огонь в полу разгорался. Мы стояли, уже замерев в нерешительности. Сильно пахло дымом. Ленка выругалась и протянула туда палку, стала неистово бить огонь. Эффекта не последовало. Он стал гореть только сильнее.

– Так, бежим отсюда! – скомандовала Ленка.

Мы синхронно развернулись в сторону коридора, и тут за нашими спинами словно раздался раскатистый ружейный выстрел. Мы так и не поняли, что́ там произошло. Но, видимо, что-то разорвалось и лопнуло под полом, а когда мы обернулись, из каземата молниеносно хлынул тонкий поток горящей смолы. Мы инстинктивно отпрыгнули, а он прокатился мимо нас, перекинулся на другую сторону. И – на пороге выхода в тот спасительный коридор вспыхнуло второе пламя, словно отражение того, первого, в зеркале, – по другую сторону от нас. Ленка кинулась туда, и, решившись на последнее, попыталась тушить собственной водой. Пламя только дико зашипело, введя Ленку в крик и шок, и нас тоже, а когда Ленка отпрыгнула обратно, огонь, было притихший, резко перекинулся на коридор. Сил погасить его у нее не хватило… Путь был отрезан.

– Наверх, – указала я, – вылезем по скобам!

Мы бросились к лазу, ведущему вверх, но тут отчетливо ощутили, как в горелом дымном воздухе проклятого подземелья запахло по-новому: резким незнакомым газом, похожим на болотный. Едва мы успели это ощутить, как рванул взрыв, оглушивший нас. И волной, переворачивающей сознание, ударило из того каземата, оттуда выплеснулся сгусток пламени, а стоящую ближе всех к каземату Гретхен подбросило в воздух, как тряпку. Ее закружило в вихрях и с размаху швырнуло головой о камни. Мы услышали страшный хруст.

Мы бросились к ней, уже сами задыхаясь в чаду и горячем воздухе, перевернули. Ленка заорала. Я не орала, но почувствовала, что реальность как-то изменилась – это называется деперсонализацией. В свете сполохов мы видели остекленевшие раскрытые глаза Гретхен – один на две трети, второй на одну. Она погибла мгновенно. Мы даже не помнили, как карабкались наверх по скобам, я – первая, и тут снизу за нами бросились волны огня, так и раздуваемого сквозняком в этой трубе. Я уже долезла почти до верха, когда услышала Ленкин крик:

– Марианна-а!

Дальше ее сорвало волной горелого воздуха, и она рухнула в полыхающее внизу огненное пространство. Но я – я успела выскочить на верхние стены. А дальше… Дальше до сих пор я не могу восстановить в сознании всё полностью. Я почти не помнила, как тогда спустилась вниз по выступам на внешней стене и бежала прочь от густого дымного столба, стоящего над зубцами. И иногда не пойму – наяву я это видела-слышала или во сне – визг и бой пожарных рынд и спецдирижабль, повисший над крепостью и поливающий ее огнегасящими смесями… И по сей день я вспоминаю те события фрагментами. Словно сама память оберегает меня от этих воспоминаний, позволяя высветить лишь частично – то один, то другой кусок. Я выздоровела; я пришла в себя. Вернулась к нормальной жизни.

Но – моя жизнь разделилась на до и после. Они обе погибли, и я спаслась одна. Может, порой думалось мне, спаслась лишь я потому, что уже неоднократно бывала там и почти жила. Я знала это подземелье, и оно знало меня. Я свыклась с ним, уважительно подходила к нему. А они пришли нагло, не зная его, и сразу зажгли уголь, и ворвались напролом с огнем… И подземелье отомстило. В официальной сводке говорилось, что загорелись запасы старого взрывоопасного горючего под уже прогнившими плитами полов. Но мне невольно казалось, что причина не только в этом – а мы, три юные грешницы, разбудили во многолетнем запустении неведомое, спящее там потустороннее зло. О котором, впрочем, мы и до этого слышали от людей в окру́ге.

И я сидела у окна, глядя на звезды, думая обо всем и ни о чем, и курила одну за другой.

Я поняла, что это уже никогда не уйдет из меня. И начались странные события в государстве, вспышки магнетизма в небе, война с варварами, локальный конфликт в Вейке, техногенная катастрофа за Полхаром. Далее – отделение Вейка как автономии, бегство из него многих обитателей, закрытие с ним внутренних границ на официальном уровне. Я уже не помнила, что́ было раньше, что́ позже, но в народе говорили про «тень над Вейком» и – про «намагничивание тропосферы». Я вышла замуж, у меня родились дочки. И я оставила работу швеи и стала изучать языки. И тогда мы познакомились с Наташей. У которой затем тоже… пропал папа.