Инъекция временем. Альманах

Мне кажется

Мне кажется, тебя давно ждалаИ возраст нашей встрече не помеха,Наоборот, всё глубже и сильней,Хочу тебя объять, как будто эхо.Ты многогранен для меня, как Мир.И я на цыпочки встаю немного.Хочу постичь тебя! Но нету сил:В сомнениях отступаю одиноко.А утром просыпается рассвет.И мысленно с тобою рядом,Я из росы несу тебе букет,Чтоб обменяться радостью и взглядом.

Израиль

Страна, иссушённая жаждой надежды,Народ, обретённый скитаньем веков,К свободе евреев и миру, и честиДошёл босиком, разбив ноги в кровь.И круглый наш шар, что Землёю зовётся,Тебя утвердил, независим народ!И сердце твоё, что ударами бьётся,Вместил ум, терпенье и праведный код.Всегда начеку и всегда в опасеньи.Ты к солнцу молитву свою вознесёшь,Чтоб было согласие, мир и везеньеИ чистое небо для будущих грёз.

Кирилл Рожков

Радика

До сих пор помню этот удивительный и не знаю уж чем объяснимый случай… Мне стукнуло тогда лет одиннадцать или двенадцать, точно не больше. Я ехал в зимнем замёрзшем автобусе, возвращаясь с занятия из какого-то кружка или секции. Всё вокруг было молчаливо, деловито, обычно для такого времени года. Автобус катил, вечерело, а я сидел возле заиндевелого окошка. Невольно поводил глазами, повернув голову, посмотрел вокруг. И в частности увидел эту женщину. Она сидела тоже у окна, в некоей «противозоне». То есть можно было отчетливо увидеть её только если взглянуть одновременно назад и наискосок. Она была молода, но точнее про неё все же следовало сказать «женщина», а не «девушка». Впрочем, в том возрасте все взрослые, подозреваю, казались мне старше… И всё-таки, наверное, это была действительно дама уже в «женском», а не «девичьем» возрасте. Разве только если в самом «позднем» периоде последнего. В шубе, сапожках. И, как бы сказать… Пушисто-морозная. Нет, такой её вряд ли сделали погода и обстановка. Возможно, только добавили более выразительных «красок» в образ, а женщина всегда оставалась такой. И зимой, и летом – одним «цветом». Красивая, с пухлыми элегантными губами, укутанная в меха, как Венера. А почему я так запомнил её? Вряд ли она бы запомнилась, не случись совсем неожиданное… Она улыбнулась мне. Да. Почему-то просто в ответ на то, что я дважды оглянулся так по салону. Непосредственно после того, как наши взгляды случайно слегка встретились. Она явно обратила на меня большее внимание, чем я на неё. И как будто нечто необычное подумала обо мне. Нечто неозвученное… И улыбнулась. Улыбка тоже была особая. Дополняющая образ, который теперь запечатлелся у меня, моментально и полно, как сфотографированный. Чтобы уже потом, часами и днями, проявляться, как на бумаге, опущенной в ванночку, каждой деталькой. Улыбка её лучилась нежностью – однозначно. И в то же время – потянула всё такой же зимой почти физически. С чуть-чуть, но отчётливо вкравшейся насмешинкой. Таилась ли в этой улыбке еще порочность или что-нибудь типа? Полагаю, что нет. Или только в ничтожнейшей доле. И тут же красавица отвернулась. Эдак спрятала глаза в сторону, и морозное солнце мерцнуло в стеклах элегантных очков. То ли сама застеснялась собственного мимического дара, а то ли – не хотела уже дальше смутить меня, пацана-одиннадцатилетку. Однако сложилось отчетливое впечатление, словно она усмотрела в моём оглядывании в ее сторону некую игру, импровизированно брошенный знак… И будто приняла мой знак и – вот так понимающе отозвалась на него улыбкой, которую не смогла сдержать. И – тотчас смущенно отворотилась после всего содеянного между нами – «содеянного» молча, одними глазами… Хотя я вовсе и не думал что-то «сказать» своим взглядом… Мы явно поняли друг друга несколько по-разному – факт… Да и дальше мысль вообще терялась. Чем мог я в те сопливые годы обратить на себя внимание женщины, прошедшей земной путь на треть? Немного слепяще красивой, как искрящийся снег, словно тонкий луч на оправе её очёчков… С искренне мягкой, но не менее искренне чуть-чуть, самую малость глумливой улыбкой. Однако именно эта-то малость делала последнюю особой изюминкой, которую-то и невозможно было не считать с лица, – крошечное круглое зёрнышко чёрного перцу в борще, как раз и дающее ему цимес. Больше ничего не произошло. Я вышел на своей остановке. И всё. Грешный аз, ясно-понятно, больше ни разу не видел ту женщину. А её голоса я не слышал, как вы поняли, и вообще никогда. Равно как и она мой. Наше молчаливое странное «знакомство» состоялось в течение времени, за которое можно раскурить трубку – не меньше, но и не больше. А дальше миновало два десятка с лишним лет, и много чего происходило…

Полгода назад я сидел в социальной сети, и вдруг моё внимание зацепило нечто на «местном» баннере. Я посмотрел туда внимательнее. Там светилась рубрика «друзья Ваших друзей – может, вы знакомы или могли бы познакомиться». Ничего вроде особенного… Я просто мельком взглянул на мужские и женские лица на тамошних «аватарках» и… Увидал одно. Женское. Нет, я вовсе не «долго и мучительно» размышлял. Я тотчас вспомнил, что этот улыбающийся лик совершенно недвусмысленно напоминает то лицо в обрамлении меховой опушки, которое я видел в автобусе сопливым пятиклассником. Лицо той, которая загадочно показала мне незабываемую на всю жизнь улыбку, хотя по возрасту почти годилась мне в мамы. Я «кликнул» по аватарке. Оказалось, что эта женщина значилась в друзьях у моей знакомой, служащей юристом в медицинской сфере. Я зашел на её страницу. Ей оказалось примерно столько лет, сколько мне, так, чуток постарше. Жила она в Молдавии. Звали ее Радика. А фамилия… Иметь такую фамилию в России считай – не иметь никакой. Я смотрел размещенные другие фотографии. Да, она была буквально такой же. Пушистая и – холодная. Иначе, господа, опять не скажешь. Улыбка. Та самая. Во всех нюансах, уже переданных мною вам. Даже очки – с узкими небольшими стеклами, в тонкой металлической оправе. Элегантные пухлые губы, создающие эту улыбку. Тёмные, блестящие волосы, стрижка каре. Руки в боки перед камерой фотографа. Некоторая весёлость в данной позе, и явная небольшая подчеркнутость этого «позёрства». Немного надменно-гордый подъем головы чуть вбок и вверх. И нос малость сморщен как бы от солнца. А усмешинка – над всем, включая саму себя, в намеренной самоироничной ломливости у объектива. Смешок над бренным миром и в то же время – нечто, переходящее в неподдельную нежность, когда так и сверкнут лучистые глаза за плоскими стеклами моднючих очков. Бусики на шелковой шее. Короткая, словно небрежно прикрывающая полные бедра туника, и из розовой туники свисают длинные теплые ноги, оканчивающиеся игривыми босоножками. И снова одна обнаженная рука уперта в бочок, тонкая, гибкая. Вот Радика примеряет шляпку в салоне. А вот – в польском костюме на каком-то празднике. А тут – вышедши из бассейна, стоит на его краю во весь рост, еще мокрая, снова ярко освещенная. И солнце играет в белозубии, и в то же время как будто чуть остужается слишком жаркий день здесь… На следующем снимке – Радика с молодыми мужчинами рядом. А знакомая и знаковая улыбка еще шире – какая я счастливая, у меня два кавалера… А вот – под руку уже с одним ухажером стоит она, все в том же платьице-тунике. Он вовсе не веселится на фотографии вовсю, корча гримаску, как те двое. Невооруженным глазом становится видно: там, втроем, – была просто мимолетная компания, шутка, а здесь – нет. Это – настоящий кавалер, жених. Руки сцепились нежно и одновременно крепко. А вот они даже спозировали в фотостудии, забравшись в фигуры-трафареты в фате и фраке. Просунули сзади свои лица в отверстия «картонок» и запечатлелись. Да, прикол, и в то же время – с долей правды… Наметка на будущее… Я посмотрел на страничке образование девушки. Значилось – Кишиневский институт кибернетики и информатики. А потом в телефонном разговоре я спросил про Радику ту свою знакомую, в друзьях у которой последняя и значилась. Ольга поведала мне, что Радика – двоюродная, кажется, или уж сколько-юродная там (я точно не очень и уловил…) сестра ее однокурсника по юридическому. Кузина, короче. Но нет, сказала мне Оля твердо. Извини уж, но я не стану вас знакомить. У Рады – жених. А у тебя к Раде, я вижу, мужской интерес! Как неподражаемо сие прозвучало… Ох, женщины, с вашей особой проницательностью и интуицией на подобные вещи! Я не обиделся на Ольгу. Столь застенчивый внешне и одновременно столь непоколебимый внутри голосок хрупкой юристки, произнесший фразу про «мужской интерес», раздался настолько неподражаемо, что тут невозможно было обижаться. Только умилиться и – действительно невольно стать серьезнее… Что жених – это я уже понял и так по фотосессии. И что Радика того, мужского интереса то есть, очень даже заслуживает, как добавила еще Ольга, мол, вполне понимающая и меня, это, конечно, тоже казалось безусловным… И все-таки я сам осторожно предложил Радике дружбу. По переписке. Через интернет, соединяющий ведь и не только Россию с Молдавией… Но Рада молча отказала мне в дружбе. Однако я опять почти не обиделся. Ибо логично рассудил: а вот я – включил бы в свои друзья совершенно незнакомую девушку, напиши она мне откуда-нибудь ни с того ни с сего? Вряд ли. Так почему же я должен был серчать на Радику? Сколь закономерен оказался мой ход мысли – решать уж вам, дорогие читатели… Однако я снова вглядывался в ее снимки. Все та же легкая горделивость, прохладная надменность, усмешинка над миром и над собой, самоироничная вычурность позы, чуть колючая ослепительная красота. Снова изогнутая изящная рука, маленькая сумочка сбоку… И жених, в бежевом. Я не удержался и написал в комментариях к фото: «Джентльмену в кремовом пиджаке очень-очень повезло». Лаконичная фраза как будто прозвучала шепотом. Нарочито преспокойным, вкрадчивым шепотом, ошеломляющим своей тихостью и одновременно твердостью. Иначе, чем таким шепотом, трудно было бы ее передать, кабы требовалось не написать ее, а – произнести вслух. Само напрашивалось. Шепотом подчеркнутого достоинства другого джентльмена, – который умудрённо сознаёт, что не имеет права рассчитывать на нечто большее, чем подобный комплимент, ежели сама та, которой он говорит сие, уже явно по доброй воле и не по принуждению (о чем свидетельствует все та же счастливая улыбка и на этом снимке!) неподражаемо сильно в то же время влюблённо держит под руку его, в кремовом пиджаке… Однако – второй джентльмен не может все-таки отказаться произнести такое, признаться подобным образом. Спокойная джентльменская смелость, не могущая в то же время не польстить ей, в розовой тунике. На следующий день я увидел поставленные «пятерки» и своим фотографиям на моей страничке… С аватарки гостьи, визит которой показал «радар», смотрело, разумеется, то же лицо. Она улыбалась мне с фотографии, уже не смогшая после моего комментария не наведаться виртуально ответно. Тогда, в автобусе, конечно, мне встретилась другая женщина, по ясным каждому причинам. Однако в то же время они обе были настолько похожи, во всем. И в главном, выражающемся без слов… Я-то теперь, получается, произнес ей несколько слов. Короткую, но ошеломляющую переплетением невольно порождаемых ею чувств фразу. Нарочито скромную и тихонькую, как весенний гром… Что последовало дальше? Ничего особенного. Ведь у Рады есть жених. И она – уроженка Молдовы. Но иногда мы теперь заходим друг к другу на страницу. И снова обоюдно ставим оценку «отлично» за новые снимки… Как все равно воздушными поцелуями обмениваемся. Мы смотрим друг на друга нежно. И улыбаемся. Без слов. Как тогда, в автобусе. Впервые в моей жизни. Неожиданно. Странно. Мимолетно. Непохоже ни на что. Так и скрывшись в пространстве и времени. Тем не менее, когда я снова смотрю на это лицо, я отмечаю все то же странное раздвоение. Столь по-настоящему человеческую нежность с одной стороны, и с другой – не менее отчетливую крошку льда, блестящую уже с угла улыбки и во взгляде, ухмылку, которая почти спряталась… И затаила непроговоренное, невыразимое… Невыраженное, а потому – настораживающее. Так что же бросает в холодок? И что победит здесь, в этом лице, в конце концов? Человеческое – или?.. И тот костюм цвета беж. Рядом. Под руку. Под рукой. И – столь далеко от меня, свободного и беззаботного… И я вдруг отчетливо думаю, что все-таки тогда, пожалуй, несколько слукавил. (Вовсе не имея в виду внешнюю красоту.) И что, как поется в шотландской песенке, – если к другому уходит невеста – то неизвестно, кому повезло…

Мы едем к тебе

(Сказка 16+)

В юности я жила с папой и мамой в двухэтажном доме среди яблоневых садов. Почти каждый август мы собирали большой урожай.

Мой папа был художник, но также понимал кое-что в технике и являлся в ее области тоже весьма творческой личностью. Мама рассказывала, что когда я еще, совсем маленькая, ездила в колясочке-колыбельке, папа придумал нечто простое и гениальное. Он привязывал к моей колесной колыбели ремешок для штанов и – вдвойне облегчал работу по качанию меня. Только тянул к себе за ремень, а обратно моя колыбелька качалась своим весом. Папа же сидел рядом на садовой скамейке или табуретке, курил любимую душистую трубку, забавно ее грызя, а свободной рукой мог даже набрасывать какие-нибудь эскизы.

Папа. Художник Кирилл Рожков

Папа всегда всё машинально зарисовывал. Носил с собой в карманах кучу пергаментов, блокнотов, перо и карандаш. Смотрит на деревья в саду – возьмет да набрасывает себе яблоню и радуется. Потом приезжал обозреть окрестности губернатор и выступал, стоя над садами на огражденной площадке поднятой лестницы пожарной машины. Он вещал в прикрепленный к площадке же мегафон. Папа вместе со всеми слушал его, а пером машинально, штрих за штрихом, деловито набрасывал на бумажке – губернатора – высоко, над пожарной машиной.

А для сбора яблок папа изобрел специальный маленький лифт. Он был устроен в виде поднятой к небу длинной доски, через привинченный маленький блок на вершине которой проходила крепкая веревка с привязанными к ней двумя большими металлическими кру́жками или кастрюльками. Мы с мамой, греясь на солнышке, в шелковых пеньюарах, стояли на верхних ступеньках двух стремянок, а между нами находился этот самый лифт. Когда в верхнюю кружку мы кидали достаточно яблок, она своим весом опускалась вниз, а вверх, автоматически, поднималась другая. Внизу папа довольно разгружал опустившуюся кружку и ждал следующую. Из яблок мы варили в саду варенье в котле, переоборудованном из большого тигля. Также делали сидр – для чего я или мама набивали яблочным суслом крупную бутыль, а сверху надевали сдутый резиновый праздничный шарик. Бутыли убирались в погребок, и оставалось только ждать, когда шарики над ними надуются, аж готовые взлететь, а потом – опять спустятся.

Я очень любила папу. Мы часто сидели с ним рядышком ввечеру на садовой скамеечке, наслаждались приятной прохладой. Смотрели на раскинувшиеся вокруг яблоневые лесопарки, с одной стороны таинственно темные, а с другой – немного освещенные разлитым заревом свечей Яблочкова. У папы была длинная приятная шелковистая борода. Мы говорили за жизнь, он грыз свою трубку, а я, под стать ему, грызла или лизала леденцового петушка на палочке. Иногда вдруг далеко за садами включался, погромыхивая и похолаживая спины, какой-то дизельный двигатель. Он подолгу тарахтел, разливаясь по округе волнами эха. И папа говорил, что его источник никуда не едет, а, судя по звуку, находится неподвижно в некоем не видном нам отсюда месте. Но зачем он включался и кто его запускал?

Проснувшись утром, папа потягивался, а затем, сбежав с крыльца, зачастую стихийно прокатывался по садовой дорожке «колесом» или делал стойку на руках, упершись ногами в какую-нибудь крепкую яблоню. Мама в это время варила сладкую манную кашу приятной гущины или готовила из бродильных молочных продуктов мороженое, которое подавала в серебряных вазочках мне и папуле. После завтрака папа любил поработать под солнечными лучами, в тени ветвей. Он устанавливал мольберт, воткнув его в мягкий дерн тремя острыми ножками. Я украдкой смотрела, как он рисует. Держа в левой руке палитру, а в правой кисточку, он так и приплясывал вдохновенно у мольберта, явно влюбленный в себя, свою работу и ласковый мир вокруг. Иногда он даже напевал, потому что, наверное, пела душа. Набрасывая пейзаж с цветами – с желтыми крупными лепестками как бы двух слоев, с более яркой «сердцевиной» и – на высоких крепких сочно-зеленых стеблях, папа выводил приятным баритоном, стихийно дирижируя кистью и движениями собственной головы: – Я художник! Й-а художник, я худо-о-жни-ик!.. Потом папа рисовал уже меньше, но часто садился на мопед и уезжал в город, в издательский дом, где теперь заведовал оформительским отделом.

А затем идиллию нашего сада прервали сообщения репродукторов о военных конфликтах с варварами Юго-Восточных островов. Я переживала, «болела» за солдат, отправляющихся туда. Я знала от мамы, что наш флот крепок, но слышала также, что варвары любят идти на абордаж. Потом снова высоко над садом подняли мэра с мегафоном на одной из пожарных машин, а на другой, на такой же высоте, сидел на площадке шестифутовый волосач в каске, олицетворяющий собой войну. И тогда стали закрыты для больших колонн, караванов и полетов дирижаблей и юго-западные области, после ряда локальных конфликтов. Если в свое время в таежных землях Ягли тамошнему монарху удалось удержать ту автономию, где центром был скальный город, а мужчины ходили в клетчатых пончо; то у наших не получилось добиться понимания с тем далеким краем, где в свое время началась история освоения земель Рута и Испак.

Локальные конфликты во многом прервало начало странного явления в атмосфере. Ученые на своих вышках и главное – в специальном наблюдательном подвале села Радапог синхронно засекли изменение магнитного фона в тропосфере. Что это означало, я еще не понимала. Да понимал ли до конца кто-то вообще, включая даже бородатых уважаемых мужей в академических колпаках? Я закрывала глаза, и мне так и представлялся Радапог, славившийся самыми точными данными измерений: винтовая лестница в штольню, в которой, под базальтовыми плитами, качался сутками напролет маятник Фуко и щелкали хронометры и волосяные влагомеры. И надо же – эта штольня, известная на весь мир – среди такого маленького с виду поселка.

Мама тоже любила папу. Но я чувствовала что-то… Чувствовала, что не всегда всё было у них ровно и мирно. Впрочем, говорят, совсем мирно и не бывает, коли это жизнь, а не застывшее болото?.. И всё же… Я ведь не обо всем могла заставить себя спросить. И пока – меня встречал очередной очаровательный рассвет над садами и одна и та же упоительная песня любующегося собой и тем фактом, который он выпевал, папы, возле мольберта, с кистью в руке: – Я – художни-ик! Я художник, й-а худо-о-ожни-ик! И, набросав очередную разноцветную мазню, отец отдыхал на скамье, грызя трубку.

Происходили экономические реформы, в основном когда стали меняться направления торговых морских караванов судов и колонн фур. И тогда папа с его приятелями поступил в какой-то бизнес, о котором он мало нам рассказывал. Картель – кажется, это называлось так, модным словом. Он упоминал торговые отношения с северным Ягли. И – что некогда фуры катили на юг даже до самого Вейка. Но я не очень поверила. Я знала, что Вейк считался достаточно древним поселением на южных границах нашей, так сказать, империи; что, в сущности, в каждом четвертом из нас течет кровь оттуда. Однако сейчас слово «Вейк» смахивало на нечто неясное и пугающее, чего даже уже не значилось на большинстве карт. Я спросила у мамы, в чем там дело, но она то ли правда толком не знала, то ли не хотела говорить.

А вот папа рассказал, что комплексная природно-техногенная катастрофа под Вейком произошла непосредственно тогда, когда началось это доныне наблюдаемое и беспокоящее весь мир, не только ученый, явление – с каждым днем увеличивающееся магнитное поле тропосферы. Папа показал мне снимок ночной земли со стратостата. Города и села светились огнями, а там, где, по идее, далеко на юге должен был находиться Вейк, простиралось необычное сероватое пятно. Как будто свет расплылся и пригас.

Больше мы толком это не обсуждали, но научные новости сообщали, что накопление магнетизма в тропосфере продолжается. Медленное-медленное, по лёгонькому колебанию стрелки в день, однако – неумолимое. Моя мама свободно владела несколькими языками, и как раз когда папа пошел в картель, меня тоже направили по стезе изучения языков. А «интенсив» происходил у нас неподалеку – по другую сторону яблоневых садов. Занятия в кампусе начинались рано утром, и одним из первых приезжал на велосипеде ректор. Приковывал его цепью на парковке у кампуса, снимал с головы постоянный шлем с литой парой медных рогов и быстро вбегал в свои апартаменты. А потом появлялся механик Ариэль – показывать нам учебный кинофильм в большом зале или просто видеофильм с диска. Почему его прозвали Ариэлем, никто толком уже не помнил, но кличка эта переходила из поколения в поколение учащихся. Возможно, потому, что это был летающий механик: если ректор прибывал почти всегда на велосипеде, в шлеме с медными рогами, то механик – прилетал, привлекая всеобщее внимание поднятых молодых голов, жужжа над бескрайними садами. Он парил на легкомоторном планере с дополнительным педальным приводом – вроде как на том же велосипеде, только в небе с крыльями. Крутил привод, восседая среди белого шелка – вальяжный, с толстым брюхом, красноватым шершавым лицом, обширной лысиной и потной седой гривкой волос. Мне нравилось учиться, особенно когда на интенсиве лекции проходили прямо на открытом воздухе, на траве возле поля. И я познакомилась с Марианной.

Она тоже училась на полиглота, только была заметно старше меня, с куда более основательным прошлым. Марианна была среднего роста, всегда с сигаретой. Коротко постриженные темные волосы, тонкое золоченое пенсне, большие карие глаза, пухлые ярко-красные губы, в меру крупные грудь и ягодицы. Она любила носить белые одежды. Мы играли после занятий с ней в капустки, карты, и она всё обещала погадать мне на картах или на чем-нибудь еще.

Марианна невольно стала старшим товарищем. Я еще была по сути соплюшка, а она – молодая, но замужняя, с детьми. Она казалась среди нас, сопливок – ого-го! И всё бы продолжалось замечательно, если бы к нам в сады, в один из соседских теремов, не подселилось семейство, где жила девка по имени Фаина. У нее была пара неразлучных подруг-амазонок. Фаина заметила меня, как я провожу время, обычно сидя возле центральных аллей на лавочке, читая, слушая музыку или греясь на солнышке, и начала меня изводить. Подрулит вместе с двумя амазонками, выхватит книжку и швырнет ее. Покажет мне на платье – что, мол, тут у тебя, я наивно посмотрю, а она схватит со всей силы за нос и молча, жестоко крутит. Амазонки же мерзко громко смеются, холуйки. Я, чуть не плача, напрямую спросила ее:

– За что ты меня так?

Фаина в ответ изумленно повторила:

– «За что?»

После чего все трое начали паскудно хохотать, а Фаина злобно сказала:

– Да за всё хорошее! Ты на себя-то посмотри – ты же курица занюханная!

И ушли. Дав вот такое объяснение. Что я ей сделала? Трогать ее ничем не трогала, – сидела у аллеи да книги читала. За что она меня ненавидела?! Вскоре я узнала, что у этой Фаины папа не то мама тоже в каком-то картеле. Вечером и ночью она, с амазонками или без них, ехала на берег в клуб, где танцевала под мерцание стробоскопов и выступление музыкантов. Поэтому часто ходила в пристегнутых сандалиях и ситцевых платьях.

Но иногда они трое не шли в клуб, а просто бродили по аллеям яблоневых лесопарков. Добирались даже до самых дальних их мест, где находилось кладбище, частично действующее, а частично заброшенное. Там они шатались от надгробья к надгробью, а часто сидели втроем на дальних могилах. Особенно их привлекали те плиты, которые заросли коноплей. Они торчали там втроем, иногда с парнями, пуская по кругу фляжку с вином или замысловатую трубку.

А потом возвращались по освещенной мощной свечой Яблочкова аллее, тихой и пустынной, под сенью кипарисов. И впереди так и плыла спортивная Фаина с походкой почти манекенщицы, в сандалиях с длинными ремнями. Ее поступь олицетворяла стихийное постоянное самолюбование.

Последней каплей стало, когда все трое опять подвалили ко мне, сидящей на скамейке под потушенной днем свечой Яблочкова. Фаина молча взяла поднятую с земли бензиновую тряпку, очевидно, от чьего-то автомобиля, и принялась так же безмолвно, легонько трясясь и задыхаясь от ненависти, душить меня ей, набросив мне ее на лицо и волосы. А амазонки, само собой, с готовностью подстраховывали, чтобы я не могла оказать ей сопротивление.

Я долго терпела и не хотела показывать этой суке слезы. Но теперь не выдержала. От такого оскорбления я залилась слезами. Фаина, увидев это, довольно усмехнулась. И я все-таки, хотя и боялась агрессии со стороны амазонок, выхватила у нее мерзкую тряпку и дала ей с размаху по Фаининому лицу. Все трое застыли. В страшном, ошарашенном изумлении на столь неслыханную дерзость. У Фаины малость вылезли из орбит глаза. Она приклеилась к земле сандалиями. Однако затем овладела собой и с холодной ненавистью, негромко и четко, сказала мне: