Падение Константинополя. Гибель Византийской империи под натиском османов

Сторонников унии можно было отыскать только среди политиков и интеллектуалов. Монахи и не столь высокопоставленные священники были ее яростными противниками. Мало кто из них руководствовался соображениями культуры. Они все гордились своей верой и традициями. Они помнили, как страдали их отцы от рук латинских иерархов при власти латинских императоров. Именно они и повлияли на настроения в народе, убеждая его, что уния греховна и что принять ее – значит обречь свою душу на вечную погибель. А это участь хуже любого несчастья, которое может постигнуть их в сей земной юдоли. При их сопротивлении любому императору было бы трудно выполнить любые данные по поводу унии обещания; вдобавок на их стороне были ученые и теологи, эмоционально и рационально преданные традиции, а также политики, которые сомневались в способности Запада действительно спасти Византию.

Все эти ожесточенные споры проходили в условиях материального обеднения. Несмотря на блистательность его мыслителей, Константинополь в конце XIV века являл собою пребывающий в унынии, деградирующий город. Число его жителей, которых, включая пригороды, в XII веке насчитывалось около миллиона человек, теперь сократилось всего лишь до сотни тысяч и продолжало уменьшаться. В предместьях за Босфором хозяйничали турки. Пера, лежавшая напротив Золотого Рога, была генуэзской колонией. На окраинах у фракийского побережья Босфора и Мраморного моря, когда-то усеянных великолепными виллами и богатыми монастырями, остались одни деревушки, сбившиеся вокруг какой-нибудь старинной церкви. Сам город с его стенами длиной 14 миль[6] даже во дни наивысшего расцвета полнился садами и парками, которые отделяли одни районы от других. Но теперь многих районов уже не было, а между оставшимися раскинулись рощи и поля. Путешественник Ибн Баттута в середине XIV века насчитал в стенах города тринадцать отдельных поселков. Гонсалес де Клавихо, увидевший Константинополь в первые годы XV века, был потрясен, что в таком обширном городе столько развалин, а несколько лет спустя Бертрандона де ла Брокьера поразила и ужаснула его пустынность. Перо Тафур в 1437 году отметил, как разрозненно и бедно живут его обитатели. Во многих районах могло показаться, что находишься за городом, весной там цвели заросли шиповника, а в рощицах пели соловьи.

В юго-восточном конце города высились уже необитаемые постройки Старого императорского дворца. Последний латинский император, испытывая острую нужду, сначала продал множество константинопольских реликвий Людовику Святому, а перед тем, как отдать в заклад венецианцам собственного сына и наследника, ободрал со всех крыш свинец и продал за наличные. Ни у Михаила Палеолога, ни у кого-либо из его преемников не нашлось лишних денег, чтобы их восстановить. На дворцовой территории содержалось лишь несколько церквей, например Новая церковь Василия I и храм Богородицы Фаросской. Неподалеку ветшал Ипподром; молодые аристократы устраивали на арене спортивные игрища. По ту сторону площади стоял патриарший дворец, где все еще располагалась канцелярия патриарха, но сам он уже не отваживался там жить. Только великий собор Премудрости Божией, Святой Софии, по-прежнему блистал великолепием, и на его содержание была отведена особая статья в государственных расходах.

Главная улица, проходившая через город по центральному гребню от Харисийских ворот, современных Адрианопольских, к Старому дворцу, была неравномерно уставлена лавками и домами, а над нею возвышалась громада собора Святых Апостолов. Но здание совсем обветшало. Вдоль Золотого Рога поселки сбились плотнее, и жителей в них было больше, особенно на обоих концах – во Влахернах, у наземных стен, где тогда находился императорский дворец, и на краю города, под горой с арсеналом. Венецианцы владели процветающим кварталом внизу у гавани, а неподалеку пролегали улицы, отданные другим западным купцам – из Анконы, Флоренции, Рагузы и Каталонии, а также евреям. В том районе, где до сих пор находится большой турецкий базар, вдоль набережной протянулись склады, верфи и базары. Но все районы были обособлены друг от друга, многие окружали стены или частоколы. На южных склонах города, выходивших к Мраморному морю, поселки располагались реже и дальше друг от друга. В Студионе, где стены спускались к морю, здания университета и патриаршей академии теснились вокруг древней церкви Святого Иоанна и ее исторического монастыря с прекрасной библиотекой. Восточнее находились верфи Псамафии. Оставалось еще несколько чудесных особняков и монастырей, женских и мужских, разбросанных по городу тут и там. На городских улицах еще можно было встретить богато разодетых господ и дам в экипажах и паланкинах, хотя де ла Брокьер с грустью отметил, какой малочисленный эскорт сопровождал прелестную императрицу Марию во время ее поездки из храма Святой Софии во дворец. Но базары и верфи по-прежнему полнились товарами и купцами, венецианскими, славянскими и мусульманскими, которые предпочитали вести дела в старом городе, а не с генуэзцами напротив Золотого Рога. Каждый год в столицу все так же стекались паломники, в основном с Руси, которые приезжали полюбоваться церквями и хранящимися в них реликвиями. Государство пока еще содержало гостиницы для богомольцев, а также больницы и сиротские дома, насколько хватало денег[7].

У империи, помимо столицы, остался только один крупный город – Фессалоники. Он сохранил видимость большего процветания и по-прежнему оставался главным портом на Балканах. Тамошняя ежегодная ярмарка была местом встречи для купцов со всего мира. Он был не так велик, и в нем меньше чувствовалось запустение и упадок. Но Фессалоники так и не оправились от потрясений середины XIV века, когда им на несколько лет завладели народные революционеры – зелоты, разрушившие множество дворцов, купеческих домов и монастырей, прежде чем с ними расправились. Еще до конца века его оккупировали турки, хотя впоследствии его на время удалось отвоевать. Мистра на Пелопоннесе, столица морейских деспотов, хотя и могла похвастаться дворцом и крепостью и несколькими церквями, монастырями и школами, представляла собой немногим более чем деревню.

Такое безотрадное наследство, останки империи, и досталось императору Мануилу в 1391 году. Он и сам являл собою трагическую фигуру. Его юность прошла среди семейных распрей и войн, в которых он один оставался верен своему отцу Иоанну V, которого ему как-то раз пришлось даже спасать из венецианской долговой тюрьмы. Несколько лет Мануил провел в заложниках при турецком дворе и был вынужден принести присягу султану и даже возглавить византийский полк, чтобы помочь своему владыке покорить свободный византийский город Филадельфию. Он находил утешение в науке и, помимо прочих трудов, составил небольшую книжицу для турецких друзей, в которой проводил сравнение христианства с исламом, – она написана образцово для подобного рода литературы. Мануил был достойным императором. Он великодушно признал соправителем своего племянника Иоанна VII, сына старшего брата, и был вознагражден преданностью, которую этот неуравновешенный юноша хранил ему до конца своей недолгой жизни. Мануил попытался реформировать монастыри и поднять их уровень и все деньги, которые мог уделить, отдавал университету. Он понимал, что западная помощь политически необходима. Крестовый поход 1396 года, который с благословения двух соперничающих пап отправился на погибель из-за глупости своих предводителей в битве при Никополе на Дунае, был, по сути дела, ответом на просьбы короля Венгрии, а не императора, однако в 1399 году французский маршал Бусико все же явился в ответ на его призыв в Константинополь с немногочисленными войсками, хотя добились они немногого. Мануил противился церковной унии, отчасти из искренних религиозных убеждений, которые он откровенно изложил в трактате, составленном для профессоров Сорбонны, а отчасти потому, что слишком хорошо знал своих подданных и не верил, что они когда-нибудь на нее согласятся. Своему сыну и наследнику Иоанну VIII он советовал поддерживать переговоры об унии на дружественной основе, но не связывать себя никакими обязательствами, которые невозможно выполнить. Отправляясь искать помощи на Западе, он выбрал такой момент, когда папство было дискредитировано Великим расколом, и обратился к мирским властителям Европы, рассчитывая таким образом уйти из-под диктата римской церкви. Но при всей вызываемой им симпатии поездка не принесла ему никакой ощутимой выгоды, не считая мелких денежных сумм, которые принимавшие у себя его государи вытянули из своих подданных, не проявлявших восторга по этому поводу; а в 1402 году императору пришлось срочно возвращаться домой, когда стало известно, что султан предпринял наступление на Константинополь. Столицу удалось спасти еще до его возвращения, так как с востока во владения турок вторгся Тимур. Однако передышка, которую получила Византия после разгрома султана Баязида при Анкаре, не могла возродить умирающую империю. Мощь османских правителей была ослаблена лишь на короткий миг. Династические ссоры два десятка лет удерживали их от проявления агрессии, и, когда в 1423 году султан Мурад II выступил на Константинополь, ему пришлось почти сразу же снять осаду из-за семейных интриг и слухов о восстании.

Вмешательство Тимура отсрочило падение Константинополя на полвека. Но Мануил в одиночку был не в силах воспользоваться этим шансом. Он отвоевал несколько городов во Фракии и обеспечил приход к власти дружественного правителя в султанате. Если бы все державы Европы вошли в единую коалицию против османских турок, угрозу удалось бы предотвратить. Но чтобы сформировалась коалиция, нужно время и добрая воля, а ни того ни другого не было. Генуэзцы, опасаясь за свою торговлю, поспешили отправить посольство к Тимуру и предоставить корабли для перевозки побежденных турок из Азии в Европу. Венецианцы, боясь, что генуэзцы их обойдут, велели властям своих колоний соблюдать строгий нейтралитет. Папы в пароксизмах Великого раскола не могли подать хороший пример. Светские власти Запада помнили провальную никопольскую кампанию, да и у каждого из них были свои, более насущные заботы. Король Венгрии, думая, что турки больше ему не угрожают, с головой ушел в интриги с Германией, из которых выйдет императором Запада. Прямая опасность Константинополю пока не угрожала. Зачем было кому-то волноваться из-за него уже сейчас?

В самом Константинополе такого оптимизма не испытывали. Однако, несмотря на осознание опасности, в нем не прекратилась яркая интеллектуальная жизнь. Старое поколение мыслителей уже ушло. Ныне, не считая самого императора, ведущей фигурой был Иосиф Вриенний, глава патриаршей академии и профессор университета. Он был наставником последнего выдающегося поколения византийских ученых, прекрасно разбирался и в западной, и в греческой литературе и способствовал императору, когда тот пожелал ввести изучение западных дисциплин в университетскую программу. Вриенний радушно приветствовал студентов с Запада. Более того, Энеа Сильвио Пикколомини, будущий папа Пий II, позднее напишет, что во времена его юности любой итальянец, претендовавший на ученость, утверждал, что обучался в Константинополе. Но Вриенний, как и Мануил, был противником церковной унии. Он не мог согласиться с римской теологией и не желал отказываться от византийских традиций.

Еще более выдающийся ученый – Георгий Гемист Плифон, который был несколько моложе Вриенния, уехал в эти годы из родного Константинополя и поселился в Мистре под патронажем самого эрудированного из императорских сыновей – деспота Мореи Феодора II. Там он основал Платоновскую академию и написал ряд трудов, в которых призывал реорганизовать государство по платоновским принципам. Только это, считал он, оживит греческий мир. Он выдвигал предложения по общественным, экономическим и военным вопросам, но лишь немногие из них были осуществимы на практике. В религии он отстаивал платоновскую космологию с налетом эпикурейства и зороастризма. Номинально он оставался православным, но христианство мало значило для него, и Бога он любил называть Зевсом. Его религиозные взгляды так никогда и не были опубликованы открыто. Рукопись, в которой он их изложил, после его смерти и падения Константинополя попала в руки его старого друга и оппонента патриарха Геннадия, который прочел ее со все возрастающим увлечением и ужасом и в конце неохотно приказал ее сжечь. От нее сохранилось лишь несколько фрагментов.

Плифон был горячим приверженцем терминологии, употребление которой свидетельствовало о больших изменениях, произошедших в византийском мире. До той поры словом «эллин», «эллинский» византийцы, кроме тех случаев, когда говорили о греческом языке, называли греков-язычников в противоположность грекам-христианам. Теперь же, когда от империи осталось немногим более чем несколько городов-государств, когда Западная Европа преисполнилась восхищения Древней Грецией, гуманисты стали называть себя эллинами. Империя еще официально носила имя Римской, но в ученых кругах совсем забросили слово «ромеи», которым раньше сами звали себя византийцы, пока в конце концов слово «ромейский» не стало означать народный язык в отличие от литературного. Эта мода пошла с Фессалоник, где интеллектуалы чрезвычайно гордились своим греческим наследием. Николай Кавасила, сам фессалоникиец, писал о «нашей общей Элладе». Его примеру последовали некоторые современники. В конце века к Мануилу уже часто обращались как к императору эллинов. За несколько веков до того при дворе даже не принимали западных послов, если они прибывали в Константинополь с письмами, адресованными «императору греков». Теперь же, хотя кое-кому из поборников старины не нравился новый термин и хотя никто и не вкладывал в него идеи отказа от экуменических притязаний империи, это слово распространилось повсеместно, напоминая византийцам о наследии Древней Эллады. В последние десятилетия своего существования Константинополь осознал себя именно греческим городом.

Мануил II удалился от деятельной жизни в 1423 году и окончил свои дни два года спустя. Его друг султан Мехмед I к тому времени уже умер, и при новом султане – Мураде II – османская держава обрела новое могущество. Немало греков восхищалось Мурадом, который, невзирая на то, что был ревностным мусульманином, имел понятия о доброте, чести и справедливости; однако его характер полностью раскрылся, когда в 1422 году он пошел на Константинополь. Хотя попытка осады окончилась ничем, давление султана на другие области империи было так сильно, что правитель Фессалоник Андроник, третий сын Мануила, болезненный, нервный человек, отчаялся удержать свой город и продал его венецианцам. Но и те не смогли его удержать. После короткой осады Фессалоники пали перед турками в 1430 году. В последующие годы Мурад не проявлял особой воинственности. Но как долго суждено было продлиться этому затишью?

Старший сын Мануила Иоанн VIII полностью уверился в том, что одна только помощь Запада может спасти империю, и, пренебрегая советом отца, решил добиваться унии с Римом. Только западная церковь могла бросить клич Европе для его спасения. Папство уже оправилось от своего раскола, но возродилось оно через соборы. Иоанн понимал, что единственный шанс убедить народ признать унию состоит в том, чтобы такое решение принял собор, как можно более представительный, насколько позволяла ситуация. Теперь папство не могло отвергнуть план созыва собора. После долгих переговоров папа Евгений IV предложил императору привезти свою делегацию на собор, который должен был состояться в Италии. Иоанн предпочел бы провести его в Константинополе, но все же принял приглашение. Собор открылся в Ферраре в 1438 году, а на следующий год перебрался во Флоренцию, где участники провели важнейшие дискуссии.

Подробное описание деятельности собора – скучное чтение. Шли споры о том, кто будет председательствовать. Может быть, император, подобно императорам на соборах прошлого? Как папа примет патриарха Константинопольского? Было решено, что пройдут дебаты о правильном толковании канонов вселенских соборов и текстов патристики. Считалось, что отцы церкви, равно латинские и греческие, вдохновлялись Святым Духом, и полагалось следовать их постановлениям. К сожалению, это божественное вдохновение, как видно, не отличалось последовательностью. Отцы церкви часто не соглашались друг с другом, а порой даже противоречили сами себе. Также возникали бессчетные языковые трудности. Редко когда удавалось найти точный латинский эквивалент греческих богословских терминов, да и греческий и латинский варианты канонов часто отличались друг от друга. Надо признать, что в дебатах латиняне все-таки одержали верх. Их делегация состояла из опытных полемистов, работавших единой командой, за спинами которых стоял папа со своими наставлениями. Греческая же делегация была более разобщенной. Епископы приехали жалкой кучкой, поскольку многие из прославленных иерархов отказались к ним присоединиться. Чтобы поднять уровень участников, император поставил на митрополичьи кафедры трех ученых монахов. Это были Виссарион Трапезундский, митрополит Никейский, Исидор, митрополит Киевский и всея Руси, и Марк Евгеник, митрополит Эфесский. К ним он прибавил четырех философов-мирян – Георгия Схолария, Георгия Амируци, Георгия Трапезундского и престарелого Плифона. К восточным патриархам обратились с просьбой назначить делегатов из своих епископов, но они подчинились неохотно и не дали своим представителям всех полномочий. По православной традиции считалось, что все епископы, включая и самого патриарха, равно боговдохновлены в вероучительных вопросах, и даже мирянам дозволялось иметь свои богословские мнения. Поэтому все греческие участники дискуссии шли своим путем. Патриарх, добродушный старичок по имени Иосиф, незаконный сын болгарского князя и гречанки, был человеком неглубокого ума, некрепкого здоровья и небольшого авторитета. Императору приходилось вмешиваться лично, чтобы не дать обсуждению перейти на неудобные темы, например на учение об энергиях. Греческие делегаты действовали не связанно, без единой политики; всем им не хватало денег и не терпелось вернуться домой.

В конце концов унию все-таки удалось продавить. Из философов ее признали Георгий Схоларий, Георгий Амируци и Георгий Трапезундский – все поклонники Фомы Аквинского. Плифон, по-видимому, сумел уклониться и не поставил своей подписи. На его взгляд, латинская церковь была еще более враждебной свободной мысли, нежели греческая. Но зато он прекрасно провел время во Флоренции. Его расхваливали как главного платоника среди философов, и Козимо де Медичи основал в его честь Платоновскую академию. Поэтому свои возражения он оставил при себе. Патриарх Иосиф согласился с католиками, что их формула об исхождении Святого Духа от Сына означает то же самое, что и греческая формула об исхождении Святого Духа через Сына, после чего заболел и умер. Как заметил один нелюбезный мыслитель, что еще ему оставалось как порядочному человеку, после того как он перепутал все свои препозиции? Виссариона и Исидора переубедили латиняне. Их впечатлила ученость итальянцев, и они хотели интегрировать греческую и итальянскую культуры. Остальные греческие епископы, за одним исключением, подписали акт об унии, хотя кое-кто из них все же протестовал и жаловался на давление и угрозы со стороны императора. Упомянутым исключением стал Марк Эфесский, не желавший подписывать унию, даже когда ему пригрозили отнять митрополию. Сам акт, хотя и признавал некоторые греческие обряды, представлял собой фактически изложение католической доктрины, хотя туда и внесли несколько расплывчатую оговорку об отношениях между папой и соборами.

Но легче было заключить унию, чем осуществить. Когда делегация вернулась в Константинополь, ее встретили с неприкрытой враждой. Вскоре Виссарион, несмотря на то что пользовался глубоким уважением, счел благоразумным отбыть в Италию, где к нему присоединился Исидор, гневно отвергнутый русскими верующими. Восточные патриархи отказались считать себя связанными подписями своих делегатов. Императору трудно было найти подходящего человека, чтобы поставить его во главе Константинопольской патриархии. Первый его кандидат почти сразу же скончался. Следующий – Григорий Мамма, назначенный в 1445 году, занимал свой пост шесть лет в безрадостной атмосфере почти всеобщего бойкота со стороны духовенства, после чего уехал в Рим, в более дружественную обстановку. Марка Эфесского низложили, но в народе его считали истинным главой церкви. Что до философов, то Георгий Трапезундский перебрался в Италию. Георгия Схолария стали одолевать сомнения, скорее политические, чем религиозные. Он по-прежнему оставался приверженцем схоластики, но пришел к выводу, что уния не отвечает греческим интересам. Он удалился в монастырь, где принял монашеское имя Геннадий. После смерти Марка Эфесского он стал признанным вождем партии противников унии. Георгий Амируци пошел еще дальше и размышлял о возможностях достижения взаимопонимания с исламом. Даже сам император стал задумываться, правильно ли он поступил. Он не отказывался от унии, но под влиянием матери, императрицы Елены, перестал добиваться ее осуществления[8]. Единственное, что принесла уния умирающему городу, – это раздор и озлобление.

Если вслед за ее заключением вскоре состоялся бы успешный поход против турок, уния, возможно, получила бы неохотное признание. Папа Евгений проповедовал крестовый поход в 1440 году и в конце концов даже организовал армию, состоявшую в основном из венгров, которая перешла Дунай в 1444 году. Но затем папский легат, кардинал Чезарини, принудил командующего армией Яноша Хуньяди, трансильванского воеводу, нарушить официальный договор с султаном на том основании, что клятва, принесенная иноверцу, недействительна, и не сумел договориться с ним о стратегии. Султан Мурад без особого труда одолел силы крестоносцев при Варне на берегах Черного моря.

В глазах многих западных историков византийцы, отвергнув унию, с безрассудством и упрямством совершали самоубийство. Простой народ во главе с монахами вдохновляла страстная преданность своей вере, своему богослужению и традициям, которые они считали предписанными самим Господом Богом, и отказаться от них было бы грехом. Это был век религии. Византийцы знали, что земная жизнь – всего лишь подготовка к жизни вечной. О том, чтобы покупать телесную безопасность здесь, в бренном мире, ценою райского спасения, не могло идти и речи. В этом была и доля фатализма. Если им уготована злая судьбина, она станет Божеской карой за их грехи. Греки были пессимистами. В сыром тоскливом климате Босфора природная жизнерадостность греков померкла. Даже во времена расцвета империи в народе шептались о пророчествах, говоривших, что он не будет длиться вечно. Всем было известно, что на камнях, разбросанных по городу, и в книгах, писанных мудрецами прошлого, есть перечень императоров, и он близится к концу. Царство антихриста уже при дверях. Даже тех, кто верил, что Божия Матерь не попустит того, чтобы посвященный ей город пал в руки нехристей, теперь стало мало. Союз с еретическим Западом не мог принести спасения и не мог изменить судьбу[9].

Возможно, эти набожные воззрения были невежественны и близоруки. Но были и мыслящие государственные мужи, также сомневавшиеся в выгодах унии. Многие из них считали, и не без оснований, что Запад никогда не сможет или не захочет прислать помощь, достаточно эффективную для того, чтобы поставить преграду перед превосходно организованной военной мощью турок. Другие, особенно среди церковных иерархов, боялись, что уния в итоге окончится лишь новой схизмой. Разве греки, так долго старавшиеся сохранить свое достоинство и единство в условиях гонений со стороны франкских властей, не почувствуют, что их предали? Все больше и больше греков оказывалось под турецкой пятой и могло поддерживать связь с Константинополем только через церковь. Если Константинопольская патриархия подчинится Западу, последуют ли за нею поместные церкви? Их главы наверняка этого не одобрят. Захотят ли присоединиться к ней кавказские, дунайские и русская православные церкви? Братские патриархии Востока со всей откровенностью выразили свое осуждение. Можно ли надеяться на то, что православные, подчиненные Византийской патриархии, но независимые от империи, согласятся на духовное владычество Запада только ради того, чтобы спасти империю? Русские были особенно известны своей ненавистью к католической церкви как к церкви их врагов, поляков и скандинавов. Из меморандума, датированного 1437 годом, мы узнаем, что из шестидесяти семи подчиненных патриарху Константинопольскому метрополий только восемь еще находились во владениях императора и еще семь – в Морейском деспотате. Иными словами, церковная уния с Римом вполне могла стоить патриарху потери более чем трех четвертей подчиненных ему епископов. Это был убедительный аргумент вдобавок к естественному нежеланию византийцев жертвовать своей религиозной свободой. Немногие государственные деятели заглядывали дальше. Так непредвзятому наблюдателю становится ясно, что Византия была обречена. Единственный шанс вновь объединить греческую церковь, а вместе с нею и греческий народ, возможно, состоял в том, чтобы признать турецкое владычество, которому и без того покорилось большинство греков. Только так можно было восстановить православную греческую нацию и дать ей новую жизнь, возможность со временем набрать достаточно сил, чтобы сбросить ярмо иноверцев и возродить Византию. За немногими исключениями, не было таких греков, у которых настолько отсутствовала бы гордость, чтобы они добровольно подчинили свое тело басурманам или свою душу – римским католикам. Но разве первое не было бы мудрее, если оно исключает второе? Возможно, греческое единство лучше сохранится в народе, сплоченном под властью мусульман, чем в отдельных фрагментах, разбросанных по периферии западного мира. Слова, которые враги приписали последнему великому министру Византии Луке Нотаре – «лучше султанский тюрбан, чем кардинальская шляпа», – на самом деле не так уж вопиющи, как может показаться на первый взгляд.