Падение Константинополя. Гибель Византийской империи под натиском османов

Стивен Рансимен

Падение Константинополя. Гибель Византийской империи под натиском османов

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2020

© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2020

* * *

Посвящается моему брату

Предисловие

В те времена, когда историки смотрели на вещи проще, считалось, что падение Константинополя в 1453 году ознаменовало конец Средневековья. Сегодня мы слишком хорошо знаем, что река истории течет неостановимо и на ее пути не бывает преград. Нет такой точки, о которой можно было бы сказать, что именно там средневековый мир превратился в мир современный. Задолго до 1453 года в Италии и Средиземноморье уже набирало силу явление, получившее имя Ренессанс. И много лет после 1453 года средневековые идеи сохранялись на севере Европы. Еще до 1453 года первопроходцы начали разведывать океанские пути, изменившие всю мировую экономику, но открыты они были и Европа ощутила на себе их воздействие лишь через несколько десятилетий после 1453 года. Закат и гибель Византии, триумф турок-османов повлияли на эти перемены, однако их последствия не объясняются событиями исключительно одного года. Византийская культура оказала влияние на Возрождение, но еще за более чем полвека до 1453 года византийские ученые стали покидать свою нищую и ненадежную родину ради уютных профессорских кафедр в Италии, а греки, последовавшие за ними после 1453 года, в большинстве своем были не беженцами от нового ига иноверцев, а студентами и исследователями с островов, которые пока еще находились под контролем Венеции. Уже давно возрастающее могущество османов чинило помехи торговым городам Италии, но все же не погубило их коммерцию, разве что закрыло для них пути в Черное море. Завоевание османами Египта оказалось более пагубным для Венеции, нежели взятие Константинополя, и даже если захват султаном черноморских проливов нанес Генуе тяжелый удар, то не потеря внешней торговли, а ее шаткое положение в Италии обусловило ее падение.

Даже в широкой политической плоскости падение Константинополя мало что изменило. Турки и без того уже вышли на берега Дуная и угрожали Центральной Европе, и ни для кого не было секретом, что Константинополь обречен, что империя, фактически состоявшая из одного приходящего в упадок города, не может устоять против государства, чья территория охватывала большую часть Балканского полуострова и Малой Азии, против империи, энергично руководимой и располагающей самой эффективной военной машиной своего времени. Христианский мир, бесспорно, был глубоко потрясен падением Константинополя. Не обладая нашей возможностью делать мудрые выводы задним числом, страны Запада не сумели понять всей неизбежности турецких завоеваний. Однако эта трагедия никак не сказалась на их политике или, вернее, ее отсутствии в восточном вопросе. Одна только Папская курия была искренне удручена и действительно планировала ответные шаги, но вскоре и у нее возникли более насущные проблемы в собственном доме.

В силу всего вышесказанного может показаться, что события 1453 года вряд ли заслуживают отдельной книги. Но в действительности они представляли огромную важность для двух народов. Туркам захват древнего города императоров не только давал новую столицу империи, но и гарантировал прочность их положения в Европе. Пока им не принадлежал этот город, находившийся фактически в центре их владений, на перекрестке Европы и Азии, они не могли чувствовать себя в безопасности. У них не было причин бояться греков как таковых, однако крупный альянс христианских государств, опираясь на эту базу, все еще мог бы их оттеснить. Обладая Константинополем, они могли быть уверены в будущем. И после всех превратностей своей истории турки по-прежнему владеют Фракией и их позиции по-прежнему сильны в Европе.

Для греков падение Константинополя оказалось еще более судьбоносным. Для них оно стало настоящим завершением главы их истории. Великолепная цивилизация Византии уже сыграла свою облагораживающую роль в окружающем мире и теперь умирала сама вместе с умирающим городом. Но пока она еще не погибла. Среди убывающего населения Константинополя накануне его гибели все еще встречалось множество блестящих умов своего времени, людей, взращенных в традициях высокой культуры, уходившей корнями во времена Древней Греции и Рима. И до тех пор, пока император, наместник Бога, находился на Босфоре, любой грек, даже оказавшийся в неволе, с гордостью мог осознавать свою принадлежность к истинно православному христианскому сообществу. На грешной земле император мало что мог сделать для людей, но все же он оставался средоточием и олицетворением божественной власти. Когда же вместе со своим городом пал и император, пришло царство антихриста, и Греция была загнана в подполье, где выживала, как могла. Эллинизм не умер окончательно, и это дань нескончаемой жизнестойкости и мужеству греческого духа.

В этом повествовании греческий народ предстает трагическим героем, и именно эту точку зрения автор и старался передать. Эта история рассказывалась неоднократно. Она взволновала Гиббона, хотя и не настолько, чтобы заставить его забыть о презрении к Византии. На английском языке последним о ней исчерпывающе рассказал сэр Эдвин Пирс. Его рассказ о том, как велась осада, основанный на тщательном изучении источников и близком личном знакомстве с особенностями местности, по-прежнему представляет ценность, хотя в других отношениях благодаря современным исследованиям книга несколько устарела. Я чрезвычайно признателен автору за этот труд, который доселе остается лучшим повествованием о событиях 1453 года на каком бы то ни было языке. Со времен его опубликования множество ученых расширили наши знания по данному вопросу. В частности, вышло немало статей и эссе, приуроченных к пятисотлетию со дня этих достопамятных событий. Но, не считая книги Гюстава Шлюмберже, увидевшей свет в 1914 году и почти полностью основанной на сочинении Пирса, за последующие полвека ни на одном из западных языков не вышло ни единого исчерпывающего изложения хода осады.

В попытке заполнить этот пробел я с благодарностью воспользовался трудами многих ученых нашего времени, ныне здравствующих и уже покинувших нас. Я хотел бы особо отметить профессоров Закифиноса и Зораса. В том, что касается истории османов, мы в глубоком долгу перед профессором Бабингером, пусть даже его превосходная книга о султане-завоевателе и не содержит ссылок на использованные им источники. Для понимания раннего периода истории турок непревзойденной ценностью обладают работы профессора Виттека, а среди более молодых турецких ученых нужно упомянуть профессора Иналджика. Важным подспорьем для меня стала прекрасная книга отца Гилла о Флорентийском соборе.

В приложении 1 я привожу краткий обзор основных источников по истории рассматриваемых событий. Не все из них оказалось легко достать. Христианские источники собраны около 80 лет назад покойным профессором Детье в двух томах Monumenta Hungariae Historica – XXI и XXII, части 1 и 2, но, несмотря на то что эти тома были набраны, они так и не публиковались, вероятно, по причине большого количества содержащихся в них ошибок. Немногие из мусульманских источников легкодоступны, особенно для того, кто может читать османских авторов лишь медленно и с трудом. Надеюсь, что мне все же удалось проникнуть в их суть. Эта книга никогда не увидела бы свет, если бы не Лондонская библиотека. Также я хотел бы выразить благодарность сотрудникам читального зала Британского музея за их терпение и помощь. Я хотел бы поблагодарить и мистера С.Дж. Папаставру за его помощь в вычитке текста, а кроме того, старшин и персонал издательства Кембриджского университета за их неизменную снисходительность и доброту.

Примечание о транслитерации имен

Я не могу с уверенностью претендовать на какую-либо последовательность в передаче имен с греческого или турецкого языка. В транслитерации греческих имен я выбирал, как мне кажется, знакомую и естественную их форму. Для турецких имен я использовал простую фонетическую транскрипцию, кроме слов современного турецкого языка, в которых я придерживался их современного турецкого написания. Султана я называю его турецким именем Мехмед, а не Магомет или Мохаммед. Надеюсь, что мои турецкие друзья простят меня за то, что я называю город, о котором пишу, Константинополем, а не Стамбулом. Поступить иначе значило бы проявить чрезмерную педантичность.

Стивен Рансимен

Глава 1. Умирающая империя

В Рождество 1400 года король Англии Генрих IV устраивал пир у себя в Элтемском дворце. Дело было не только в религиозном празднике. Король хотел воздать почести высокому гостю. Этим гостем был Мануил II Палеолог, император греков, как его обычно звали на Западе, хотя кое-кто еще помнил, что именно он был истинным императором Римской империи. Мануил ехал через Италию и сделал остановку в Париже, где французский король Карл VI поселил его в специально отстроенном крыле Лувра, и профессоры Сорбонны восторженно приняли монарха, способного вести с ними диспуты с не меньшими, чем у них самих, искусством и ученостью. В Англии на всех произвели впечатление его величественные манеры и безупречно белые одеяния, в которые облачался он сам и его вельможи. Но, несмотря на все высокие титулы Мануила, принимавшие его государи испытывали к нему жалость, ведь он прибыл к ним в качестве просителя, отчаянно нуждаясь в помощи против неверных, наседавших на его империю со всех сторон. Адвокату Адаму из Аска, служившему при дворе короля Генриха, было мучительно видеть его там. «Я подумал, – писал Адам, – как печально, что великий христианский государь из-за сарацин принужден добираться с далекого Востока до самых отдаленных островов Запада в поисках помощи против них… Боже милостивый, – добавлял он, – что ныне сталось с тобою, древняя слава Рима?[1]»

В самом деле, от древней Римской империи осталась только тень. Мануил был законным наследником Августа и Константина, но уже много веков миновало с тех пор, когда константинопольские императоры могли претендовать на верность и подчинение римского мира. Для Запада они превратились всего лишь в правителей греков, византийцев, недостойных соперников тех императоров, которые возникли на Западе. До XI века Византия являла собою блестящую и могущественную державу, заступницу христианства от агрессии ислама. Византийцы исполняли свой долг уверенно и успешно, до тех пор пока в середине XI века с Востока не пришла новая мусульманская угроза – нашествие тюрок; в то время как Западная Европа дошла до такого уровня развития, что сама сделала попытку завоевательного похода в лице норманнов. Византии пришлось вести войну на двух фронтах в тот момент, когда она проходила через конституционные и династические трудности. Норманнов удалось отогнать, хотя и с потерей византийской Италии, но Византии пришлось навсегда отдать тюркам земли, откуда она черпала большую часть солдат и продовольствия, – равнины Анатолийского плоскогорья. С тех пор империя так и не могла вырваться из этого положения между молотом и наковальней, и оно вдобавок осложнялась тем явлением, которое мы зовем крестовыми походами. Будучи христианами, византийцы разделяли чувства крестоносцев. Но давний политический опыт научил их проявлять определенную терпимость к иноверцам и мириться с их существованием. Священная же война в том виде, какой представлял ее Запад, казалась им опасной и неосуществимой.

Правда, и они надеялись пожать ее плоды. Однако человек, находясь меж двух огней, может быть в безопасности, только если силен. Византия продолжала играть роль великой державы, когда, по сути, могущество ее уже было подорвано. Потеря источников новобранцев в Анатолии в период постоянных войн вынудила императора полагаться на иностранных союзников и чужеземных наемников, а те и другие требовали денежной оплаты и торговых концессий, причем в то время, когда внутренняя экономика империи была ослаблена утратой анатолийских сельскохозяйственных угодий. На протяжении всего XII века Константинополь производил впечатление столь богатого и блистательного города, имперский двор – столь великолепного, а верфи и базары – до такой степени переполненных товарами, что на императора смотрели как на могущественного властелина. Но мусульмане не испытывали благодарности к нему за то, что он пытался унять пыл Христовой рати, а крестоносцев оскорбляло его равнодушное отношение к священной войне, которую они вели. Тем временем неуклонно обострялись религиозные разногласия между восточным и западным христианством, уходящие корнями еще к самым истокам и усугубленные политическими событиями XI века, пока к концу XII столетия между церквями Рима и Константинополя не произошел открытый раскол.

Этот кризис пришелся на тот момент, когда армия крестоносцев, увлекаемая честолюбием своих предводителей, завистливой жадностью венецианских союзников и той ненавистью, которую отныне любой западноевропеец питал к византийской церкви, обратилась против Константинополя, захватила и разграбила его и построила на его обломках Латинскую империю. Четвертый поход 1204 года положил конец старой Восточной Римской империи как наднациональному государству. После полувекового изгнания в Никее, на северо-западе Малой Азии, императоры вернулись в Константинополь, и Латинская империя рухнула. Казалось, Византию ждет новая эра величия. Но восстановленная Михаилом Палеологом империя уже не была доминирующей силой на христианском Востоке. Конечно, она сохранила долю былого мистического влияния. Константинополь по-прежнему оставался Новым Римом, древней священной столицей православного христианства. Ее государь, по крайней мере в глазах Востока, еще оставался императором Рима. Но в действительности он был всего лишь одним правителем из многих, таких же или более могущественных. Кроме него, существовали и другие греческие государи. Восточнее располагалась Трапезундская империя Великих Комнинов, разбогатевшая на серебряных рудниках и торговле, что шла по стародавнему пути из Тебриза и глубин Азии. В Эпире возник деспотат правителей из рода Ангелов, который одно время соперничал с никейцами за отвоевание столицы, но вскоре полностью обессилел. На Балканском полуострове по очереди господствовали Болгария и Сербия. По всей материковой и островной Греции были рассыпаны франкские сеньории и итальянские колонии. Чтобы изгнать венецианцев из Константинополя, византийцы позвали на помощь генуэзцев – их пришлось наградить, и теперь генуэзская колония в Пере, или Галате[2], что напротив Золотого Рога, прибрала к рукам большую часть столичной торговли. Тучи сгущались со всех сторон. В Италии кое-каким владетельным князьям не терпелось отомстить за гибель Латинской империи. Славянские правители на Балканах мечтали примерить на себя титул императора. Лишь в Азии тюрки на время затихли; признаться, без этой передышки византийцам едва ли удалось бы уцелеть. Но вскоре тюрки воспрянут во главе с династией блестящих вождей – Османа и его преемников. Восстановленной Византийской империи, завязшей в путанице европейских дел, непрерывно находившейся под угрозой с Запада, требовалось больше денег и людей, чем она располагала. Она экономила на своей восточной границе, пока не стало слишком поздно и османские турки не сломили ее оборону.

Иллюзии рухнули. XIV век стал для Византии периодом политической катастрофы. Несколько десятилетий казалось, что великое сербское царство вот-вот поглотит всю империю. Провинции разоряла отбившаяся от рук банда наемников – Каталонская компания. Началась долгая вереница междоусобных войн, возникших как результат личных и династических распрей при дворе и обострившихся, когда в конфликт были вовлечены социальные и религиозные партии. Император Иоанн V Палеолог, царствовавший пятьдесят лет с 1341 по 1391 год, не менее трех раз лишался престола: один раз из-за тестя, другой – из-за сына, а третий – из-за внука, хотя свою жизнь он все-таки окончил государем. Страну терзали и опустошительные поветрия чумы. «Черная смерть» 1347 года, ударившая в самый разгар гражданской войны, унесла не меньше трети населения империи. Турки воспользовались бедами Византии и Балкан, чтобы переправиться за море в Европу и проникнуть все глубже и глубже, пока к концу века армии султана не дошли до самого Дуная, и Византия не оказалась полностью окружена его владе ниями. Все, что осталось от империи, это сам Кон стантинополь и несколько городов, рассеянных вдоль побережья Мраморного моря во Фракии и Черного моря на север до самой Месемврии, а также Фессалоники с окрестностями, несколько островков и Пелопоннес, где деспоты Мореи из младшей линии императорской династии сумели добиться некоторых успехов и отвоевать землю у франков. Отдельные латинские сеньории и колонии в тревогах выживали в материковой Греции и на ее островах. В Афинах пока еще правили флорентийские герцоги, а в Эгейском архипелаге – веронские сеньоры. На всех остальных территориях хозяйничали турки[3].

По капризу судьбы этот период политического упадка сопровождался всплеском активной и творческой культурной жизни, более чем в любой иной момент византийской истории. В художественном и интеллектуальном плане эпоха Палеологов являет собой нечто выдающееся. Мозаики и фрески начала XIV века в константинопольской церкви Христа Спасителя в Хоре отличаются такой энергией, свежестью и красотой, по сравнению с которыми итальянские произведения того же времени кажутся примитивными и грубыми поделками. Такие же шедевры создавались повсюду в столице и Фессалониках. Однако столь великолепная работа обходилась дорого. Денег стало не хватать. В 1347 году было замечено, что в венцах, которые надевали на коронацию император Иоанн VI и его супруга, вставлены не драгоценные камни, а стекло. К концу века, хотя еще создавались мелкие произведения искусства, только в провинциях, в Мистре на Пелопоннесе или на горе Афон еще строились новые храмы, но украшались они скупо. Но интеллектуальная жизнь, которая не требовала столь больших финансовых затрат, била ключом. Константинопольский университет был вновь учрежден в конце XIII века благодаря великому министру Феодору Метохиту, человеку прекрасного вкуса и учености; именно его покровительству церковь Хора обязана своим убранством. Он окрылил целое поколение замечательных ученых, последовавших за ним. Главные мыслители XIV века, такие как историк Никифор Григора, богослов Григорий Палама, мистик Николай Кавасила или философы Димитрий Кидонис и Григорий Акиндин, – все они какое-то время обучались в университете и находились под влиянием Метохита. Помощь и поддержку всем им также оказывал его преемник на посту главного министра Иоанн Кантакузин, хотя некоторые из них впоследствии порвали с ним, когда он узурпировал императорский венец. Каждый из этих интеллектуалов обладал своеобразным мышлением; их диспуты были так же темпераментны, как и их дружба. Они спорили, как это водилось за греками почти две тысячи лет, о сравнительных достоинствах Платона и Аристотеля. Они дискутировали из-за семантики и логики и в своей аргументации неизбежно вторгались в область теологии. Православная традиция с опаской относилась к философии. Добропорядочные церковнослужители имели доверие к философскому обучению. Они пользовались платоновскими терминами и аристотелевской методологией. Но их богословие было апофатическим[4]. Они утверждали, что философия не способна решить загадки Божества, ибо Бог по самой своей сути непостижим для человеческого ума. Проблемы возникли в середине XIV века, когда некоторые философы под влиянием западной схоластики атаковали традиционную теорию религиозного мистицизма; и ее защитникам пришлось поэтому сформулировать свою доктрину и заявить о вере в нетварные энергии Бога. Она вызвала ожесточенные споры, разделив на два лагеря друзей и единомышленников. Учение об энергиях в основном поддержали монахи, как правило противники рассудочного начала. Главный выразитель их взглядов Палама, чьим именем часто и называют это учение, был мыслителем выдающегося ума, но не склонным к гуманизму. Среди его союзников, однако, оказались такие интеллектуалы-гуманисты, как Иоанн Кантакузин и Николай Кавасила. Их победа, вопреки тому, что часто утверждается, не была торжеством обскурантизма.

Надо всем господствовал вопрос, касавшийся не только богословов и философов, но и политиков. Это был вопрос унии с римской церковью. Раскол теперь стал окончательным, и триумф паламизма углубил эту пропасть. Но многие государственные мужи Византии считали очевидным, что империя не выстоит без помощи Запада. И если эту помощь можно получить только ценой подчинения римской церкви, то греки должны подчиниться. Михаил Палеолог пытался воспрепятствовать планам Запада по восстановлению Латинской империи тем, что от имени своего народа заключил унию с Римом на Лионском соборе. Большинство византийцев встретили его действия с гневом и возмущением, а когда опасность миновала, его сын Андроник II отменил унию. Теперь же, когда империю со всех сторон окружали турки, положение стало куда более опасным. Уния была необходима уже не для того, чтобы откупиться от недругов-христиан, а чтобы приобрести друзей для борьбы с куда более грозным врагом-иноверцем. На православном Востоке не существовало такой силы, которая могла бы прийти на помощь Византии. Государи дунайских стран и Кавказа были слишком слабы, им самим угрожала страшная опасность, а Русь была слишком далеко и решала собственные проблемы. Но станут ли католические государи спешить на помощь к тем, кого считают раскольниками? Не посчитают ли они турецкое нашествие Божьей карой за раскол? Обдумывая все это, император Иоанн V лично признал папское владычество в Италии в 1369 году. Но он благоразумно отказался говорить от имени своих подданных, хотя надеялся – как оказалось, напрасно – убедить их последовать его примеру.

Ни Михаил VIII, ни Иоанн V не были богословами. Для них обоих политические выгоды унии перевешивали все остальные соображения. С точки зрения теологии проблема была сложнее. Восточное и западное христианство издавна расходились в области богословия, богослужения и церковной теории и практики. Сейчас же их разделял главный теологический вопрос – об исхождении Святого Духа и добавлении католиками слова «филиокве»[5] к Символу веры. Были и другие, не столь важные вопросы. Недавно санкционированное учение об энергиях было неприемлемо для Запада. А западный догмат о чистилище казался Востоку самоуверенным до чванства. В литургической сфере главные разногласия вызывал вопрос, какой хлеб использовать в таинстве евхаристии – пресный или квасной. То, что на Западе причащались пресным хлебом, восточным христианам казалось иудейством и неуважением к Духу Святому, ведь именно его символизировала закваска. Такое же пренебрежение проявляли католики и тем, что отказывались признавать эпиклезу, призывание Святого Духа, без которой, по мнению Востока, хлеб и вино не могли считаться полностью освященными. Споры велись из-за причастия под обоими видами для мирян и безбрачия священников. Но самое фундаментальное противоречие относилось к сфере церкви. Признавать ли за римским епископом только почетный примат или же абсолютное первенство в церкви? Византийская традиция придерживалась давнего убеждения в харизматическое равенство епископов. Ни один, даже наместник святого Петра, не имел права навязывать другим свою доктрину, как бы глубоко его ни почитали. Определять вероучение мог только вселенский собор, на котором, подобно Пятидесятнице, представлены все епископы церкви и вдохновлены низошедшим на них Святым Духом. Слова, прибавленные Римом к Символу веры, возмущали и шокировали Восток не только с точки зрения богословия, но и потому, что они односторонне изменили формулу, освященную Вселенским собором. Кроме того, восточная традиция не могла признать административную и дисциплинарную власть Рима, полагая, что такими полномочиями обладает только пентархия патриархов, в которой Рим был старшим, но не верховным членом. Византийцы глубоко уважали свои традиции и богослужебные обряды, но их принцип икономии, который советовал не обращать внимания на мелкие различия в интересах гладкого управления Домом Божьим, допускал для них некоторую гибкость. Римская же церковь по самой своей природе не могла так легко идти на уступки.

Византийские мыслители разделились. Многие из них были слишком верными сынами церкви, чтобы рассматривать вариант унии с Римом. Но многие другие, особенно среди философов, были готовы признать первенство Рима при условии, что их Символ веры и обряды не будут всецело осуждены. Для них наивысшую важность представляло единство всего христианства и христианской цивилизации. Кто-то из них побывал в Италии и увидел, как там кипит интеллектуальная жизнь. А еще они узнали, как высоко теперь ценятся греческие ученые, если приезжают как друзья. Около 1340 года Димитрий Кидонис перевел на греческий труды Фомы Аквинского. Схоластика Аквината привлекла многих греческих мудрецов и показала им, что итальянской мыслью не стоит пренебрегать. Они хотели укрепить интеллектуальные связи с Италией, и это желание было взаимным. Все чаще и чаще им предлагали выгодные профессорские кафедры на Западе. Идея интеграции византийской и итальянской культуры становилась все более привлекательной; и если греческие традиции не пострадают, так ли уж важно, подчинится ли греческая церковь Риму, учитывая все то уважение, которым пользовался Рим в прошлом, и великолепие итальянской культуры в настоящем?