Белокурый. Засветло вернуться домой

Белокурый. Засветло вернуться домой

Илона Якимова

Дизайнер обложки Анна Тимушкина

Фотограф Нина Архипова

Фотограф Илона Якимова

© Илона Якимова, 2025

© Анна Тимушкина, дизайн обложки, 2025

© Нина Архипова, фотографии, 2025

© Илона Якимова, фотографии, 2025

ISBN 978-5-4498-7802-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Замок Хейлс, Ист-Лотиан, Шотландия

Засветло вернуться домой

Идет ветер к югу, и переходит к северу,

кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои.

Екклесиаст

Шотландия, Спорные земли, апрель 1546

Дверь в овчарню поддалась ножу почти беззвучно, когда заполночь Белокурый нашел, где передохнуть. Сил оставалось немногим больше, чем на то, чтоб закрыть глаза и упасть в небытие пусть на время – о, эта странная способность Патрика Хепберна спать в самое неподходящее время в самом неподходящем месте! Но эль во фляге давно закончился, фляга осталась валяться на Найнстен Риг, а не ел он уже больше суток. Проснулся перед рассветом, когда в стойлах зашевелились овцы, перевернулся на другой бок, обдумывая, что делать – и едва не заорал от боли при этом великом усилии. Он лежал, зарывшись в сено, ощущал, как немеет от раны левая рука, чуял запахи собственной крови, нечистой овечьей шерсти и навоза, но, выспавшись, чувствовал себя определенно, подлинно, несомненно живым. Вот именно так – в крови, грязи, неотвратимой смертельной опасности – и должна проходить жизнь Патрика Хепберна, а не возле женской юбки в опостылевшей вольте. У него сейчас немного шансов ускользнуть от Битона с его церковным судом, но он был зол и счастлив, так надоело за три с лишним года бессмысленное придворное существование: две столицы, все эти дворцы, пьянки, бонды, заговоры, амурные истории, распутные фрейлины, эта ваша вольта и эта ваша королева… Эта ваша королева в особенности сильно надоела Белокурому. Он устал от Марии де Гиз: от ее молчания и благочестия, от ее двуличия в любви к нему, даже от ее тела. Вовремя ушел, что верно, то верно… понять бы еще, как отсюда выбраться. И очень беспокоила рука – если не обработать, она неминуемо загноится, и тогда…

Но тут дверь отворилась, овцы принялись блеять, и в ослепительно ударившем в глаза световом прямоугольнике проема возник силуэт женской фигуры.

Молочница с подойником.

Патрик перестал дышать.

Но та постояла на пороге с минуту и двинулась к нему, в самый темный угол, будто знала, кого и где искать. Он не шевелился, только следил за ней, не мигая, как матерый подранок из волчьей ямы, кем, собственно, и являлся. Он уже знал, что замечен. И женщина находилась от него дальше, чем можно было дотянуться ножом, не вставая.

– Я знаю тебя, – сказала она. – Ты – Белокурый.

Плохо дело. Она употребила прозвище, значит, в самом деле поняла, кто он. Вот же злая судьба – быть обезглавленным из-за какой-то вилланки. Нужно сделать только один бросок, на это у него еще хватит сил, и задушить, но если он промахнется, все пропало – раненый, ослабевший, он может с ней не справиться, и тогда она заорет. Но фермерша не двигалась и не звала на помощь мужчин.

– Лежи тихо, я помогу тебе, – внезапно сказала она. – Я перевяжу тебя и дам еды, но в сумерках ты уйдешь. До ночи не выходи, ребята Максвелла стоят на соседнем холме, тебя всюду ищут.

И ушла. Босуэлл чутко прислушивался, не раздадутся ли снаружи крики и лязг оружия. Но все было спокойно, через четверть часа она вернулась с каким-то тряпьем, корзиной и кувшином воды. Худое, изможденное, бледное лицо, но в юности она, вероятно, была хорошенькой. Присела рядом, ножом распорола рукав дублета, тяжелый от напитавшей его крови, сняла сорочку, стала отмачивать засохшую корку на ране. Протянула флягу с горячим элем, и граф с благодарностью вцепился зубами в горлышко – манера у нее, как у лекарки, была не из легких. Сделал несколько жадных глотков, оторвал здоровой рукой кусок лепешки, спросил сквозь набитый рот:

– Почему ты меня прячешь? Кто ты?

Она повернулась, взглянула ему в глаза, луч света из прорехи в крыше упал прямо на них двоих. Патрик мог бы поклясться, что уже встречал этот взгляд раньше.

– Ты спас меня от Джоба Маршалла и его парней, но ты уничтожил мою семью. Поэтому я помогу тебе сейчас, но выдам, если ты не уйдешь с рассветом.

И вдруг он понял – и вспомнил то искаженное мукой и унижением лицо истерзанной девочки, брата которой, Полурылка Армстронга, много лет назад убил он сам, а другого, Вилла Подморгни, зарубил Болтон – и спросил:

– Скажи, почему Берк Маршалл пошел ко мне в капитаны?

Этот вопрос не давал ему покоя в юности, но теперь он был уверен, что знает ответ. Женщина работала молча, и в чертах ее не отразилось никаких чувств при этом вопросе, потом сказала:

– Джоб сватался ко мне, я его не хотела. Потому Берк и ушел. А потом мои братья не вовремя поссорились с тобой…

– Я дважды предлагал им мировую, – возразил Босуэлл.

– Знаю, – сказала она все так же, без эмоций. – Но они были такие.

Повисла пауза, в которой каждый думал о своем. Босуэлл, к примеру, о том, что фортуна – поразительная тварь, и никогда не знаешь, когда она, согласно Арбитру Петронию, наконец повернется к тебе спиной. И спросил, чтобы отвлечься от боли, которую женщина причиняла, промывая рану дешевым вином:

– Что ты хочешь от меня в благодарность?

Она молчала, но потом повторила всё то же:

– Больше не попадайся мне на глаза. Я вернула долг, а дальше между нами только их кровь…

На английской стороне Спорных земель был у Босуэлла испытанный приют – Незерби-Холл. С Большаком Томом Грэмом их связывали отношения самые сердечные. Дважды свора Босуэлла уводила весь его скот, на третий раз, когда Том с ищейками пустился по следу, отступая, они подожгли его поля – урожай ячменя озарил ночь своим сиянием, собаки выскакивали из огня, скуля и воя. Но в Томасе было столько же храбрости, сколько толщины, и он все равно бросился отбивать свое стадо. Но напоролся на засаду графа, был взят в плен и полтора месяца провел в Хермитейдже в гостях, пьянствуя с любезным хозяином. После чего был отпущен за выкупом под честное слово, причем Босуэлл из личной симпатии к Большаку вернул тех из его коров, которых еще не успела сожрать свора Хермитейджа. Надо отдать должное Тому, он выплатил долг. Не весь, конечно, но существенную часть.

Принимая Босуэлла, Большак Грэм нарушал пункт семнадцатый Статуса английской границы – о беглецах с шотландской стороны, но Томас был из «конченого люда», к нему не совались даже английские Хранители.

– Ты?! Ты – самый везучий шотландский подонок из всех, кого я знаю, Босуэлл! – проорал Томас Грэм, собственной персоной воздвигаясь на крыльце бастлхауса, всеми своими двумястами пятьюдесятью с лишком фунтами величия. – Эй, парни, гляньте, кто к нам с визитом! Девчонки, кто желает согреть постель Белокурому графу?!

– Какие девки, Томас?! – взвыл, валясь с седла на руки младших Грэмов, Босуэлл. – Какие, мать твою, девки? Виски, пожрать, и лекаря, коли сыщется у тебя какой коновал! Я еле живой!

Он был слаб, как кошка, и бледен, как смерть, и только глаза особенно ярко выделялись на исхудалом лице.

– Ладно, так и запишем: Белокурый не захотел первым делом бабу, – озадаченно отозвался Грэм. – Видать, тебе и впрямь худо, дружище…

В Незерби он отлеживался две недели, пока не зажило плечо, не восстановилась кровопотеря и рука снова не начала действовать, как прежде. Возраст, как сказал бы Болтон. Это возраст, мой мальчик, это в семнадцать на тебе все рубцевалось, как на собаке. Правда, Томас Грэм, повинуясь прежнему доброму мнению о Босуэлле, все равно поставлял ему сиделок исключительно из числа наиболее хорошеньких и разбитных. Так, на всякий случай. Радость жизни почти всегда помогает мужчине выздороветь.

В Незерби Патрика нашел Хэмиш МакГиллан и те четверо, что уцелели из лучшей двадцатки Хермитейджа, вышедшей с ним из Хейлса. Тома Тетиву выбили из седла выстрелом за полмили до ворот Караульни и, еще живого, разрубили на куски палашами, когда поняли, что это не Босуэлл.

Англия, Вестморленд, Неворс-Касл, апрель 1546

Барон Дакр, хозяин Неворс-Касла и английский хранитель Западной марки, встретил графа с большим радушием:

– Куда вы запропали, мой дорогой? Я думал увидеть вас еще с полмесяца назад!

– Соотечественники продырявили мне шкуру в четырех местах, – с улыбкой отвечал Босуэлл, – пришлось отлеживаться, перед тем, как предстать перед вами в пристойном виде, милорд.

– Что за варварская страна! Но теперь-то вы, Босуэлл, на землях нашего просвещенного короля, вам больше ничто не грозит.

– Университеты Шотландии не младше английских, – так же светски отвечал граф, – но методы преследования изменников, полагаю, не отличаются от местных, милорд Дакр. Надеюсь, вам никогда не придется узнать ваших соотечественников с той же стороны, с какой я знаю моих.

Какого дьявола, думал Уильям Дакр, бежать из своих мерзких слякотных холмов в облезлом вереске сюда, в гостеприимную Англию, если ты не готов признать преимущества английского образа жизни. Ну, они еще и в Лондоне навалят мне этого дерьма немалую кучу, желчно думал Босуэлл, хватит приличную мазанку построить за городской стеной, ежели король не пригласит жить во дворце. И как в английскую голову не входит такая простая мысль – что он бежал не от шотландцев, а от церковного суда кардинала Битона? А, главное, кто, ничтоже сумняшеся, кичится тут перед ним душевной чуткостью англичан? Племенной говнюк Дакр, который устроил слив сортира в темницы замка, дабы пленники могли ежесекундно обонять его величие! Да у последнего из Армстронгов не хватило бы на такое чувства юмора. Специфический английский способ шутить… Уильям Дакр, которому перевалило за пятьдесят, седой, обрюзгший телом и лицом, но не утративший острого ума и решительности в бою – он сидел у сассенахов на Западной марке искони, что ты с ним ни делай. Короткая его отставка и замена на Камберленда удовлетворения Генриху Тюдору не принесли, и на пост пришлось вернуть того, кто понимал, о чем речь, кто был плоть от плоти приграничных болот. Уильям Дакр – он видел восемнадцатилетнего Белокурого, исполненного лучших намерений, приносящего первую присягу Хранителя Марки на Дне перемирия, он же видел теперь его, тридцатичетырехлетнего, разуверившегося и циничного изгнанника под обвинением как гражданского, так и церковного суда. Жизнь идет, но есть люди, как камни – перекатываясь, они всегда возвращаются на свое место.

– Что ж, граф, вы в Лондон, ко двору? – спросил Дакр, после того, как гость пару дней отдохнул с дороги.

– Когда истощу ваше гостеприимство, друг мой, – улыбнулся Босуэлл.

Джордж Уишарт был сожжен в Сент-Эндрюсе в марте того же года – за ересь, однако он в самом деле убил кардинала Битона. Об этом Патрику рассказал как-то приятным майским утром хозяин дома, разбирая срочную почту с Севера. Расправа над кальвинистом подогрела чувства известного слоя нобилей, вдобавок слишком многих задевала спесь Битона, в последние годы возросшая невероятно. Добро бы только спесь… но он смещал людей с нагретых мест и лишал источника пропитания одним мановением руки. Да и, кроме того, многие были ему должны – в прямом смысле, а что может быть лучше, чем закрыть долг смертью заимодавца? Группа заговорщиков во главе с Норманом Лесли, мастером Ротсом, проникла в замок Сент-Эндрюс под видом каменщиков через брешь в стене… и они беспрепятственно взошли в покои кардинала, шум случился только возле самых дверей его спальни. По счастью, Маргарет Огилви была в городе – только это ее и спасло. Последней репликой Битона, уже опустившего руку на рукоять палаша у постели, было:

– Я – священник, вы не посмеете убить меня!

Кардинал Дэвид Битон, архиепископ Сент-Эндрюсский, верховный примас Шотландии, так и умер с ощущением того, что этого быть не может. Самое отвратительное, впрочем, было впереди. Шайка убийц оставалась в замке, когда весть разнеслась по городу и поднялось волнение на улицах. Тело кардинала, обнаженное и обезображенное, было выброшено на крышу холла, того, что выходит стеною к улице, «дабы все видели жир, который боров нажрал на бедах Шотландии», когда же труп начал пованивать, его спустили в темницу-бутылку в Морской башне и засыпали солью. Войска регента плотно оцепили замок, хотя и не могли перекрыть полностью доступ к нему со стороны моря. Джон Нокс, яростный священник-расстрига с бешеными темными глазами и языком дракона, прибыл в Сент-Эндрюс и присоединился к Лесли, из-под пера его выходили мерзейшие описания последних минут кардинала, который якобы горько оплакивал свои грехи и каялся в смерти Уишарта, а также пасквили на Марию де Гиз и регента. Кроме тела кардинала, огромного количества государственных и тайных бумаг, казны покойного, в руках Нормана Лесли оказался также сын и наследник графа Аррана – мальчик все еще жил при кардинале, когда совершилось злодеяние. Королева-мать была в ужасе как от святотатства, так и от смерти своего вернейшего старинного союзника, регент пребывал в оцепенении – от злости и беспокойства за сына.

Париж был потрясен, Рим негодовал, в Римской курии давно не случалось такого бурления чувств. Умней всех поступил король Франциск – не тратя времени на переживания, он тут же конфисковал деньги Битона, хранившиеся в парижских банках. Граф Ротс, понимая, что за художества сынка спросят с него, спешно бежал на континент под крыло к Кристиану Датскому.

– Туда ему и дорога, – равнодушно отвечал граф, имея в виду не столько Ротса, сколько именно Битона. – Но у горцев все-таки – ни вкуса, ни воспитания. Глумиться над телом противника недостойно нашего века. Хотя лично я по Дэвиду Битону плакать не стану.

– Так-то оно так. Да ведь вас называют в числе тех, кто подготовил это мерзкое преступление.

– Добрая слава под камушком не лежит, – хмыкнул граф. – Желал бы знать я, до какой поры все преступления, совершенные в Шотландии, будут приписываться непременно мне?

– Битона нет, стало быть, нет и угрозы… вы, Патрик, теперь вернетесь к себе?

– Вернусь… не сразу. Сперва должны снять обвинения церковного суда – хотя бы, а с гражданским я разберусь.

На замену Битону временно поставили Джона Гамильтона, приора Пейсли, епископа Данкельда – час от часу не легче. Церковный суд не отзовет дела, пока епископ не будет утвержден официально, как верховный примас Шотландии, а ответа из Рима, бывало, ждали годами. Да хоть бы и утвердили… Данкельд давно уже держал руку регента, а к Босуэллу не испытывал ни малейшего расположения. Зато пост канцлера королевства по смерти Битона получил Бойцовый Петух Севера – Джордж Гордон Хантли.

– Что же вы намерены делать, Босуэлл?

– Подождать и посмотреть, милорд Дакр.

Он не хотел признаться даже себе самому, что впереди у него, возможно, годы ожидания. Опять годы ожидания и безвестности, но хуже того – бездеятельности. В Неворс наладился почтовый канал с родины, и Брихин подтвердил его опасения: Хантли по-прежнему на него в обиде, а Гамильтон Данкельд прямо высказывался в том духе, что дела, начатые покойным Битоном, следовало бы решить, не нарушая волю кардинала. Королева-мать молчала. Она всегда молчала, когда дело касалось Босуэлла, и не передать, как это бесило Патрика Хепберна. Возможно, именно потому он и написал те статьи. Во-первых, ему была нужна почва, куда пристать, ежели Англия на сей раз придется не по вкусу. Во-вторых, ему, как никогда, были нужны деньги. И, наконец, он все еще лорд-адмирал Шотландии и хозяин половины Приграничья, а с этим трудно не посчитаться.

Статьи, которыми Патрик, граф Босуэлл, великий адмирал Шотландии, обещает свою помощь словом и делом/ иными словами, сотню людей на сотню людей, или человека на человека, или как угодно будет Его величеству королю Франции распорядиться на этот случай.

Итак, если Его величество король Франции желает соглашения с графом Босуэллом, помощи, вернейшей службы и всяческого содействия, данные пункты следует рассмотреть.

Во-первых, поскольку Ее величество королева Шотландии, королева-мать, его бывшая госпожа, исходя из имеющихся к настоящему времени обстоятельств и во избежание опасностей, могущих настигнуть ее, а также порочащих ее слухов, обещала достоверно, письменно, своею рукой, дважды в различное время, взять указанного графа в мужья – итак, этот брак с сего времени ему разрешен, и день для него пусть будет назначен, и посредством ее собственноручного письма о том пусть будет всем широко объявлено;

во-вторых, также следует дать указанному графу графство Файф во владение, покуда он жив, в воздаяние за его службу, которая была и которая будет, с установлением прав его документом, о чем должно быть объявлено;

в-третьих, тем же способом передать указанному графу графство и лордство Галлоуэй во владение, покуда он жив;

в-четвертых, также передать указанному графу графство Оркнейское во владение, покуда он жив, для выплат с него, за исключением одной тысячи марок, которую надлежит уплатить указанному графу тотчас лично на его нужды;

и также выделить указанному графу в знак его заслуг четыре тысячи крон, и распорядиться послу, находящемуся в настоящий момент во Франции, передать мистеру Майклу Бэлфуру, слуге указанного графа, две тысячи крон, и немедленно вслед за этим отправить его назад.

Указанный граф желал бы, чтобы эти статьи были представлены Его величеству королю Франции лично. И для утверждения настоящих статей, и для обсуждения всего, им обещанного, может прибыть во Францию в любой день после даты этого письма, готовый к услугам королевствам Франции или Шотландии, когда это будет угодно назначить Его величеству королю Франции, чтобы лично ответить на все, что будет сказано против него, ибо никогда до сего дня не совершил он ничего, наносящего урон королевству Шотландии,

и во исполнение сего, и в подтверждение обещаний, своей рукой он подписывает настоящие статьи, в первый день мая, в год от Рождества Христова тысяча пятьсот сорок шестой.

Граф Босуэлл,адмирал

Убежден, Валуа никогда не видел ничего наглей. Совершенно определенно эти статьи будут королем отвергнуты. Белокурый ухмыльнулся, отворяя песочницу, любуясь узенькой струйкой, заливающей свежий текст, его отличительное H, перечеркнутое витиеватой Е. Зато никто, в том числе, королева, не сможет сказать, что он не пытался примириться с нею – на условиях, особенно неприемлемых… превосходный акт маленькой, но довольно приятной войны – граф Босуэлл против королевского дома Стюартов. И, откинув сияющую голову на спинку кресла, он расхохотался, как смеется счастливый человек – первый раз за время ухода из Хейлса – а после перечитал последнее, жалея, что не с кем разделить изящество этого оскорбления короне: ибо никогда до сего дня не совершил он ничего, наносящего урон королевству Шотландии.

– Майк, – кликнул одного из своих пятерых, – возьми на дорогу у Хэмиша, и вперед. Пора бы им о себе напомнить…

Он не уточнил, кому, однако волна от брошенного камня поднялась, качнулась, понеслась, а после достигла и главной цели.

Шотландия, Стерлинг, Стерлингский замок, июнь 1546

Ибо никогда до сего дня не совершил он ничего, наносящего урон королевству Шотландии… Копия статей Босуэлла пришла в Стерлинг вместе с письмами короля Франциска в бумагах для посла де ла Бросса. Королева-мать перечитывала параграфы, не веря глазам своим, и жаркая кровь оскорбления и гнева заливала ее щеки, и холодом охватывало буквально на каждой фразе: а также порочащих ее слухов… мелкий пот в ложбинке спины под сорочкой. Никогда бы не поверила, что простая копия его письма может так взволновать, возмутить, испугать… стало быть, он и не намерен униженно просить прощения? Напротив, Патрик Хепберн, граф Босуэлл, желает личной войны с той, кого когда-то так пламенно обожал, если была хоть капля правды в его уверениях, и для этой войны, к сожалению, есть у него безотказное оружие. Видно, сам дьявол тогда водил рукой Мари, окуная перо в чернильницу. Если он обнародует обещание выйти за него замуж, скандал поднимется ужасающий, регент клыками уцепится за эту возможность навсегда скинуть ее на сторону… почему ж Патрик не показал само письмо? Королева не знала. Этот страх сводил ее с ума, одновременно подогревая ярость Гизов, бурлящую в крови. Порой особенно невыносимо быть женщиной в этом мире мужчин, и королева за неимением автора статей обратилась к его родственнику и в недавнем прошлом другу:

– Хантли, что это?!

Джордж Гордон с уходом Босуэлла потерял столь ценную боевую единицу, что готов был простить ему даже подзабывшийся за последними событиями скандал с Анабеллой.

– Полагаю, небольшой жест внимания от мужчины, вас до сих пор любящего, – хмыкнул канцлер королевства. И поправился, увидав темный взор госпожи. – Что, впрочем, не отменяет его наглости, конечно.

Англия, Лондон, Уайтхолл, август 1546

Англия, милая Англия, да видал я в гробу твои поля, пастбища и леса, чащи твои и стогны. Рассеянно обозревал Патрик Хепберн открывающиеся ему в пути пейзажи сельской глуши, каковую с куда большим удовольствием посетил бы во главе рейда.

Благодаря паспорту, присланному от Хартфорда, пятеро шотландцев добрались до столицы довольно быстро, почти без происшествий. В те же числа, в начале августа, Генрих Тюдор подписал и паспорта для шотландских послов, но Босуэлл разминулся с ними в пути. Он так долго откладывал свой въезд в столицу, прозябая на севере, бесславно болтаясь на Неворсе, потому что хорошо представлял, какая встреча ждет его в Уайтхолле. Не зря же Белокурый водил за нос своих английских нанимателей вот уж пятнадцать лет кряду – приближалась расплата.

И он не ошибся.

Расползшаяся туша на троне в глубине зала, под балдахином – каким чертом королю Англии удавалось не только сесть в седло, но лично руководить осадой Булони, выдерживая дневные перегоны, которые не всем молодым по силу? Генриха Тюдора можно и нужно было ненавидеть, но следовало и уважать, как соперника серьезного, достойного по силе, опасного. Теперь опасного вдвойне, ибо он уже тяжко болен, а боль всегда наносит удар, ни с чем не считаясь. Патрик Хепберн выглядел спокойным и равнодушным, как никогда, неторопливо пересекая большой холл дворца под перекрестными взглядами придворных, таким уверенным в себе, таким сильным, мощным – в расцвете зрелой красоты. Но не этого властелина проймешь красотой.

– Свататься приехал? – ядовито спросил король.

Начало, видит Бог, не из лучших. Уж в Лондоне-то давно было известно через Дакра, что Босуэлл не праздно путешествовал – бежал.

– Если то будет угодно Вашему величеству.

– И замок отдашь?

Поди солги Генриху Тюдору. Великолепная память, черная желчь и хищный ум – все, что необходимо хорошему политику. Однако следовало разыграть свою карту до конца:

– Согласно условиям брачного договора, Ваше величество.

Короткая усмешка показалась и погасла на узких губах Генриха. И это лицо, думал Босуэлл, когда-то было прекраснейшим среди всех принцев христианского мира. Годы безжалостны, но пороки еще безжалостней. Генрих тем временем добродушно поманил к себе старинного знакомца, когда же тот подошел, склонил голову, тяжелая лапа в момент легла на загривок Босуэлла, воистину лапа уэльского дракона, обремененная перстнями – они вонзились в кожу едва ли не до крови… и рука Тюдора нагнула ниже, к себе, выю шотландца:

– Ну, вот теперь и послужишь, – вполголоса, усмехнувшись, молвил король.

«За каждое пенни, красавец». Воистину, тогда Генрих взял с него за всё – уплаченное, обещанное, забранное на рейде. И он снова служил – но более словом, чем делом, он снова выворачивался наизнанку для лжи, для выживания, для азарта продаваться, не отдаваясь ничем своим. Он снова вел игру, за которую мог бы поплатиться всерьез, не будь Генрих Тюдор так заинтересован в мятежных лордах Шотландии при своем дворе, в особенности теперь, когда на будущий год готовился рейд огромнейший, крупный, кровавый, раз навсегда должный прекратить сопротивление шотландцев. Комнаты во дворце – какое там? Пенсион – с чего вдруг? Одни обещания, и ни пенни вперед отныне – король Генрих превосходно изучил старинного союзника, и не просто держал того на коротком поводке, но на строгом ошейнике, подергивая периодически за ремень, чтоб подзадохнулся и укротился, кобель. Третий граф Босуэлл был снова в долгах – настолько глубоко, как никогда раньше, ибо кружение при дворе, выжидание добычи, падали, требовало расходов, и немалых – на внешний вид, на выезд, на содержание слуг. Леннокс, муж племянницы Тюдора, пустышка Леннокс, которого он играючи, легко обошел в Стерлинге, теперь глумился над ним, говоря, что желает служить королю не иначе, как в паре в графом Босуэллом – с Босуэллом, нищим, как церковная мышь, вконец обносившимся. Тряпки и мишура – никогда они не значили так много и не стоили так дорого, как в ту осень, когда он вынужден был тратить на них последнее, и снова просить, и снова почтительно склоняться. Патрик Хепберн полностью отвык склоняться пред кем бы то ни было, но фантомной болью ощущал на загривке хватку старого дьявола Гарри.