Белокурый. Засветло вернуться домой

– Регент, – отвечал Джордж, меняя тему, – по слухам, сильно утратил свои позиции. Мне передавали, новый французский посол тотчас после Пинки шмыгнул за Канал беседовать с Валуа, и говорить они станут не во славу регента. А теперь, когда ему дали еще и герцогство…

– И чем нам это поможет? Арран бил себя в грудь все эти годы, что иному регенту, покуда королева не войдет в возраст, в Шотландии не бывать.

– Так-то оно так. Но, Патрик, Три сословия приняли прямое обращение к Генриху Валуа – о деньгах, о военной подмоге, о передаче в залог Дамбартона и Данбара. Хаддингтонский мир заключен, и брак устроен, маленькая королева отплыла с галерами Строцци и полным штатом наших дворян. Правда, Флеминг, говорят, помер, едва ступив на твердую землю за Каналом…

– Как же скверно! И то, что помер старина Малкольм – я предпочел бы, чтоб он гнил подольше на радость кузине, и то, что пришли французы – и мы теперь у себя дома не хозяева.

– Мы и раньше были у себя дома не хозяева, только вместо французов нас жрали сассенахи. По мне, кабы выкинуть вон всех чужаков – тогда в Шотландии и станет дышать посвободнее.

– Да и сами мы хозяева – так себе, – отвечал Босуэлл, и по лицу его стало видно, что именно вспомнил. – Скажи мне, Джордж, кто допустил поставить Глэмиса во главе войск, идущих на Тайн, на Хейлс? У кого я должен прополоскать дагу в кишках, когда вернусь – и, видит Бог, сделаю это неоднократно?

Теперь «когда вернусь» прозвучало довольно отчетливо.

– Я этого не знаю, – отвечал Хантли чистосердечно, – видел только, как Дуазель, французский посол, донес в Стерлинг весть о сдаче Хейлса, а решение о штурме могло быть принято и после Пинки. А после Пинки, сам понимаешь…

– Понимаю, – Босуэлл стоял спиной к кузену, и тот не видел его лица.

– Но Ангус был на поле боя, едва ли это его рук дело. А вот в Танталлоне за главного оставался Питтендрейк…

– Питтендрейк! – эхом отозвался Босуэлл так, что от легкости тона у Хантли почему-то мурашки скользнули по спине. Было что-то противоестественное в ледяном звучании голоса. – Это годная новость, Джорджи. В обмен за откровенность могу предсказать тебе, что Сомерсет не выпустит тебя из Англии живым – до тех пор, пока ты не оставишь подпись под присягой, пусть даже тайной, мальчишке Эдуарду.

– Предсказание неласковое, кузен. Но, боюсь, у меня нет выбора в этом случае. Коли так, ехать мне в Абердин только на катафалке.

– Выбор всегда есть, кузен. Бежать не пробовал?

Теперь Босуэлл смотрел прямо на Хантли, и в глазах его мелькал тот огонек, который мигом напомнил Джорджу Гордону давнишнюю историю о побеге короля Джеймса из Фолкленда. Сам он при том не присутствовал, однако наслышан был немало. Да, если Чародейский граф вот этак берется смотреть на людей, да еще не делает тайны из своего умения воодушевлять, не кажется странным и обвинение его в колдовстве.

– Это отсюда-то? – переспросил Хантли, только чтобы сбить морок. – Да у меня вся свита из англичан и ни пенни наличных денег, хотя содержат меня, как Кира персидского, ничего не скажу. Отсюда, если и подаст мне кто-нибудь галлоуэя на бедность, я и тридцати миль не сделаю, как настигнут. Жалкое будет зрелище, да и печальное, потому что бесплодное. Пусть сами отпустят, сучьё… Я их переговорю.

– Не отпустят, Джорджи. Ты вот что… ты лучше уломай-ка не отпустить, но отвезти тебя на север, подальше от Лондона, в Морпет или в Алнуик. А там поймем, как быть, север мне понятней, чем это болото на Темзе.

Что у него там в Морпете, тем паче, в Алнуике, Хантли почему-то поостерегся спрашивать. Новый Босуэлл был временами чуть ли не привлекательней прежнего, но так же временами – и определенно опасней. Именно в ту минуту Хантли вдруг понял, что изгнание кузена отдалило их друг от друга не только милями полей и лесов… тут появилось что-то, чего он не знал о Босуэлле и знать не слишком хотел. И вместо того спросил:

– Куда ж теперь ты сам-то?

– Так нам по пути, я зван в Вестминстер, Джорджи, на сбор Парламента в присутствии короля…

– И что ты станешь делать?

– Что и обычно, мой дорогой, – отвечал Босуэлл без улыбки. – Предавать.

Англия, Лондон, Вестминстер, ноябрь 1548

Не одному Хантли предстояло выдержать натиск нового тарана – на старые ворота. Джон Дадли, граф Уорвик. сын висельника – любимого министра Генриха Седьмого, при Генрихе Восьмом начал свою карьеру из ничтожества, однако не было пределов его честолюбию. Сперва женитьба на дочери сэра Гилфорда и титул, возвращенный по материнской линии, потом – военная служба, жестокость на поле боя и обходительность в парадных залах дворцов, теперь вот и графство. Он был – чисто внешне – мягче, чем Сомерсет, и куда обаятельней, слыл чадолюбцем, однако и детей своих на деле рассматривал только лишь как средство возвышения или досадное препятствие своей воле. Ныне при дворе было двое Дадли, и оба в силе – Джон, граф Уорвик, в Совете короля, и Энтони, адмирал Северных морей. Но де Ноайль в частной беседе с Босуэллом как-то обмолвился, что аппетиты Джона Дадли простираются дальше и выше, затрагивая близость к самой особе короля. Видимо, Уорвик и впрямь копает под Сеймура, если решился приступить к Босуэллу, известному своей несговорчивостью, все с тем же вопросом. Ах, эти несколько незначащих фраз, сказанных с полной сердечностью, выражающих сожаление, что граф Босуэлл не столь явно привлечен к устройству шотландского вопроса, как мог бы, по свойствам крови и характера! С какой стороны начнет пованивать, думал Хепберн тем временем, где тут подветренная? И тотчас стало понятно – оказывается, душку Леннокса старина Аргайл в очередной раз вынес с Бьюта, отжал до границы, не пустил к Дамбартону. Англичанам опять понадобился прежний ключ, бережно хранящийся в спорране графа Босуэлла.

– Дела таковы, что вам самое время послужить нашему господину, тем более, что вы и подписали присягу – извольте же подтвердить делом.

– Что было бы угодно Его величеству от меня?

Но деньги вперед, думал при этом Босуэлл, деньги вперед, о ты, пронырливый сукин сын покойного финансиста.

– Сдайте замок, граф…

На лице шотландца отразилось самое искреннее удивление:

– В Хейлсе хозяйничают ваши люди, чего, собственно, вы теперь-то от меня желаете, милорд?

– Сдайте Хермитейдж, – отвечал Дадли с улыбкой, крайне обаятельной и оттого вдвойне неприятной.

Еще одна долгая минута в его жизни, равная нескольким ударам сердца. Кровь Христова, он и забыл, что оно так бьется в нем, так заходится, так замирает временами. Однажды он уже сделал подобный выбор, и к чему это привело, помимо того, что глубоко противен себе самому и по сей день? Коротко, легко вздохнул и сказал, как если бы на конце фразы не могли повиснуть мгновенное обвинение в государственной измене, Тауэр, казнь…

– Никогда. Караульня Лиддела не подчинится никому, кроме своего хозяина. Помогите мне вернуться, Уорвик, тогда и я отворю вам и Долину, и ворота Караульни.

И столько было скрытой страсти в его голосе, что Джон Дадли почти поверил ему:

– Вы, Босуэлл, твердите об этом на разный мотив последние двадцать лет, и что же?

Белокурый только усмехнулся:

– Вот именно, дражайший граф Уорвик. Что же теперь указывает на то, что я говорю неправду? Возможно, это именно и есть ваш счастливый шанс.

– Вы, граф, похоже, забываете временами, что отныне – подданный английского короля. Привычка равно странная и опасная.

– Я – подданный английского короля, но я не дурак. И я не сдам Караульню. Что я получил взамен Хейлса, брошенного под резню войскам регента? Дыру в Морпете, насквозь прожранную мышами? Замена неравноценная, Уорвик, даже если говорить только лишь о стоимости в деньгах, не о чести моего рода. Вот если вам удастся пройти в Долину и обложить Хермитейдж в осаду, да и выстоять под ним с полгода… так и быть, я потолкую со своим гарнизоном, чтоб ребята не слишком трепали вас на обратном пути.

Почему они отступили и не дожали? Он был еще нужен.

И будет нужен, пока стоит Хермитейдж.

Большой холл дворца Хэмптон-Корт, Англия

Англия, Хэмптон-корт, декабрь 1548

Двор праздновал Рождество в Хэмптон-Корте, и торжества начинались задолго до святого дня. Любимейший загородный дворец юного короля Эдуарда, зимние сады, занесенные поземкой, красный кирпич трех просторных дворов, пучки тонких дымоходов, усеивающие скаты крыш, из которых в вечернее небо рвутся ароматные дымки кухонь, огромный холл, где резные панели стен завешены фландрскими шпалерами – холл, неизменно вызывающий вздох восхищения у каждого, кто видит его впервые. Самому Босуэллу не выдать восторга, прибыв сюда пятнадцать лет назад, помогла только врожденная гордыня сынов Белой лошади. Сейчас вместо великолепного мужчины, огромного умом, тщеславием и гульфиком, тронное кресло под темно-красным бархатным балдахином занимала изящная фигура подростка. О видения прошлого, наслаивающиеся в его памяти на образы настоящего… какое странное, почти досадное ощущение. А вот и две рыжеволосых дамы, чья кровь Тюдоров выступает в каждой так явно, что это именно и заставляет их втайне ненавидеть друг друга, несмотря на согласие внешнее: одну, леди Марию, брат позвал на праздник, желая в очередной раз переубедить в вопросах веры, но она почти наверняка отбудет домой до Рождества – ведь для нее заветный день невозможен без мессы. Появление при дворе второй говорило о том, что слухи, порочащие ее добродетель, признаны ничтожными и более не пятнают репутации.

– Вы соблаговолите, леди Елизавета?

Недурное напоминание о возрасте – разделить павану со взрослой дочерью той женщины, с кем остро пикировался когда-то. Проживая в Англии, Патрик Хепберн как-то стремительно старел – не годами, но тяжестью их, ощущаемых, внутри себя, через вещи совершенно внешние… Широко расставленные темные глаза, настороженный взгляд в ответ.

– Или раздумываете, прилично ли протестантской девице тешить свою праздность столь вопиющим образом?

От этой улыбки перестала бы дичиться любая – не устояла и эта, в которой женственность проклевывалась сквозь угловатые формы тела, как птенец стучится изнутри в скорлупу яйца. В лице Босуэлла на мгновенье столь ярко проглянул тот самый пресловутый Белокурый, что барон Садли, наблюдающий эту сцену издалека, внезапно ощутил себя подло обманутым. Вот же чертов оборванец, приграничный вор, никогда бы не подумал, что он до сей поры держит при себе ту безумную идею сватовства… барон Садли заволновался, но поздно – пара уже выходила в середину зала, любимая сестра короля едва доставала головой до плеча светловолосому кавалеру в черном, они вполголоса обменивались репликами, получая явное удовольствие от беседы.