Белокурый. Засветло вернуться домой

– Это осиное гнездо! – удрученно признался де ла Бросс своему преемнику. – Не завидую вам, Анри… кроме того, что здесь дико холодно и сыро, так они же еще врут друг другу все время и, что ни час, хватаются за клинки!

– Справлюсь, даст Бог, не впервой! – отвечал Анри Клетэн с лучезарной улыбкой. – Мой нижайший поклон королю, де ла Бросс!

Очень средний рост, широкие плечи, теплые карие глаза, манера прищуриваться, как у парижского мальчишки, тянущегося срезать ваш кошелек. И да, он справлялся.

То было время, когда дипломаты отковывались не в кабинетах, но в пылу настоящих сражений на поле боя.

Королева приняла весть спокойно, насколько это позволял вихрь чувств в ее душе. Приемную уже заполняли лица знакомые, привычные: Хантли, Сазерленд, недавно женившийся на овдовевшей сестре графа Аргайла, лорд Ситон… но смотрела она только на Анри Клетэна, жестом позволяя подняться с колен, протягивая руку для поцелуя. Дуазель, летуче исполнив ритуал, спросил без обиняков:

– Этот человек может повредить нам, он опасен?

Не успев застать Босуэлла в Стерлинге, Клетэн был о нем порядком наслышан, и слухи эти не позволяли сбрасывать со счетов мятежного лорда-адмирала. Лондонский коллега де Ноайль писал Дуазелю, что виделся с Босуэллом на предмет купли, что они достигли договоренности, что пресловутый граф даже обещал свою помощь – хотя неясно, в чем она могла бы состоять, и что выглядит шотландец весьма потрепанным, ибо при дворе нового короля получает пока что также одни обещания, как и при короле старом. Но что тогда означало это деяние Босуэлла, и деяние вероломное?

– Он может быть опасен, – медленно проговорила королева, Патрик Хепберн стоял, как живой, перед внутренним взором, но теперь не только жгучее пламя тоски переполняло ее, но вскипала и ярость – к врагу упорному, не останавливающемуся ни перед чем. Вот, значит, как… теперь, в час бедствий, он снова предает, как предавал ранее. Смешное сердце, почему ты всегда надеешься на лучшее, надеешься, что ошиблась в своих чувствах, но не в самом мужчине? – Да, он может быть опасен, мсье Дуазель, ибо замок этот – из ключевых постов в Приграничье.

– Возможно, Ноайль мало дал ему, – предположил Дуазель. – И что теперь? Можем ли мы перекупить его обратно?

– Надо бы попытаться, но вряд ли удастся выжить оттуда англичан до нашей победы на поле боя.

Она говорила про победу – ибо не могла говорить иначе. Мсье Дуазель кинул на Мари де Гиз весьма внимательный взор. Анри Клетэн занял пустующее место возле королевы – мужчины, с кем можно поговорить, и почти безотчетно она рассуждала при нем вслух о вещах величайшей важности, как если бы оставалась наедине с собой в убежище верхней спальни. Тенета родного языка обволакивали королеву, усыпляя ее тревоги. А этот умел не только говорить, но и слушать – почти как тот. Почти. Лучше не думать об этом. Думать об этом нельзя.

– И что вы будете делать?

– А это решит регентский совет, а не я, мсье Дуазель, – отвечала соратнику королева, глядя мимо него. – Я пробовала укротить графа Босуэлла… однако не преуспела.

Лорд регентского совета Джордж Гордон Хантли, между тем, наблюдая за беседой королевы и посла, рассматривал последнего с тем видом, словно Дуазель был в самом деле лягушкой, предложенной ему к трапезе. Затем кисло спросил двоюродного брата вполголоса:

– Он только мне не нравится или он и тебе не нравится, Рой?

Кемпбелл оскалился – лениво, оборотень был сыт и доволен собой, и общим устройством семейных дел, и покоем в своих владениях. Он недавно замирил вражду с МакЛинами у себя на Островах, обручив дочь с наследником Гектора Мор МакЛина, женившись сам на его дочери Кэтрин. Девочка попалась забавная, и это его порядком развлекало среди трудов и дней.

– Не он тебе не нравится, а… Дуазель этот ничего, паренек годный. Не нравится тебе, а также и мне, то, что в Шотландии вдруг стало много французов. Мы ведь тут вообще не любим чужаков, Хантли. Но кабы не французы, тут стало бы слишком много сассенахов, уж будь уверен. Не нравится тебе еще больше, Джордж, то, что он, этот мсье Дуазель, сует свой пронырливый нос в наши дела… И не только сует, но и понимает, о чем идет речь. Стеснительно, согласен. А еще тебе не нравится, Джордж, что королева-мать с ним особенно доверительна, ибо он ей соотечественник, и потому ты чувствуешь себя обманутым. Так, слегка – но все-таки обойденным.

– Приятно с тобой беседовать, Рой, – молвил с отвращением Хантли, – даже я не могу так глубоко нырнуть в темные воды собственной души, как твое волчье рыло…

– А еще, Джордж, ты боишься, что мы смотрим вторую сцену той же самой комедии о неприступности вдовьей добродетели, и ты предпочел бы видеть рядом с этой леди Босуэлла, который тут, в сущности, был уместен, ибо он – наш… но не господина Дуазеля, потому что последний служит целям своим, а еще королю Франции, тогда как рейдер не служил никому, кроме самого себя… и в этом смысле был нам понятен. А вот куда клонит Дуазель…

Но тут беседа их пресеклась, ибо стало понятно, куда он клонит. Анри Клетэн смотрел прямо на горцев и прозвучал тот самый вопрос об их третьем, отсутствующем:

– Граф Хантли, он может быть нам опасен?

– Кто? – уточнил Джордж Гордон с самым любезным лицом.

– Да этот ваш… Босуэлл?

Шотландия, Эдинбург, Холируд, лето 1547

Тонкое сукно цвета золы и пепла, вышивка черным шелком. Ни одной огненной пряди из-под чепца. Скорей уж добродетельная протестантская леди, чем брошенная жена опального колдуна. Рональд Хей окинул даму одобрительным взором, но воздержался от слов, только поцеловал руку, подержал холодные пальцы, согревая в своих ладонях, чуть дольше, чем было позволительно по правилам хорошего тона:

– И ничего не бойтесь. Дети в Крайтоне, замок неприступен, а больше им нечем вам угрожать.

– Да, но они требуют, чтобы я вошла одна.

– И это не беда. С вами будет лорд Генри Синклер.

Агнесс, леди Морэм, кривовато улыбнулась, ей на миг изменила выдержка:

– Господь с вами, лорд Рональд, я видела кузена последний раз лет десять тому назад, в Эдинбурге, еще при живом короле… с какой стати ему брать меня под защиту? И сейчас вам одному, вам, никогда ничего не боявшемуся, я могу сказать… мне страшно.

В глазах Рональда Хея, прозрачных, как желтые глаза совы, отразилось довольно странное чувство, как если бы его ранили эти слова, потом он повторил:

– Ничего не бойтесь. Мне жаль, что я не могу войти с вами, но здесь со мной двести человек, и всё это люди Босуэлла. Мы разберем по камушку здание Парламента, если понадобится, моя госпожа. И они там, внутри, это знают…

Внутри знали не только это.

– Она явилась не одна.

– Еще бы… это же Хей Хаулетт, бывший капитан ее бывшего мужа.

– Мы можем что-нибудь сделать с ним?

– Если желаете беспощадной резни – извольте. Я бы не трогал. Да и зачем нам его жена – хоть в монастырь ее отправьте, хоть в Толбут, он не поменяет ее на замок обратно, не тот человек Белокурый. И надо же было ему припасти нам такую подлость за четверть часа до войны!

– Что же вы тогда предлагаете?

– Пусть леди поклянется в верности королеве под большим залогом, пусть откажется от него. Там поглядим. Если нарушит клятву – падет один из лордов королевы, сам Синклер, что нам только на руку, деньги уйдут в казну, а у нас будет повод отобрать у Хепбернов еще и Крайтон… под предлогом обеспечения безопасности на границе.

Мастер Эрскин и епископ Данкельда – увы, все еще не архиепископ Сент-Эндрюсский. Джордж Дуглас Питтендрейк и граф Ангус самолично. Графы Хантли и Аргайл. Лорды Ливингстон, Ситон, Огилви, Грей. Ее величество королева-мать и его светлость регент королевства, граф Арран. Полон зал Парламента жадных до ее унижения, до ее одиночества и позора – Агнесс Синклер, леди Морэм, бывшая графиня Босуэлл, неторопливо плыла, ведомая двоюродным братом, к месту, где обычно стоят ответчики, дающие показания – и присягу на Библии. Лорд Генри Синклер хмурился и молчал всю дорогу, он был крайне недоволен тем, что имя его впутано в эту грязную историю, но кровь не водица, и отречься от кузины, не потеряв во мнении королевы-матери, он никак не мог.

Слова присяги, слова верности королеве Шотландии, слова, подтверждающие ее намерение говорить правду, как пред лицом Господа. Голос епископа Данкельда звучит отчужденно и сухо, это голос судии, но не пастыря чад заблудших. Перечисление секретарем регента всех вин ее мужа, всех грехов и мерзостей, и в последних строках – вероломная сдача Хейлса англичанам. Публичное обвинение Патрика Хепберна, бывшего графа Босуэлла, в государственной измене короне и королеве, с отрешением его от всех прав и земель, всех доходов и достояния – и публичное же его осуждение также единогласно. Всё… отныне всё, что есть у нее, Агнесс Синклер – манор Морэма, леса вокруг, с мельницей, арендаторами и прочим, данные ей по письму расставания. Она выслушала молча, не умоляла, не ударилась в слезы, не взывала о снисхождении к королеве.

Королева!

Вот она, восседает на помосте под балдахином, новая Иезавель, заклейменная Ноксом, блудница, лживая тварь, чей соблазн стоил Агнесс Синклер разрушения брака и падения в нищету ее детей. Ибо не помани она Патрика Хепберна возможностью, у того хватило бы здравого смысла воздержаться, как хватало в прежние годы. Ослепленная вспыхнувшей внутри болью, Агнесс сама почти верила в это. Ибо зло и в сей женщине также, не в одной только похоти мужчины, зло всегда имеет две стороны.

Мерный голос секретаря суда вернул ее от дум к действительности:

– Под страхом штрафа в тысячу фунтов, леди Морэм, запрещено вам писать, обмениваться гонцами, иным образом оказывать помощь и содействие признанному виновным в государственной измене указанному Патрику Хепберну, бывшему графу Босуэллу. Вам ясно?

– Вполне.

– И помните, что любые сношения с этим человеком суть великая угроза вашей бессмертной душе, грех, который едва ли будет прощен лишь молитвой и покаянием, что в глазах Господа, что пред лицом людей.

И это говорилось здесь, открыто, в ее присутствии, той, что спала с ее мужем – при живой жене – три года подряд, а ныне находилась, безмолвна и холодна, словно статуя непорочной Девы, во главе регентского совета… и какой целомудренной, скромной вдовой выглядела сейчас! Сношения?! Лютая кровь Хепбернов вскипела по венам Агнесс, урожденной Синклер, бывшей графини Босуэлл.

– Можете идти, леди, и славьте милосердие королевы, нашей госпожи.

В полной тишине поклонилась она помосту. Реверанс леди Морэм был из самых изящных, которые видел высокий суд пэров, но после, когда ропот лордов в зале умолк, Агнесс вздернула подбородок выше, маленькая женщина в сером, с величественной осанкой героинь древности, одна против всех:

– Благодарю вас, – и обронила, так отчетливо влагая в уши слушателей каждое слово, словно то были капли худшего яда, уже поворачиваясь, чтобы уйти. – Но, право, не стоит хлопот налагать штраф, милорды. Пусть королева, если ей угодно, берет моего мужа – я им насладилась сполна.

Лорд Генри Синклер отдернул руку, протянутую было кузине.

Шлейф серого платья медленно шуршал по плитам пола, удаляясь, пока Мари де Гиз не смела перевести дыхание, и кровь отлила от ее лица.

В глазах леди Морэм стояли слезы.

Шотландия, Ист-Лотиан, Хейлс, лето 1547

На Западной башне Хейлса ветер раздувал штандарт Греев Вилтона.

В Западной башне лорд Рональд Хей имел неприятнейшую беседу с носителем этого штандарта. Хей и вообще терпеть не мог сассенахов, уступая пальму первенства в этой ненависти, глубинной и лютой, разве что Уолтеру Скотту, однако конкретно этот представитель враждебной нации не нравился ему особенно. Уильям Грей, тринадцатый барон Грей де Вилтон, высокий рост, широкие плечи, окладистая черная борода – он был огромен, как огромно было Пантагрюэлево чрево его, обтянутое разрезным колетом, и не столь богато вышитый бархат дублета, сколь тщеславие его выпячивалось в те прорези. Жрет, понимаешь ли, каплунов Босуэлла, запивает их рейнским Босуэлла и не стесняется порыгивать. На лице Рональда Хея, восседающего в кресле напротив господина барона, блуждала легкая улыбка, настолько ему несвойственная, что человеку, хорошо его знавшему, при виде ее тотчас сделалось бы холодно. Полчаса примерно Хей, прибывший в замок забрать некоторые личные вещи Босуэлла из мест, одному ему ведомых, выслушивал убеждения Грея, переходящие в требования, дать присягу королю Эдуарду Тюдору. Лорду Рональду порядком наскучило такое время препровождение:

– Я, кажется, доступно пояснил вам, милорд Вилтон, отчего и зачем я здесь, и, быть может, могу уже более не занимать вашего безусловно драгоценного времени этой приятной, но со всех сторон бесполезной беседой?

Очень странно в покоях, где бывал сотни сотен раз, выпивал с хозяином, с другом, проводил часы за сердечным разговором, видеть человека настолько чуждого – времени, духу места, своим воспоминаниям, всему. Но де Вилтон никак не мог взять в толк очевидного – если присягнул Босуэлл, то что мешает так поступить и его капитану:

– Вы же человек Босуэлла.

– Я – человек Босуэлла, но я не его виллан, не теннант, не кинсмен по крови. Я не давал ему клятвы подчинения. И у меня может быть мнение, отличное мнения Патрика Хепберна, по интересующему вас вопросу.

– Что ж, тогда придется взять вас под арест теперь же, лорд Хей, – предложил Грей де Вилтон. – Могу с почетом запереть вас здесь, в Западной башне, или спустить в ту яму, где граф держал беднягу Уишарта.

Усы его и часть бороды лоснились от каплуньего жира, он утер рот салфеткой, выжидательно помолчал. Громовой голос, иерихонская труба… должно быть, доволен, что угрозы его разносятся еще на два этажа ниже, до самых кухонь.

– Можете, конечно, – согласился Хей. – А толку? Помимо того, что это будет нарушение слова, данного Босуэллу самим герцогом Сомерсетом – о моей безопасности… тут, в Хейлсе и около, сейчас взрослых мужчин – человек полтораста, и никто из них не обрадуется, если я окажусь за решеткой, будьте уверены. Решетку вынесут, ваш гарнизон порежут, хотя и полягут сами.

– Но далеко вам все равно не уйти.

– Вы хотите сказать, – с иронией уточнил Хей, – что если я ушел отсюда из-под ребят Максвелла с гвардией кардинала Битона на хвосте, то не уйду от вас? От вас, занявшего замок неделю назад, и еще не знающего ни всех дыр, ни нор его? Полноте!

Безупречный английский выпускника Сент-Эндрюса. Беседуя со строптивым рейдером, Грей де Вилтон ощущал некоторый дискомфорт от несовпадения слов, которые звучали, с манерой, в которой они звучали. Рональд Хей говорил оскорбительнейшие по смыслу вещи настолько изящно, что Грею было не за что зацепиться. Но и допустить очага сопротивления на ближней своей границе англичанин никак не мог. Все, что он знал о Хее – что поблизости у него есть логово, где он скрывается, когда припечет.

– Да вас выкурят черным порохом из вашей развалины!

– Возможно! – оскалился Хей. – Но для того вам придется хотя бы ее найти… спросите у местных, что такое искать Совиную лощину, ежели она не намерена вам показаться! Желаю удачи, де Вилтон!

Кожаный мешок с бумагами и семейными реликвиями холодил тело под дублетом даже сквозь сорочку. Патрик, конечно, хорош – сперва пустить сюда сассенахов, даже еще таких тупых, а после просить вывезти самое важное: молитвенник бабки с поминовением по отцу и двоюродным дедам, погибшим на Флоддене, крест, снятый им с тела покойной леди Бортсвик, личные письма. Кожа к коже, и скоро это время, прошедшее, согреется на нем и начнет дышать… но надо было спасти еще и день сегодняшний.

– Йан! – окликнул он, проходя двором до конюшен, старого слугу. – Хочешь со мной – собирайся немедленно!

МакГиллан правил скин-ду на куске ремня, занятие, обычно говорившее о его раздумьях, и раздумьях невеселых.

– Это ж не может быть надолго, милорд, – возразил горец. – Его милость вернется – он всегда возвращается – и все пойдет по-старому.

– Его милость вернется, конечно, но до той поры немало душ может отлететь в небеса. Поезжай со мной, бери дочь и внуков.

– Так Джок-то в Йестере вместе с младшим, куда ж я без Джока их поведу?

– Дело твое, я все сказал! Если надумаешь, ищи меня в Совиной лощине или в самом деле уходи в Йестер… Алан, поди сюда!

Второго сына Мэг МакГиллан, предосудительно светловолосого и сероглазого, по понятной причине все называли Алан из Долины. Ему почти сравнялось шесть, ловкий, смышленый, шустрый… едва мальчик подошел к стремени лорда Рональда, как тот, наклонившись, сгреб его в охапку, как котенка, бросил перед собой в седло – Алан с восторгом ощутил под собой могучую шею огромного боевого коня.

– Поедешь со мной.

Дед открыл было рот возразить, но передумал – неисповедимы пути Господни.

Хей поднял на дыбы гнедого, в последний раз окинул хищным взором двор замка и исчез – только его и видели.

Ворота на Тайн, замок Хейлс, Шотландия

Поля за рекой были сжаты.

Но кормились от того зерна сассенахи – не люди Хейлса. Людям Хепберна нынче доставалась мякина с примесью зерновой пыли и только, все остальное шло в амбары, под замок, на корм гарнизону захватчиков. Людям Хепберна искренне верилось, что при хозяине было по-иному, и глух, упорно они отторгали чужие лица, чужую речь, чужие порядки. Тем более, то были порядки военных лет – еду и женщин сассенахи брали, как на завоеванной земле. Несмотря на то, что Сомерсет пообещал Босуэллу сохранность его родового гнезда, лорд Грей о таких мелочах беспокоился не слишком. А то, как несколько раз приступали с Джибу Ноблсу с требованием указать тайники прежнего хозяина, говорило само за себя. Старый брауни был в полном отчаянии, когда узнал, что Рональд Хей спешно отбыл из замка – видимо, предчувствовал свою дальнейшую судьбу… На первых порах его прикрыл мастер Роберт Бэлфур, управляющий, сдавший казначею Грея все бумаги по хозяйству замка. Но непокорство бродило в подвалах замка, среди самых малых людей, поваров, шорников, конюхов, птичниц, служанок, бродило и пекло, как лихорадка под кожей больного потницей – чтобы вылиться наружу при удобном случае, благо, новый владелец замка подавал к этому немало поводов. Вот и в тот день, собирая людей для похода к Бервику, к войску протектора, лорд Грей де Вилтон, войдя в конюшни, ткнул рукой воздух в направлении серебристо-серого жеребца:

– Этого!

Северный Ветер, склонивший голову в ясли, едва повел ухом – он ведь не слыхал средь говоривших единственно любимого голоса.

– Этот – конь его милости, – растерянно отозвался один из молодых грумов и тут же получил от господина барона в зубы:

– Мне-то что за дело – этот или другой?! Седлай!

Что-то они последний страх потеряли, при каждом удобном и неудобном случае ссылаясь на «его милость», который сидит в Лондоне без единого пенни в кошеле, полностью на подачках протектора Сомерсета, а дальнейшая судьба его – де Вилтон знал о том достоверно – будет решена только после грядущей битвы с шотландцами.

Старший над графской конюшней Однорукий Том смотрел на это с большой иронией, упрятанной глубоко в складки морщин возле глаз. Он стоял, опираясь на стену стойла спиной, лицо его, мятое, словно печеная картофелина, не выражало никакого неприязненного чувства вообще.

– Седлай! – вдруг сказал он груму спокойно.

Рукавом сорочки утирал парень раскровавленное лицо:

– Но, мастер Томас…

– Седлай, ничего – вот увидишь.

Вся жизнь в Хейлсе прошла перед его глазами в этот миг. Отсюда он уходил на Флодденское поле с графом Адамом, сюда, еле живой от лихорадки в гниющей руке, привез изрубленное тело господина, отсюда когда-то отправился в Сент-Эндрюс учить графа Патрика держаться в седле. Здесь и умереть хотел мирно, среди детей и внуков, а вон что вышло – знать, не судьба. Однорукому было уже к семидесяти, но он до сей поры управлялся с лошадьми, как не всякому молодому под силу. И мало кого ненавидел он столь люто, как сассенахов.

– Дай-ка сам проверю подпругу для его милости лорда Грея…

И – затянуть всего на одно отверстие в ремне меньше, чем это можно для такой зверюги, как Ветер.

– Извольте, все в лучшем виде…

С недоумением принял на себя жеребец нового человека и вынес его из-под сводов конюшни во двор, но дальше все пошло как по маслу. Этот болван сразу пустил в ход шпоры. Шпоры! Когда сам граф позволял себе такое считанные разы… От оскорбления и боли Северный Ветер взвился на дыбы. Де Вилтон, мужчина плотный и грузный, раза в полтора тяжелей того, к кому привык жеребец, не обладал сноровкой прежнего седока и его чувством равновесия, но какое-то время еще держался на коне, пока, при следующем резком рывке подпруга не лопнула, седло сорвалось – и спесивый англичанин рухнул в грязь, закрываясь руками от нацеленных в его голову копыт осатаневшего зверя… на глазах у всех обитателей Хейлса, у всех солдат своего гарнизона.

Поднялся крик. Кто-то бросился поднимать командующего, достоинство и роскошный костюм которого пострадали больше, чем он сам, кто-то кинулся к жеребцу. Дурачье, они ожидаемо ловили его у главных ворот, но Ветру была известна и другая дорога – опрокинув троих солдат Грея, конь повернул к воротам на воду, те оказались распахнуты. Гром подков по булыжнику, прыжок вниз с крутого берега, и он уже в реке. Быстрое течение Тайна ударило его в бок, захлестнув по шею, конь зажмурился, прижал уши… но одолел и воду, и обрыв, выбрался на другой берег, и вот уносится прочь – туда, в поля, в сжатые поля, более никому не подвластный.

– Знаешь, что особенно хорошо во всем этом, мастер Бэлфур? – спросил Томас у побелевшего лицом управляющего, выскочившего во двор на шум. – На том свете раны не болят!

И похлопал себя по пустому рукаву дублета.

К Однорукому уже бежали несколько сассенахских солдат.

Старик не шелохнулся.

Англия, Лондон, лето 1547

Сданный Хейлс он ощущал как отсеченную руку.

Несмотря на то, что мера была необходимая – как при заражении крови – никто ведь не сказал, что не будет болеть. И болело, ныло, кровило – сквозь сон или наяву, когда некстати приходилось вспоминать, и Патрик Хепберн старательно гнал от себя соображения на эту тему. Герцог Сомерсет, не поднимая головы от бумаг на письменном столе, поздравил его с верным выбором дороги:

– Как видите, это не так уж сложно, мой дорогой друг. Глядишь, вы и прочие свои владения передадите нам за равную компенсацию английскими землями, разумеется – это было бы крайне разумно.

– К чему такая поспешность? Этак, дорогой лорд-протектор, вы вовсе меня без рук оставите, – легкий тон придворного, небрежная шутка человека, знающего толк в приятной беседе.

– Ничего, – отвечал герцог, занятый хлопотами по сборам войск, – отрастим вам новые, Босуэлл. Дайте мне только с вашими соотечественниками разобраться.

Но соотечественники напомнили о себе ранее войны. Брихин писал – было объявлено в Эдинбурге, в Хаддингтоне, в Джедбурге, словом, там, где ранее располагались его земли, о лишении прав Патрика Хепберна на оные, о лишении титулов и должностей, о низложении его из пэров королевства Шотландия. Всё, обратного пути домой больше нет, во всяком случае – пути скорого.

– Да у вас призвание, граф – быть обвиненным в государственной измене, – съязвил вернувшийся с ревизии английского Приграничья Ральф Садлер.

– Быть оправданным, – уточнил Белокурый.

Пчела умирает, раз укусив, потерявшая жало. Так и нынешняя бравада его напоминала тот, последний укус пчелы. Сам верил ли в то, что говорил? В то, что вернется домой, что будет оправдан? Пять лет, вот чего ему это стоило. Пять долгих, невыносимых по вязкости лет в Лондоне, в Англии, в которые он принуждён был почти ничего не делать и только говорить о тщете бытия – с Томом Сеймуром. Воистину, немногим то время его жизни отличалось от одиночного заключения в тюрьме Эдинбургской скалы.

Томас Сеймур, вскоре ставший и лордом-адмиралом Англии, и бароном Садли, обнаружился на родине сразу после кончины старого короля. Говорили, что и в посольство Сеймур был отправлен Генрихом как раз за тем, чтоб у Екатерины Парр не возникло соблазна променять жениха коронованного на жениха желанного. «Я почти было решилась выйти за вас», – писала ему осмотрительная красавица, вменившая себе в обязанность брак с Тюдором на благо Англии, но чуть было не лишившаяся, как две ее предшественницы, головы в этом союзе. Над Томом Сеймуром годы были вовсе не властны, несмотря на то, что находился он ближе к сорока в летах, чем к тридцати. Жадный до власти и удовольствий, завистливый к фортуне брата, лихорадочно соображающий, как бы половчей использовать племянника-короля… за тем он и ошивался при дворе, со смехом излагая Босуэллу, в которого – по старой памяти – вцепился, как водяной клещ в брюхо щуки, свои блистательные планы на жизнь: