Белокурый. Засветло вернуться домой

Так, значит, дело опять в том, что лорды не договорились. Старая причина, о которой Джордж не обмолвится никогда, ведь там часть и его вины, как канцлера королевства.

– Как будто у нас есть еще и тяжелая!

– Заткнись! – но про себя Хантли отметил, что Босуэлл все же сказал «у нас». – Увел почти всех, чтоб вызвать равные силы Сомерсета и решить все одним боем, без лишней крови. Ну, и закатал его в трясину Грей де Вилтон без всякого благородства, еще прежде, чем Хоум успел вякнуть что-то про вызов – у него ж тяжелые конные аркебузиры, итальянцы под командой Гамбоа! И эти чертовы немцы Сомерсета еще! Вот же ж твою мать…

Джорджи замычал, не в силах подобрать выражений, а потом нашел среди редких гэльских такое, которого Босуэлл не слыхал от него во всю жизнь. И грохнул по столу оловянным кубком, куда паж тут же щедро плеснул новую порцию зелья.

– Правда, потом, в бою, Грей еще получил от нас пику глубоко в глотку! – сладко добавил Хантли с кривой ухмылкой. – За то старине Аргайлу низкий поклон!

Педро Гамбоа был наемник высшей квалификации, верно, но и главные командующие сассенахов в тот день были не слабей: сам герцог Сомерсет, с большим опытом боев во Франции, Джон Дадли, ныне граф Уорвик, и барон Грей де Вилтон, маршал Англии… и все это – против бедняги Аррана. Патрик почти сочувствовал регенту, понимая, каково пришлось Джеймсу Гамильтону, бледневшему от единого пушечного выстрела на поле боя, при встрече с ними – с ними, кому хаос и ужас битвы уже много лет были фанфарами Фортуны.

– Ну, а ты сам-то? – практично спросил кузена Белокурый. – Ты сам на что рассчитывал, красуясь страусиными перьями перед строем войск сассенахов, когда предлагал Сеймуру уже свой вызов, личный? Это-то чем умней?

Джорджи глянул на него, как на ненормального:

– Так я ж – один, Босуэлл! Я ж – не две единственных тысячи нашей кавалерии, твою мать! Ну, и свали даже он меня… да нет, не свалил бы, что ты! Но струсил, вызова не поднял, ссс-скотина!

Не струсил, думал Белокурый, страх как таковой Эдуарду Сеймуру давно неизвестен, но соображения здравого смысла он нарушает редко. В протекторе Англии нет упоения рисковать и нет живого воображения, это верно, да и зачем начинать ритуальную сшибку с Бойцовым Петухом Севера, расфранченным сверх всякой меры, если можно скоренько накрыть его огнем мортир с кораблей… зря, что ли, у берегов Шотландии стоит английский флот? Угасающий свет рыцарства в темных глазах бедняги Хантли, закопченного, отчаявшегося, утратившего весь свой пыл, блеск, яркую радость жить:

– Но мы стояли крепко – по обеим сторонам трясина, не обойдешь. А потом Арран зачем-то скомандовал форсировать реку. Ангус, весь черный от злобы, поминал регента по матери так, как не от всякого козопаса услышишь, уперся сперва, но потом все-таки двинулся на переправу… а там их уже ждали! А лучше бы бунтовал! Вот тут – один-единственный раз лучше бы встал на месте, старый черт! Его пикинеры захлебнулись в крови на копьях сассенахов, и тогда он пошел назад…

– На тебя?!

– Да! – было видно, какую жгучую боль причиняет Джорджу воспоминание также и о собственной ошибке, стоившей столько жизней. – А мои его не признали…

Дальше можно не пояснять. Прежде, чем в сумятице разобрались, кто где, люди Хантли выбили какое-то количество своей пехоты. Шотландцы, смешавшись, оказались под огнем, льющимся с трех сторон сразу – с высотной, окопавшейся батареи Сомерсета, с кораблей на заливе, от аркебузиров и тяжелых лучников – в лоб. И тут на них в бой пошел Латрелл со своими свежими тремя сотнями… К этому моменту главнокомандующий, регент граф Арран был уже в седле – по направлению к Эдинбургу, Стерлингу и дальше на Север. Отдельные части разрозненной армии продолжали сопротивление, но окончательный разгром был делом нескольких часов. Шотландцев резали и валили в мутные от крови воды Эска… Джордж пил и рыдал кузену в плечо, пил, размазывал кулаком по лицу злые слезы и рыдал снова:

– Самый черный день в моей жизни! В пороховом дыму горцы Аргайла решили, что пришел Судный день, и рев пушек Сомерсета их доконал. Парни побросали оружие и бросились назад, через своих. Как он орал! Боже, как он орал! Я думал, его хватит удар – там же, на поле возле Пинки… побагровел, знаешь, и жила вздулась на черепе от крика, вот-вот лопнет…

– И не обратился в волка? – улыбнулся Босуэлл. – А ведь было самое время!

– Да провались ты к дьяволу со своими шуточками! – обозлился Джордж.

– Прости, старина, продолжай.

– Но в плен его не взяли, это верно, вырвался каким-то чудом наш Бурый. Я не видал, потерял из виду, когда сшибли меня с коня…

Беседуя с Джорджем, Патрик понемногу вытягивал из пленного канцлера те подробности и обстоятельства, которые говорили о большем, нежели сам разгром при Пинки – о положении дел в королевстве в целом, об отсутствии внутреннего согласия. Не было на Эске МакЛеодов Льюиса, хотя они поклялись в верности Аргайлу, клан Раналд не явился на поле боя, и Локиэл, вождь Кэмеронов, не пришел. Хуже того, Раналд и Кэмероны

тем временем зажгли восстание против самого Хантли и Фрейзеров Ловата! Да и на поле рейдеры Хоума явно колебались, не отступить ли… эх, сколько работы в Шотландии, сколько дел, к которым горит его рука, но он лишен возможности ее приложить! В седло бы, Хермитейдж, лейтенантство, казну Адмиралтейства обратно… но как?! Темна вода во облацех. Власти, Господи, власти – и я переверну этот мир, ибо кто, кроме меня, к этому рожден, назначен и приспособлен? Образ того, чем он мог бы владеть, будоражил остывшие чувства, будил воображение не хуже, чем свежая кровь тревожит обоняние борзой.

Они долго молчали, потом Босуэлл сказал – после того, как пофамильно перебрали погибших:

– Н-да… ничего не имею против брака, но сватаются сассенахи так себе…

– Я сказал то же самое, – хмуро согласился притихший Джордж.

Они говорили на языке юности, по-гэльски – стража не понимала ни слова.

Хантли почесал в затылке, задел повязку на голове, поморщился… рявкнул на пажа, возвращая себе остатки прежнего гордонского нрава и гонора, выпил залпом еще чарку. Босуэлл не притронулся к своей, ощущая кислоту на подступах к горлу… не раньше вечера ему уже будет не продохнуть от боли. Любое вино к дьяволу, только виски, и только изредка. Болеть он ненавидел, да еще этой позорной немощью, более приличествующей старику или женщине.

Они молчали.

Снаружи шатра раздавалась английская речь, впивавшаяся в уши обоим, словно дротик в бок кабану.

– Что ж, теперь домой? – взглянув на кузена, не без яда спросил Хантли. – Благо, Хейлс, теперь на твоей стороне?

– Сам знаешь, Джордж, как выйдет, я себе не хозяин.

И он оказался прав: не более десяти миль до Хейлса, однако Сомерсет уже распоряжался этой землей, как своей, не допустив туда прежнего хозяина:

– Нет, нет, это вам уже ни к чему, оно теперь наше. Выбрали сторону, Босуэлл, вот и оставайтесь верны ей. И докажите эту преданность в дальнейшем.

– Какой же верности вам надобно еще, если мое родовое гнездо у вас в руках, лорд-протектор?

– Так ведь не оно одно было и есть у вас в руках, дорогой мой, – отвечал Сомерсет. – Не слишком-то я верю в вашу прямоту, Патрик, не дай Господь, еще вильнете – ввиду любимых стен, на родной стороне… отправляйтесь-ка в Лондон, а как я вернусь – там и поговорим.

Какое дивное положение вещей – когда обе стороны, и шотландцы, и англичане, уже не верят ему вполне, опасаясь предательства. И справедливо, граф Босуэлл давно уже служит только себе самому, потому что короли приходят и уходят, но холмы пребудут вовек, холмы, которых он лишен… почти, как свободы и жизни самой.

Шотландия, Ист-Лотиан, Хейлс, сентябрь 1547

– Заряжай… пали! Целься прямо в герб! – раздавалось от бригады канониров за рвом.

Новый залп, тучи пыли, взрытая земля во дворе, драгоценные стекла, выбитые из окон на Западной башне, в бывших покоях господ. Мир рушился вокруг управляющего Хейлса, старого, толстого Роберта Бэлфура, и старшего конюха Джорджа Хепберна, занявшего эту должность после кончины Однорукого Тома. Английский гарнизон Хейлса в отсутствие Грея де Вилтона выдерживал осаду подошедших к замку войск регента. Правду сказать, сам регент как отбыл после Пинки в Сент-Эндрюс, так только его и видели, однако лорды Совета еще делали попытки отбить то, что не смогли бы, впрочем, удержать, если бы герцог Сомерсет отвлекся от главной цели и обратил на них пристальное внимание. Войска регента давеча подошли с артиллерией, и древние стены замка уже полсуток выдерживали нешуточный натиск. Роберт Бэлфур полагал, что англичане не простоят долго – гарнизон нес большие потери, да вдобавок, чем ты укрепишь ворота против раскаленных ядер, летящих со стороны противника? Рыжий Джордж смотрел на управляющего в изрядном смятении. Что бы там ни было с новыми английскими владетелями замка, а настоящей властью в отсутствие графа Босуэлла в замке обладали лишь двое – Бэлфур как человек действия и Ноблс как хранитель тайников и бумаг.

– Мастер Роберт, что делать-то станем? Туточки сассенахи, там – милорд регент… свои всё ж таки. Может, открыть ворота? Может, по сассенахам-то резануть?

Бэлфур смотрел ввысь, в облака, текущие с запада вдоль русла Тайна, и за стену – откуда раздавался гром орудий, прерываемый только паузами на то, чтоб зарядить мортиру или раскалить в огне ядро. Несмотря на прямую угрозу он сидел на ступенях часовни Хейлса, отказываясь войти под кров, ибо умереть, как он сказал, приятней под вольным небом, коли такова воля Божья, чем быть заваленным камнями, даже если то камни Божьего дома.

– Там, Джордж, стоит сам лорд Глэмис, племянник великого графа Ангуса. И вот я тебе скажу, Джордж, что такие свои – они во сто крат лютей любых сассенахов. Пришел бы даже лорд Максвелл, как в тот раз, при графе еще – я бы даже ему отворил ворота. А вот его милость Глэмис – аккурат тот благодетель, кому мы обязаны добро бы двумя десятками невинных душенек, пущенных в небеса, когда он до Мьюира в том году прогулялся.

– Так то был он?!

– Он, конечно. Да люди сэра Питтендрейка. Ну, что, Джордж, отворим ворота?

– Господь с тобой, мастер Роберт!

– То-то и оно, – мастер Бэлфур, прокашливаясь от известняковой пыли, оглядывал наружную стену, ворота, которые англичане удерживали подпорами из последних сил, от нового пушечного удара с края бастиона посыпалась красная крупа разбитого камня. – Эх, хорошо стоят! Не при нас строили, в давние времена…

Бэлфуры были в Хейлсе примерно столько, сколько и Хепберны – добрых сто пятьдесят лет. Бэлфуры видели столько, сколько не всегда замечали Хепберны со своих орлиных высот парения к карьере и власти. И сегодня Роберт Бэлфур, хорошо понимая, что сопротивление войскам регента может стоить жизни ему лично, что на нем и прервется род управляющих – ибо его Майк где-то в Англии с графом – делал то, что делал всегда, как дышал, а именно – заботился о своих:

– Спешно собирай детей и женщин, возьми у Джейми ключи от кладовых, пусть берут всего понемногу, чтоб могли унести, и уходят на воду… по берегу, или кто сможет – переправляются через Тайн на бродах. С той стороны нас не ждут.

– Ждут, мастер Роберт. Ворота на воду, что возле кухонь, осаждены.

– Но ведь не те, которые в Восточной башне, Джордж? Те, которыми уходил их милость последний раз? О них знают только местные. Так поторопись же… а коли и те закрыты, я покажу, как из Западной башни выйти под холм, там есть секретный ход. Ну, живей, живей, я сказал!

Сидел на последнем осеннем солнышке старый, грузный, седой мастер Роберт Бэлфур, щурясь, глядел вслед Джорджу-конюху, бегом метнувшемуся в амбар да вдоль флигеля прислуги… и над ним, раз за разом, осыпалась крошка камней великого замка Хейлс.

Прежде, чем последняя треть обитателей твердыни Хепбернов успела уйти через Восточный ход, прозвучал последний залп канониров Глэмиса – и самый мощный.

Знаменитые кованые ворота Хейлса были снесены с петель.

Замок Хейлс, Ист-Лотиан, Шотландия

Узкие зеленые глаза, рыжие кудри из-под боннета, кольцами налипшие на потный лоб, тонкое лицо повзрослевшего Амура – в пороховой копоти… в рубиново-красном дублете, в колете серебряной кожи, золотой лев, вышитый на плаще – лорд Глэмис вступал в завоеванное логово своего врага и намерен был праздновать победу. Собственно говоря, взятие Хейлса не служило иной цели, кроме минутного утоления кровной вражды – ибо удержать замок так, чтоб он не попал в руки англичан снова, Глэмис бы не смог. Но, Боже святый, какое наслаждение испытывал он, веля своим канонирам разбить герб Хепбернов над воротами! Теперь – уничтожить здесь всё, до чего дотянется рука, в этом логове беглого чародея, уничтожить так, чтоб на пепелище трава не росла семь лет, дать ему провозвестье могилы, в которой будет он погребен – и имя его, и слава его, и весь род – погребен заочно, но, даст Бог, дотянемся и до живого сердца. Покамест – пронзить незримое сердце, которое здесь. Стихия разрушения – Джон Лайон жил ею, как птица живет вольным воздухом, но из всей добычи птиц предпочитал добычу стервятников, падаль.

Острым взором, не сходя с седла, Лайон оглядел двор замка, махнул перчаткой в сторону полутора десятка англичан, к этому моменту остававшихся в живых:

– Петли на стену, а этих – в петли!

Сассенахи сдались ввиду численного преимущества и под условием сохранения чести и жизни, но кого когда это останавливало! Крики проклятий, хрипы, извечный танец висельников…

– Амбары настежь, зерно грузить на подводы! Коней, что получше, гнать с собой, прочих колоть. Овец в отары!

Теперь уже – ржание, крики и хрип галлоуэев. Он держал себя здесь, как вор, ибо надо успеть до того, как весть о падении Хейлса достигнет ставки Сомерсета, и герцог отправит рейдерскую партию возвращать свое добро.

– Да, и ворота… тащи с них решетку, парни, возьмем с собой, пригодится. Порадуем великого графа Ангуса. Что тут еще есть, а? Богато жили, сучата! Церковную утварь! И пелены с алтаря – они хорошей работы…

Малая горстка не успевших уйти из замка в ужасе жалась к ступеням часовни. Ничего, очередь дойдет и до людей тоже, пока же на траву, скользкую от конской и человеческой крови, в грязь, в сентябрьскую слякоть вывалили десятки книг – настоящая сокровищница, собранная за годы не одним третьим графом Босуэллом. Томов печатных и манускриптов тут было на целое состояние, и еще личные бумаги, родословные, письма… лорд Глэмис ощерился, свесившись с седла, концом палаша брезгливо разворошил сверху, поддел несколько страниц:

– Житие Святого Катберта… Святого Андрея! Подумать только, у этакого дьявола – домашняя коллекция святых! Огня! Разведем костерок – чтоб вспомнил светлую душу моей матери, подонок!

– Ваша милость, – робко молвил кто-то, – может, прибрать… хоть для сэра Питтендрейка?

– Сэр Питтендрейк обойдется! Я из-под этого черта ни листа не возьму и тебе не советую. Огня, я сказал! И туда вот еще, в ту башню, где голубятня – огня и черного пороху!

Английский, итальянский, французский… корчились в пламени страницы, горел целый мир. Листы рукописей и крылья голубей взмывали вверх, уносимые ветром – ничего не осталось от прежней жизни Хейлса. Женщины рыдали, мужчины стояли с мертвыми лицами, сассенахи на стенах давно молчали, как положено настоящим мертвецам. И ему бы тоже промолчать, спастись в своем укрытии, да сил не было смотреть, и сердце разрывалось на части:

– Ваша милость, ваша милость! Как же это можно?!

Джибберт Ноблс, вышмыгнув из норы в башне Горлэя, задыхаясь от ужаса при виде святотатственного огня, остановился посреди двора, среди пепла… и взгляд улыбающегося Джона Лайона пришелся ему грудь наподобие джеддарта:

– А ты, говорят, казначей прежнего хозяина?

Пытали долго и тщательно, но тайников Ноблса так и не нашли.

Роберту Бэлфуру Глэмис лично отрубил голову.

Англия, Лондон, осень 1547

С окаменевшим лицом читал Патрик Хепберн письмо с севера, строчки плясали перед глазами, взор застилала белая пелена. Еще мгновенье – и его опять сорвет в ту тьму, откуда он всегда возвращается по локоть в крови… скомкал письмо, швырнул в камин, как если бы это могло что-то изменить, поправить, кого-либо вернуть.

«Болтон, извещенный о штурме, подошел уже к разгрому, ибо ему пришлось пробиваться как через чужих, так и через своих – теперь, когда южные рубежи почти целиком заняты сассенахами, и стали едва ли не графством Англии, – писал епископ Брихин, – Болтону осталось только хоронить мертвецов. Частично удалось спасти содержимое библиотеки – не более четверти, и немного людей – тех, кто успел уйти до штурма, но двор, хозяйство, личные покои Западной башни сожжены и даже в малом изуродованы так, как не каждому сассенаху под силу. Чудом не разнесло на куски башню Горлэя, от того только, что осенняя сырость помешала пороху разгореться. Прежнего Хейлса больше нет. Жалоба, принесенная нами королеве и регенту, так и осталась жалобой, ибо род более не в чести».

Если бы герцог Сомерсет нарочно желал допустить разорение Хейлса и тем самым окончательно привлечь графа Босуэлла на службу королю Эдуарду, ему бы и тогда не удалось сделать это столь точно. Герцог пообещал Хепберну разговор в Лондоне по возвращении из Шотландии, но на месте допрашиваемого и обвиняемого оказался он сам, Эдуард Сеймур, когда Босуэлл вторгся к нему в кабинет… Он был черен, как уголь, прогоревший насквозь, в глубине которого кровавится багровый огонь негасимой ярости. Он был страшен – передернуло слегка даже не испытывавшего страха на поле боя Сомерсета. Впрочем, Сомерсету и не доводилось видеть Босуэлла в поле, в седле, в бою.

– Дайте мне людей, протектор! Дайте людей, слышите вы?! Я выйду на свою сторону границы – с другой стороны…

Эдуард Сеймур перевел дух. Шквал, обращенный не к нему лично, мог быть использован на благо племянника-короля и Англии в целом – вначале-то, с первого взгляда, вид у Патрика Хепберна был такой, что лорд-протектор инстинктивно стал нашаривал рукоять кинжала на поясе, не чувствуя безопасности даже у себя дома, среди слуг и пажей. Как удачно сложилось, что он тогда не пустил Босуэлла устраивать свои дела на завоеванной англичанами территории! И вот теперь Патрик Хепберн пришел сам и готов душу свою предложить за то, чтоб нанести урон бывшей повелительнице.

– Вот же они, дорогой друг!

Слова и точные, и безжалостные вверху листа, и путь избран отныне: «вассальная присяга милорда Босуэлла Эдуарду VI и соглашение между ними…»

И он прочел то, что ниже – статьи, которые окончательно отрезали его от дома, теперь не только покинутого, но и оскверненного:

Указанный граф Босуэлл должен отказаться от власти над собой шотландской короны, и как не иметь сношений с кем-либо там в правительстве, так и не раскрывать намерений Его величества короля кому-либо в Шотландии, поддерживающему партию Правителя Шотландии, но оказывать всякую помощь и содействие всем лейтенантам, управителям, капитанам, которых Его величество король Англии пошлет туда, в Шотландию, для обретения доброго союза обоих королевств, прославления его имени и устранения беспорядков.

Также указанный граф Босуэлл должен содействовать Его величеству, и его лейтенанту или первому капитану, своими силами в количестве 88 конных, дабы огнем и мечом вторгнуться в Шотландию, или иным другим способом следовать за военными силами Правителя Шотландии, и досаждать ему постоянно, так и в той мере, как того потребует Его величество или Его величества лейтенант.

Также указанный граф до тридцатого дня ноября месяца 1547 года должен передать в руки Его величества замок свой Хермитейдж.

– Я уже передал вам в руки, Сомерсет, один свой замок… – заметил он мимоходом, с блеснувшим в голосе горячим гневом, – и чем это завершилось? Благодарю покорно! За своей собственностью впредь я стану следить сам, раз вы не в состоянии уберечь доверенное! Дайте мне людей и денег, Нед, а прочее пусть горит огнем…

По тому, как, забывшись, оговорился, назвав милорда герцога прежним фамильярным именем, только и было видно, насколько не в себе сейчас Босуэлл, всегда выдержанный сверх меры даже и в ярости.

Также Его величество станет помогать указанному графу и поддерживать его против властей Шотландии, и должен защищать его замок Хермитейдж теми силами, которые будут потребны. И если замок будет утрачен – отбить его снова; и после 1548 года, будет ли он отбит или захвачен, должен будет отвоевать его для указанного графа вновь, или дать за него компенсацию в виде достаточного числа иных земель Англии, к удовольствию его светлости.

Босуэлл поднял глаза на Сомерсета:

– Земли в Вестморленде в равном объеме, – быстро отвечал тот, еще прежде прозвучавшего вопроса. – Его величество не возражает.

– Я слышу об этом год… бумагу о владении мне на подпись, ваша светлость, прошу покорно!

И Его величество должен выплатить или обеспечить выплату указанному графу на устройство указанных дел пенсион в размере тысячи крон в год.

И одно короткое мгновение, равное удару угнетенного скорбью сердца.

– Перо! – молвил Босуэлл, не взглянув в сторону пажа, протянув руку.

Все еще манеры короля холмов, однако падший король отрекался от полной власти. Н, перечеркнутая E, внизу листа. Печатка с гербом, с оперенным шлемом.

– Ну, теперь-то всё? – спросил он у Сомерсета. – Так где мои люди, протектор, все эти восемьдесят восемь человек? Где мои деньги?

– А Хермитейдж?

Король холмов ощерился в ухмылке:

– Спасибо, нет!

Когда он повернулся в дверях, чтобы выйти прочь, от парения плаща, от всей высокой треугольной фигуры его пахнуло пронзительным холодом.

Все раскрылось, когда Екатерина Парр, будучи, по слухам, уже беременной, застала их вместе – мужа, барона Садли, и падчерицу, юную Бесс Тюдор – в объятиях друг друга. Был то первый раз или нет, достоверно никто не знал. Том Сеймур сидел в покоях Босуэлла в Сент-Джайлсе – кабинет и спальня разом – пил дешевое вино и темный эль вперемежку и жаловался на жизнь.

– Она ж сама, сучка, на меня налипла… видал бы ты, как глазки строила! Горяченькая, вся в мать. И вдруг Кэт моя входит – ей бабы ближние нашептали, видать. Бог ты мой, что тут было, в этом курятнике! Ну, Кэт девчонке, понятное дело, ни в чем не поверила, написала Дэнни, отослала в Честнат…

Превратности жизни на чужбине и в услужении, думал Босуэлл, дома он бы не стал бороться с искушением вышвырнуть Тома в окошко даже при условии, что то был бы его последний собеседник во всю жизнь – ибо Патрика Хепберна все больше мутило от откровений старого приятеля. У Босуэлла обнаружилась – и он искренне считал то за примету старости, слабости души – странная способность сочувствовать женщинам в этом мире мужчин, особенно женщинам юным, не способным и в малом защитить себя. Если ранее, случалось, он шел на зов милосердия больше от воспитания, чем от чувства, то теперь…

– Томас, эта, как ты выразился, девчонка – сестра короля и наследница престола. Ты – человек, женатый на ее мачехе. Том, тебе это ничего не говорит, а?

– Босуэлл, – отвечал ему Садли чистосердечно, – добро бы от Гардинера, но от тебя проповедь – самое оно. Сам, что ли, ни разу гладкой целочке сорочку не марал? Ну, так не завидуй!

Босуэлл помолчал, спросил только:

– Том?

Но спросил так, что Сеймур сразу понял – сболтнул лишнего.

Лицо Садли тотчас сделалось непроницаемым:

– Я тебе ничего не говорил. Не было ничего. И никто ничего такого не докажет, понял? Кэт в тягости, вот ей и мерещится, что не след. А девчонку отослали прочь – оно и лучшему, концы в воду. Мне, кроме нее, есть, чем заняться – Дорсет готов дать недурные деньги за то, чтоб помолвить свою старшую дочь с королем.

Томас Сеймур, седина в бороду, нелепейшие воздушные замки на самом грязном фундаменте. Можно делать ставки, когда они обрушатся на его голову, осколками снося ее с плеч. Ничто не меняется с течением лет, ровным счетом ничто. Босуэлл был искренне рад, когда Сомерсет избавил его от компании брата, отпустив на север – взглянуть на земли, которые должны были стоить ему Хермитейджа.

Англия, Нортумберленд, ноябрь 1547

Пустые стены пустого дома – манор милях в десяти от Морпетского замка. Особняк красного кирпича, построенный недурно, но явно еще при первом Тюдоре. Пол местами просел, надобно переложить, резьба стенных панелей требует чистки, промасливания, натирки до блеска… Осматривающий комнаты Хэм МакГиллан, как кот, скользил за спиной стоящего в дверях Босуэлла, глядящего на пустошь, открывающуюся за оградой, тонущую в подступающем сумраке. Морпет… согласно семейной хронике, сгоревшей в Хейлсе, именно отсюда пришли в Шотландию де Хиббурны, сюда же фортуна вернула его самого… зачем? Глухой осенний день, когда и вовсе не рассветает в полной мере, особенно в этом суровом краю – Нортумберленд. Земли, которые он исходил в рейдах, как свои собственные, грозили и стать его собственными теперь. Вот это, значит, ему предлагают за Караульню?