Приключения Мирошки

– Вопросы ещё есть ко мне? – резюмирует директриса и возвращает меня в реальность.

– Есть, – говорю я, – Где мыть ребёнка каждый день?

И снова – по кругу. Что каждый день – нигде. Через день – в бане. Что «гигиеническая комната» только на случай «критических дней» у девочек.

– У меня тоже девочка, – заявляю я.

– Ну и что!? – слышу сногсшибательный ответ.

Ну, тогда я не знаю, чем крыть. Цивилизованного разговора не получается. И представляю себе, как до конца смены я продолжаю выполнять операцию «помойся, во что бы то ни стало и не будь застуканным», потому что знаю, что медсестра, если будет на месте, обязательно пустит. Она то пустит, а начальник смены – сечёт! А через день – баня. Или по ушам ездят? Почему её неделю не было? Но, честно говоря, ничего из этого меня не радует. Совсем. Эти мысли пролетают у меня в голове одной секундой. А директриса снова открывает рот, чтобы сказать:

– Если кого что-то не устраивает, – пожалуйста, мы не держим!

– Хорошо, – говорю я, – Вы меня увезёте из лагеря или мне самой? – спрашиваю я и представляю как я на велосипеде волоку всю свою ручную поклажу (а это большая сумка, несколько маленьких и штатив для фотоаппарата. Брала для творческих занятий). А ещё Мирошка. На багажник или на раму? Двадцать семь километров по трассе. И ужасаюсь!

– Сегодня не увезем – завтра! – отвечает директриса.

Я снова говорю «Хорошо», поднимаюсь и выхожу. По дороге вспоминаю, что не сказала присутствующим «Прошу прощения» и досадую на рассеянность. Отправляюсь к себе.

Только бы Мирошка не расстроилась. Как сделать всё быстро? Без истерик, без любопытных глаз, без лишних разговоров? Вхожу в комнату и включаю соображалку. Я ни за что не останусь здесь до утра! Но как смыться сегодня?

Оля! Тётя Оля! Если она не уехала в свою Германию – наверняка, поможет! И я хватаюсь за телефон. Всего двадцать семь километров! На машине – 15 минут. Дозваниваюсь! Да, Оля дома, какое облегчение! Сейчас приедет. Согласилась сразу. Только переспросила: «Ты точно решила?» Уж что-что, а решения я принимать умею.

Наспех собираю вещи. Хорошо, что постирушки не успела отнести к дальнему корпусу – запихиваю мокрые вещи в дополнительный пакет. Всё-таки, хорошо, что не своим ходом.

Испытываю облегчение. Голова трезвая. Что-то в этом лагерном отдыхе было не так. Как бы я себя не убеждала в обратном. Но уже завтра – я понимаю – начнутся трудности: прямо сейчас я безработная, доходов и вариантов приработка – нет. В лагерь я поехала с надеждой – пристроить себя и дочь на какое-то время. Чтобы – где жить и что есть. Значит, – нужно будет этом думать снова уже завтра. Но!

Свобода для меня превыше всего! Чувствую это. Радуюсь за своё решение. Умиляюсь решительности. Свобода выбора, верность себе и умение отстоять своё мнение. В голову лезут ещё какие-то «лозунги» – отгоняю. Давай без пафоса, дорогуша. Без водевиля. Поближе к жизни. Главное, – как бы слинять, чтоб дети не видели? Чтоб без проводов и громких слов прощания. Не хочу травмировать детскую психику. И свою – тоже. А завтра они уже не вспомнят. Короткая у детей память.

Забегаю в домик, где дочкин отряд, спешно собираю её вещи. Мирошка не очень понимает, что происходит, пытается выспросить.

– Мам, ты куда? Ты зачем собираешь все вещи?

Молчу как Штирлиц. По местной традиции. Признаюсь только, что скоро приедет тётя Оля – девочка рада. Ну и славно. Никак не могу найти дождевик.

– Где твоя сиреневая куртка и сапоги, – кажется, я уже готова оставить половину вещей здесь, если не найду.

– Не знаю, – задумывается Мирошка и убегает искать ещё где-нибудь.

Мимо меня туда-сюда ходит женщина «Что за жизнь такая» – Мирошкина первая воспитательница. Чувствую, что одна из докладных – её рук дело. Догадываюсь, что о моём отъезде она тоже знает. Не знаю, как вести себя при ней. Сначала думаю, что скажу, что знаю про докладные, потом – передумываю. Зачем? Женщина сделала, как считает нужным, правильным, не виню её. Ухожу со спокойным сердцем. Нужно собрать мои собственные вещи. Мирошка пока с отрядом.

Снова в своих апартаментах. Вещи собраны – мои и Апельсинкины. Ничего не хочу оставлять после себя, сбегаю по интеллигентному. Последний штрих. Снимаю постельное белье и направляюсь к «самой старшей начальнице», завхозу – другими словами. Вежливо и с улыбкой сдаю грязные тряпочки. Проверяет и пересчитывает. Отлично – ничего не должна! А дело уже к позднему вечеру. Когда ж доберёмся? Звонит Оля – ура, уже здесь!

– Оля, мы сейчас!!! – ору радостно в трубку.

Последний заход в столовую – дочь лопает второй ужин, нужно её забрать. У самой никакого аппетита. Столовая полна народу. Придётся забирать при всех. Стараюсь быть незаметной. Проскальзываю между детьми к столику Апельсинки. Прошу дочь предупредить своих об уходе и устремляюсь к выходу. И тут ко мне наперерез бросаются две воспитательницы. Чую неладное. Теряюсь, куда бы скрыться…??

Как и опасалась… Начинаются уговоры. Искренние и трогательные. Слушаю. Всё понимаю. Жалею девчонок, что зря тратят энергию.

– Ты возьми один день выходной, подумай – и возвращайся, – говорит одна.

– Будь выше этого, доведи дело до конца, к тебе дети привыкли, как они без тебя? – перебивает с пафосом другая.

Куда в нашем деле без пафоса? Мы – педагоги – знаем, чем крыть, и на какую мозоль давить. Но детскую психологию хорошо знаю – быстро привыкли, быстро отвыкнут, поэтому этим аргументом не убеждаюсь. И вместе с тем понимаю, что нет таких аргументов, которые бы меня заставили сейчас остаться. Кажется, я готова была к этому отъезду с первого дня. Интуиция?

– Девочки, я всё понимаю, но – нет! Как вам объяснить? У меня мозг устроен иначе… у меня цели другие… мне некомфортно всё это… разборки, жалобы, докладные…

На секунду я представляю себе, что осталась. Гипотетически. Ещё представляю ежедневные замечания, оговаривания и слежку – нет! Я не готова засорять свой астрал эмоциональным мусором. Но как это объяснить? Просто, если есть возможность избежать пребывания в негативе – я предпочитаю избежать. Понимаете?

Первая воспитательница говорит что-то ещё. Кажется, про то, что все люди разные. Вернее, не кажется, – так и говорит. Но я не хочу быть жертвой и не хочу жалости, я улыбаюсь и продолжаю пятиться к дверям. И тогда говорит вторая:

– Мне в первый или второй день сказали написать докладную. Я до сих пор себя чувствую неловко….

В моей голове щелкает и я на мгновение удивляюсь. Она тоже написала? Не может быть! И… ещё больше убеждаюсь в правильности своего выбора. И вспоминаю Сапкоса из «Сахарного ребёнка».

– Кто вожатую слушает, а у кого и своя голова есть …, – говорил он.

– Я прощаю тебя, – глажу руку Тане (её зовут Таня). И понимаю, что говорю пафосные вещи.

Мне становится стыдно и не по себе. Что я тут устроила?! Не хватало ещё, чтобы людей мучило чувство вины после меня. Нет, я не останусь. Лучше уеду. Не хочу больше никак разговоров. И признаний. Лучше – неведение.

– Ты, как только ушла, Игорь Владимирович первый же сказал: «Это не дело, что педагог уезжает!» – продолжает первая (Лена) скороговоркой рассказ про тот самый педсовет.

– Да-да, директорша как ушла, мы так до конца всё и обсуждали, что тебе нельзя уезжать, – дополняет информацию Таня.

Значит, при директорше не обсуждали, щелкает у меня в голове повторно. Побоялись. Не понимаю этих людей. Читала как-то про иерархию на западе и востоке. На востоке начальству не смеют возражать, а, к примеру, в Америке – наоборот, дистанция между людьми на работе меньше. На равных почти. У нас, конечно, не Америка, но… Надо срочно делать ноги! Бог его знает, что ещё ожидать от таких высоких отношений. Но почему-то продолжаю стоять и слушать. Зачем? Тешу самолюбие? Жду, что все одумаются? И скажут – это нелепое недоразумение, мы ничего не писали на тебя…Мирошка уже несколько раз нетерпеливо дёрнула меня и за руку, и ногу.

– Там тётя Оля ждёт, ну пойдем уже!

– Спасибо, девочки, всего хорошего, – решаюсь, наконец, покончить с этим и устремляюсь я к выходу.

В комнате – опять испытание. Девочка (уборщица домиков) из соседнего номера – никогда не заглядывала, а тут …

– Ой, Вы уезжаете? Что-то случилось? Вы плакали?

– Ничего не случилось. Уезжаю. Не плакала, – говорю я искренне и правдиво. И хватаюсь за сумки. Нужно всего лишь донести до ворот. Дальше – свобода! Девочка вызывается помочь. Славно!

Топаем по улице. Дети кричат в след – они как раз вышли из столовой – спрашивают – Вы куда? Отвечаю невнятно. Что-то себе под нос. В надежде, что не расслышат. И прибавляю ходу. Спешу изо всех сил. Совсем не хочется показных зрелищ. Фухх, я за калиткой. И тут…

Позади кто-то вскрикивает – оборачиваюсь – стайка ребят несётся мне вслед с воплями:

– Не уезжайте! Пожалуйста! – это Таня с Леной постарались. Хотели как лучше, разумеется.

Ну вот, хотела незамеченной… Не вышло. Дети, минуя калитку, подлетают большой кучей и облепляют меня со всех сторон. Целый отряд. И просят, просят, просят остаться. Начинаю кукситься от слёз. И не очень понимаю, как остановить это безумие. Единственное, чего хочется – это провалиться сквозь землю.

И вновь «выручает» начальник смены. Со строгими глазками на лице и руками в карманах он неожиданно вырастает где-то сбоку (надо же, каков – снова следит?) и чего-то гневно кричит. Догадываюсь – дети вышли за территорию лагеря. Ну…, на самом деле – нет. Это только калитка, отделяющая от хозпостроек. И всё ещё территория лагеря. Но всё равно хорошо, что ругает. Вовремя. Мне на руку.

– Вас ругаю, – говорю девочке-вожатой, она стоит передо мной.

– А, всё равно! – дерзко отвечает она.

И я приятно удивляюсь её ко мне расположению. Но крики начальника смены всё же приносят результат. Потому что дети как-то неожиданно и сразу отступают. Послушные – отмечаю про себя. Иерархия. Дети, есть дети. Даже хорошо, что послушные. Но одна девочка словно не слышит и продолжает на мне висеть. Это Лера. Прошла всего неделя, а она так привязалась! Мы много времени провели вместе – готовили рубрику на утреннюю линейку. В голове пролетают воспоминания своих влюблённостей в учителей, воспитателей и просто в хороших взрослых. Прижимаю девочку крепче и отпускаю.

– До свидания, Лера, – говорю и смотрю на Апельсинку.

Она стоит совсем рядом, стоит и умиляется. А обычно ревновала, если кто-нибудь из ребят показывал свою симпатию. Потом, когда дети отходят, с восторгом говорит:

– Мама, а тебя все тут любят!

Не знаю – радоваться этому или огорчаться. Пожалуй, всё-таки, – радоваться. Мысленно благодарю своего спасителя – начальника смены с руками в карманах, восхищаюсь детской наблюдательностью и, что есть силы, шлёпаю к воротам, волоча за собой сумки. Ойй, мне же ещё за велосипедом возвращаться! К этим же постройкам. Очень надеюсь, что дети к тому моменту уже уйдут в корпуса.

– Привет, Оль! – радуюсь подруге-выручательнице, – Германия подождёт? – Оля улыбается, она всё видела. Наше прощание. Стайку детей.

– Ага, подождёт! Завтра нас на поезд проводите, – радуется она своей выгоде.

Грузим вещи. Тётя Оля предлагает пристроить и велосипед. И даже проводит какие-то манипуляции с багажником и убиранием сидений. Но я решила Апельсинку отправить машиной, а сама проветриться на железном коне. Мне нужно подышать головой. И подумать. Но из вежливости я позволяю попробовать пристроить велик в багажник. Но у Оли, увы, не джип.

– Осторожно, не поцарапай! – беспокоится она за обшивку машины.

Но какое там! Велосипед – не резина – сложился, растянулся. Как говорят хохлы: «Нэ лiзэ!». Достаю его обратно и возвращаю на землю. Объятия на прощание. А на часах уже десятый.

– Так-так, час… два… это я приеду – вы уже спать будете? – спрашиваю.

– Ой, вряд ли, – заверяет подруга. – Разве они уснут. – Это она про мою Апельсинку и своего сына. Они же тоже полгода не виделись.

–Тогда ждите! Буду!

Дочь отправляется домой с комфортом и вещами в машине. А я сажусь на своего железного коня…и

– Свабода! Свааааабоооооодаааааааа! Свааааааааааааааааааааабооооооооооооооооооодааааааааааааааааааааааа! – ору на весь лес и кручу педали что есть сил….

Белый туман, мой зефир, молочное облако, ковёр-самолет раскинулся вдоль дороги. Как на заказ. Устроил персональное прощание. На этот раз останавливаюсь, чтобы сфотографировать. Хотя бы на телефон. Стремительно смеркается. От этого немного не по себе. Но собственный поступок предаёт мне столько сил, что я уже ничего и никого не боюсь. Отчётливо понимаю это. И принимаю в себе нечто новое.

По обочине пыжится Иван-чай. Яркий фиолетовый – исключительно хорошо сочетается со свежей зеленью! Хоть и вкус у него … фу, тошнотворный. На любителя. Ещё несколько раз останавливаюсь, чтобы сфотографировать окружающие красоты – кто знает, когда я в следующий раз выберусь из города. И любуюсь, любуюсь, любуюсь…

А через полтора часа – всего полтора часа – я на месте. Дети не спят, меня ещё не ждут – я неожиданно рано. Наверное, от эмоций у меня включился дополнительный двигатель, и я преодолела путь в обратную сторону в два раза быстрее.

– Ты хорошо подумала? – спрашивает подруга снова и заваривает мне кофе.

Это я попросила – хочу не спать всю ночь. Выпиваю две чашки. У меня аффект от поступка или я надышалась свежим воздухом?

– Здесь, в городе теперь справишься? – продолжает подруга.

Улыбаюсь. Я думала об этом всю дорогу. И я поняла себя ещё больше. Я сделала правильный выбор. Теперь я знаю, что такое – взять ответственность за себя и свои поступки. Теперь я знаю, что такое ответственность. И я справлюсь.

История седьмая. ВШИВАЯ

(Навеянное детством мамы Мирошки)

Помню, как мы сбегали с мамой из лагеря. Чемодан бросили, ни с кем не попрощались. В середине смены.

Он назывался «Дзержинец» – лагерь для детей милиционеров. С хорошим расположением – за городом, в соснах. Но моя мама – не милиционер. И папа – тоже. Даже приблизительно. И не были никогда ими. В этом лагере я очутилась по блату. Семейному. Мамин брат – был как раз милиционер. Заслуженный работник органов. Как говорила мама – в погонах и при статусе. Вот он маме и подогнал путёвку. Хотел как лучше. А получилось как у нас с Мирошкой. Примерно.

Помню, когда я узнала, что поеду на смену за город, я начала мечтать. О чём? О волшебстве, конечно! Как я – такая вся распрекрасная – пользуюсь успехом у мальчиков, которые на меня заглядываются, и уважением – у девочек, которые со мной советуются. И всё должно было быть именно так.

Наверняка, у мамы тоже были свои приметы. Она нарядила меня в самое лучшее платье. Не знаю, откуда оно у меня и взялось по этому случаю – я его никогда раньше не видела. Голубенькое такое, нежное, с цветочным принтом – какие-то бежевые крошечные бутончики по всему подолу, на рукавах-фонариках и даже на поясочке. В общем, я в самом деле была распрекрасная. Вот только платье это я в лагере больше так и не надела. Как сняла по приезду, так и не видела больше. А кто его стирать будет? Маркое такое. На дворе советское настоящее – стирку из лагеря увозят в какую-то прачечную, назад всё возвращают в мешках вперемешку, а раздают на вечерних линейках.

– Чьи штаны? Трусы? Платье? Не подписано! В сторону! – кричит дежурный по тряпочкам. И раздаёт одежду тем, кто узнал свою. А если никто не узнал – то … пиши, пропало.

В общем, про платье я ничего не помню больше. А кроме него у меня ничего распрекрасного в этом «Дзержинце» для детей милиционеров так и не случилось.

Перед самым отъездом мы с мамой, как и все ребята, проходили комиссию. Помню, как мне голову проверяли. На педикулез. Долго так. Роются чего-то у меня там, ищут. Мама насторожилась.

– Это мы голову яйцом моем. Укрепляем, – говорит, – Наверное, плохо смылось.

А я подумала – что ж они, гнид от яичного белка отличить не могут? Вернее, я тогда ничего «такого» не подумала. Подумала много позже, а тогда – нет. А что о ерунде думать? Я просто не придала значения. А зря.

Так вот. Началось всё с этого дурацкого яичного белка. Уже в лагере, когда мы вышли из автобуса, нас почти сразу стали распределять по отрядам. А зачем распределяли, спрашивается? Всё равно потом всех привели в один общий барак – это такой большой деревянный сарай с перегородкой между мальчиками и девочками. Хотя, наверное, были и другие бараки, с другими отрядами. Я не успела понять. И не успела рассмотреть, всё так стремительно произошло.

И вот начинаем мы жить в этих бараках. Еще дня не живём, а у нас уже проверка по тумбочкам. У меня бабушкины пирожные забрали. Из овсяных хлопьев. Уж как я их любила! Изо всех сил бабулю упрашивала, чтобы мне с собой сделала. Она не хотела – знала же, что я не съем. Не успею. Вот и не успела. А еду в тумбочке никак нельзя в лагере держать – антисанитария! Вот и конфисковали. Это забрали, значит. Просто, я в лагере для детей милиционеров, поэтому и говорю такие слова. Употребляю. Специальные. Профессиональные.

Пирожные конфисковали, конфеты – тоже, с чем дружить с девочками? С чем знакомиться? А знакомиться – самое время! Ну, мы и начали. Уж не помню как, но многие подружились. Не со всеми, конечно – это просто невозможно: если встать у крайней кровати и посмотреть в ряду на последнюю, то получается очень много. Я даже не знаю, сколько. Это о том, что отряд был очень большой. А дружба – вопрос интимный (это не милицейское слово. Точно не милицейское! Ну, – ладно!), дружить можно вдвоём, втроём… Как-то так. А не всеми койками.

Вот и появились у меня подружки. Хоть и без конфет. Пришлось постараться. А у меня характер такой – я много не говорю, больше слушаю. И присматриваюсь. А если говорю, то наивная до невозможности. Лишнее могу сказать по этой своей наивности. Ну и сказала. Поделилась с подружками «про смешное» – что медсестра яичный белок со вшой спутала! Хотела как лучше – повеселить, над медсестрами посмеяться. Веселье вместо сладкого. Вот, глупая! Девочки посмеялись, а я обрадовалась, что нашла единомышленников. А они то, как раз, и не по этому поводу смеялись.

В нашем отряде была девочка одна. Мне совсем непонятная. Однажды коленку содрала – совсем немножко – пятнышко, а визгу было! Оооо! Истерика целая. И что-то я там ей или сказала, или посмотрела не так – не помню. Скорее всего, посмотрела. Я ж не говорю обычно. А смотреть – это моё коронное. Я бывает – так посмотрю, что мурашки у того, на кого смотрю. Это называется «говорящий взгляд». И коленки у меня – все в кровь сбиты. И пальцы на ногах. Я босая всё лето люблю на даче ходить. И вообще, я падаю часто, спотыкаюсь. И что – орать каждый раз? Вот я и не поняла её истерики. А девочке этой мой «говорящий взгляд» не понравился. Это я потом догадалась. По всяким событиям последующим.

Рядом со мной другая девочка спала. У нас кровати рядом стояли. Она на следующий день, утро то есть, с кровати вставать не хотела. Все уже встали, а она лежит. И – ни в какую. Вожатая уже ругается, стянуть её хотела. И тут все увидели…

А над девочкой никто и не смеялся. Все стали сочувствовать. Особенно эта, которая с коленкой. Так и ходит вокруг, так и ластится. Успокаивает.

– Ничего, с каждым случиться может. Дай, посмотрю, – и лезет простыню поглядеть.

Я ей говорю:

– Ты куда?! – и придерживаю за край.

Чего глядеть то – и так всё ясно?! А девочка, с которой случился этот казус – смотрю, благодарным взглядом меня одаривает. А та другая – снова мною недовольна. Второй раз. А я значения не придала – и снова зря.

Потом почти ничего не помню, как было. Помню, гоняли они меня. Выгоняли, в смысле. В барак не пускали, на территорию отряда не пускали – я пряталась на соседней. На лавке сидела целыми днями. Но это ещё ничего – я от одиночества никогда не страдала, мне с самой собой всегда неплохо было. Просто они меня дразнить начали.

Обидно очень. «Вшивая».

– Эй, вшивая, – куда пошла?

– Пошла отсюда вон, вшивая!

А какая я вшивая – это яичный белок?! Я же сама им сказала. Подружиться хотела. Пошутила. И вот.

Так и просидела полсмены. Маму ждала. В те времена родителей в лагерь детей навестить только по расписанию пускали – в особенные дни. Родительские. И дождалась.

С мамой из лагеря мы сбегали почти галопом. Чемодан бросили, ни с кем не попрощались. Там где-то старшая вожатая застряла, долго не приходила, мы и не стали ждать. Плюнули. Вещи в мамину сумку запихнули, и ещё в какую-то – что не влезало – и уехали.

Хорошо, что мама приехала. Просто так. Мы не договаривались. Как чувствовала. И даже не на родительский день. Как её пустили? Еле нашла меня. На чужой территории. Я ей всё и рассказала. И разрыдалась.

– Мама, что я такого сделала? Почему они так?!

– А поехали домой! – сказала мама и обняла меня. Крепко-крепко.

P.S. Уезжать из лагеря спешно, – это наше семейное.

Ещё я запомнила этот день по мороженому. Уже в городе мама привела меня в кафе и купила мороженое. Это был настоящий праздник, потому что мы в кафе никогда, никогда-никогда не ходили! Наверное, моё горе было настолько сильным, что мама решила разбавить его хоть какой-то радостью.

Вот так в нашей жизни – горе чередуется с радостью. И то и другое мы причиняем друг другу сами. Вкус ванильного мороженого с тех пор напоминал мне сосновый бор, а голову я больше никогда яйцом не мыла. А зря – для волос полезно.

История восьмая. СТИХИЙНОЕ БЕДСТВИЕ

Неделю мы жили просто изумительно! Не считая нескольких сцен на тему «Мама, я хочу обратно», «Мама, погуляй со мной, поиграй со мной, всё делай со мной», «Мама, я хочу к бабушке, я хочу к папе, я хочу… куда-нибудь уже хочу» и «Это что же, на мой день рождения теперь совсем никто не придёт?!». При всём при том, что день рождения у Мирошки наступал только через две недели. Но она всё рассчитала и почему-то решила, что никто не придёт. Именно на её день рождения – никто.

Сразу же по возвращению из лагеря я уставилась в компьютер. У меня была такая работа замечательная – богом благословленная и людьми одобренная – называется «Сама себе начальник». Чего заработаешь – то и твоё. Хошь – гуляй, а хошь – работай. Надсмотрщиков – нет, контролёров – нет, обеденного перерыва – нет. Ляпота! Денег, правда, – тоже нет. Но, всё равно, – ляпота!

Я уставилась в компьютер. А Мирошка уставилась мне в спину.

– А сколько время?

– А когда вечер?

– А мультики утром или потом?

– Есть хочу!

– Хочу гулять, но только с тобой!

– Давай мультики вместе посмотрим!

Ну, и так далее – на меня посыпались вопросы и предложения о моём досуге и времяпровождении. Моя спина всё это слушала, а моя лицевая часть извергала нелицеприятные ругательства. Непечатные. Не буду уточнять, какие. Приведу печатные.

– Милая, если я буду с тобой гулять, мультики смотреть, разговаривать, – у нас нечего будет… жрать!!!

Да-да, я так и говорила. Искромётно и находчиво. Вернее, доходчиво. Доходчиво для любого другого ребёнка, но не для моего. Для моего аргументов хватало ровно на час. Вру, – на половину часа. По его истечению Мирошка снова обращалась к моей спине.

– Я хотела сказать, – она повышала голос, реагируя на мой напрягающийся затылок, – Выслушай меня до конца! Я только хотела сказать, то есть спросить – а через сколько дней у меня день рождения?

– Сама посчитай, тебе уже восемь лет! – негодовала я и пыталась вернуть убегающую мысль и сосредоточиться на работе.

– Восемь мне будет через 14 дней! – как то слишком быстро сориентировалась Мирошка.

Постоянное рассредоточение выводило меня из творческого потока мгновенно, а возвращаться приходилось по одной и той же схеме: напряжение, расслабление, музыка и … меня нет. А прыгать из «меня нет» и «обратно» было довольно болезненно, но Мирошке пока такого не объяснить. И вот, «я есть». И я уже рррычу!

– Пожалуйста, займись чем-нибудь полезным! Порисуй, почитай, повырезай, – говорила я своё коронное. Общемамошное и общепринятое заезженное. Не по-мо-га-ло!

– А ты мне подаришь подарок?

– А мы пойдем в кафе?

– А ты купишь мне такие свечки специальные для торта?

– А что ты мне подаришь?

– А мы с самого утра будем праздновать?

– А ты работать не будешь в мой день рождения?

– Рррр, – это уже мои слова, я здесь.

А Мирошка хлюпает носом и ложится на диван. Демонстрация мне обиды на лицо. На лице и во всё лицо. Ну что ты будешь делать?!

– Милая, мне работать надо! Если я заработаю, я всё куплю! Дай мне, блин, заработать! – говорю я со смесью вкрадчивости и убедительности.

– А сколько ты уже заработала?

– А на что хватит?

– А можно я сама выберу?