Снимать штаны и бегать

– Что-то не нравится мне это у-у-ух! – Василий многозначительно посмотрел на Кирилла.

– Это в тебе, Вася, мракоборец говорит! – нравоучительно заметил Кирилл. – Ты поменьше с темными силами борись и хвостом воображаемым пореже размахивай. Лучше почаще обращайся к реальным фактам.

Голомедов повернулся к Харитону Ильичу:

– А факты у нас такие. По всем нашим замерам, выборкам и опросам общественного мнения узнаваемость у вас, Харитон Ильич, близка к абсолютной. Антирейтинг незначительный. Положительный рейтинг – где-то в районе 65-ти процентов, и имеет все тенденции к росту. Словом, кандидат у нас выходит ровно такой, какого хотел заполучить народ на фокус-группах.

Конкуренты, похоже, остались за поворотом. Хохловцева митингует, но без особого успеха. Дрисвятов доказывает, что не верблюд. Неизвестный кандидат Болдырев пока никак не проявил себя. Вполне возможно, он уже понял, какой контрудар ему нанесен, и просто не решится начать игру. Следовательно, если мы продолжаем греть тему с патриотизмом, выборы остаются за нами!

Многое из сказанного Харитон Ильич не понял, но главный смысл уловил и покраснел в тон поросенку, вышитому на салфетке под чайником. Скульптор Сквочковский, тонко прочувствовав его настроение, решил, что настал момент ковать железо.

– Скажите, ну а теперь то – после такого творческого успеха – я могу надеяться?

– А? – с неохотой оторвался из своих радужных грез Харитон Ильич.

– Я говорю, надеяться я могу? На звание «Почетного гражданина»?

Грозовые тучи тут же набежали на лицо Зозули. Он надул щеки и встопорщил усы. Но его опередил Голомёдов.

– Надеяться вы можете! – сказал он с циничной усмешкой. – Надежда – дело святое. Но сразу вам скажу, надеетесь вы безрезультатно.

Сквочковский выпучил глаза и подавился чаем.

– Андриан Эрастович! – воскликнул Голомёдов. – Будьте умницей! Кандидатура Почетного гражданина уже согласована и утверждена.

– Но… Мне обещали… – промямлил скульптор, все еще не желая расставаться с надеждой.

– Что ж, Андриан Эрастович. Мы обещали. Но обстоятельства оказались сильнее нас!

Сквочковский помолчал, подобрался и, прищурив глаза, заклокотал по нарастающей.

– Но я… Вы… Вы даже не подозреваете, какой скандал я могу устроить! Я обращусь в прессу. Этот ваш липовый генерал один чего стоит!

– Можете. Но не будете, – спокойно оборвал его Голомёдов. – Посудите сами, Андриан Эрастович! Этот генерал – практически ваш родственник и благодетель. Благодаря ему вы – один из самых известных людей в городе. Пресса вот уже месяц только о вас и вашей работе говорит. К вам пришла заслуженная слава. Сегодня вы – самый раскрученный скульптор Славина. Неужели вы оттолкнете успех обеими руками?

Если вы поднимите скандал, кем вы будете? Героем-разоблачителем? Нет! Вы будете шулером и соучастником аферы! Не боитесь, что люди вам в глаза начнут плевать? Подумайте, второго шанса подняться на вершину Фортуна вам может и не предоставить!

Сквочковский вдруг отчетливо понял, что Голомёдов полностью прав. Тем не менее, в душе осталось устойчивое ощущение, что его только что красиво обвели вокруг пальца. Он бессильно потупил глаза и изо всех сил постарался сдержать нахлынувшие слезы. Голомедов же тем временем панибратски подмигнул Зозуле: «Одним меньше!». Зозуля довольно поиграл усами и радушно сказал:

– Да вы ж не убивайтесь так, ядрен-батон! Вот стану мэром, работенку для вас найдем подходящую – по культурной линии. В начальники Управления Культуры хотите? Или в Управление главного архитектора? А на будущий год – ей-ей, вам звание вручим.

Скульптор поднял на Харитона Ильича полные невыплаканных слез глаза и трясущимися губами прошептал:

– Правда?!

– Хотите, побожусь?

Андриан Эрастович сглотнул ком обиды и постарался улыбнуться.

– Ну, чего же вы, а? – засмеялся в голос Харитон Ильич. – У нас тут новости такие, а вы киснете! А ну, давайте чайку, а? Можно бы и чего покрепче, да мне, ядрен-батон, на встречу через час…

Василий, Кирилл, Харитон Ильич и Андриан Эрастович сдвинули кружки с чаем. Впереди оставалась только финишная прямая. Соперники еще даже не показались из-за поворота стадиона. До заветной финишной черты – несколько шагов, самых легких и самых трудных одновременно. Силы на исходе, но трибуны уже ревут, готовые аплодировать новому чемпиону. Лидер гонки устал, но он счастлив. Он может позволить себе потратить заветные доли секунды, чтобы подхватить флаг, брошенный болельщиком, и финишировать с ним… Шаг, еще шаг – почти полет, и…

И у спортсмена развязывается шнурок. Вместо красивого финиша он запинается, с размаху падает лицом на шершавое покрытие дорожки и смачно расквашивает нос.

Харитон Ильич не поехал на назначенную встречу. Кирилл и Василий не смогли его сопровождать. Андриан Эрастович не вернулся в свою мастерскую. Все они буквально через полчаса были срочно госпитализированы по «Скорой» с подозрением на неизвестную острую кишечную инфекцию. В качестве симптомов у всех четверых были отмечены слабость, рези в брюшной полости и, пардон, жидкий стул.

Строгий карантин в городской инфекционной больнице, не смотря на протесты, подкупы и угрозы внезапно заболевшей четверки, продлился трое суток – до того момента, как были подготовлены окончательные результаты анализов. На три долгих дня основной претендент на звание мэра и руководство его штаба оказались выключенными из предвыборной гонки.

Впрочем, анализы показали, что все четверо здоровы – загадочная инфекция исчезла так же внезапно, как и появилась. Подлинный диагноз так и остался загадкой для медиков.

Приподнять завесу тайны смогла бы Зинаида Леонидовна Тушко, если бы внимательно изучила коробку со своим модным чаем из Поднебесной, на которой русскими и латинскими буквами, вперемежку с иероглифами, значилось:

внNмаHья! Для пАхудеть!

ВнNмаHья!

Побочнbi ефект: поноС, дNАрея, жNдkN стул»

Но, во-первых, Зинаида Леонидовна абсолютно не понимала по-китайски, а во-вторых, ее и саму на несколько дней приковал к унитазу загадочный недуг.

Глава 20. Операция «Возмездие»

Ветреные рифмы покинули Славинского поэта Шашкина. Строки и строфы не маршировали стройными шеренгами под его звонкую команду на листах бумаги. Склонив убеленную сединами голову, сидел он на шатком табурете, но не гротески и метафоры, не оксюмороны и синекдохи были предметом его тяжких дум.

Если бы кто-то внимательный вслушался в его бессвязное бормотание, он мог бы подумать, что Шашкин решил изменить поэтическому жанру с детективным, и теперь сутками прокручивает в голове лихие кровопролитные сюжеты.

– А если в маске? – задумчиво шептал он. – Ворваться с оружием и чулком на голове? И скрыться на машине под визг горящей резины…

Но все было проще и сложнее одновременно. Поэт Шашкин обдумывал акт вандализма, который, впрочем, он считал операцией возмездия. Целью Александра Александровича был глиняный генерал, которого еще не успели отлить в бронзе. Дело в том, что вместе с будущим памятником можно было убить поразительно много зайцев. Во-первых, не будет шумихи вокруг торжественного открытия монумента. Следовательно, у выскочки Пилюгина не будет ни поводов, ни возможности, чтобы получить власть над умами аудитории. Во-вторых, вместе с памятником автоматически исчезнут притязания скульптора и мецената на звание «Почетного гражданина». А тогда и в самом деле – почему бы не надавить на нужные рычаги в Общественной палате, членом которой он является, и не забаллотировать свою кандидатуру? Чем черт не шутит?

Была, конечно, во всей этой сладкой истории и своя ложка дегтя, а именно, невозможность прочесть Торжественную Оду на открытии памятника. Но, во-первых, до сего дня Ода так и не была завершена, поскольку Шашкину пока не удавалось никуда втиснуть слова «суровый воин». А во-вторых, поэт утешил себя мыслью, что Оду можно будет прочитать на другом торжественном мероприятии. Например, похоронах Сквочковского, которого хватит удар от горя.

Итак, приговор памятнику был вынесен. Оставалось проработать детали его исполнения. Но с деталями как раз и не заладилось. Вернее, деталей имелось так много, что налицо был кризис перепроизводства. Поэту Шашкину мешало излишне живое воображение. Помимо воли автора оно рисовало, безусловно, динамичные, но – увы – абсолютно нереальные сюжеты. Так, к примеру, первый этап операции «Возмездие» предполагал преодоление преграды в виде входной металлической двери. Эту задачу поэт Шашкин в своих грезах решал одним мощным ударом ноги, чему в реальности, безусловно, воспрепятствовал бы застарелый коленный артрит. В других вариантах он иногда подкладывал под дверь бомбу, иногда с ловкостью матерого медвежатника «подламывал» замок, а один раз даже додумался до сверх-секретного порошка, как будто бы стоящего на вооружении спецслужб. Чудо-порошок на время «растворял» любые преграды и позволял абсолютно легко проходить сквозь двери, окна и даже стены.

Подчас литератор врывался в мастерскую в облаках фиолетового тумана, в черном костюме и черной полумаске, одним щелчком крошил глиняного генерала в мелкую крошку и говорил перепуганному скульптору… Что именно сказать, поэт окончательно не решил. Эта фраза была в постоянной работе. Иногда ему казалось, что достаточно просто произнести с легкой хрипотцой:

– Справедливость восторжествовала!

Или вот так:

– Порок должен быть и будет наказан!

Но все чаще Шашкин приходил к мысли, что гораздо эффектнее в этой ситуации прозвучит его искрометная эпиграмма:

– Когда задумываешь злые козни иногда,

Разбившись о талант, им воплотиться не судьба!

Впрочем, как ни приятны были грезы, вдоволь намечтавшись, Шашкин иногда возвращался к реальности. Где-то в глубине души он чувствовал, что набедокурить в мастерской, если там будет скульптор, ему просто не хватит пороху. Собрав всю свою храбрость в кулак, он решил провести рекогносцировку на местности. Тогда-то и состоялся его первый визит в мастерскую к Сквочковскому. Старательно подбирая слова, поэт осторожно пытался разведать подступы к цитадели монументального творчества и наметить хотя бы примерный план наступления. Увы, полученная в ходе оперативной разведки информация навевала лишь тяжелые думы. Шашкин узнал, что на днях готовую скульптуру отольют в бронзе и установят на постамент. Причинить вред бронзовому истукану будет гораздо сложнее, чем глиняному. Выходит, времени практически не оставалось.

Главный вопрос простаивал без решения. Как провернуть диверсионные мероприятия, если навыков медвежатника, равно как и секретного порошка у Шашкина не было, зато скульптор Сквочковский, наоборот, был, находясь в мастерской практически неотлучно? Иными словами, операция «Возмездие», даже не начавшись, встала на грань провала.

Озарение пришло, когда поэт совсем уж, было, отчаялся и поплелся на кухню запить свое горе рюмочкой-другой. Дело в том, что еще во время встречи в мастерской поэт и скульптор, принюхавшись друг к другу, быстро поняли, что «все свои люди». Интеллигентно присев перекурить, они даже сговорились как-нибудь потолковать о высоком за бутылкой хорошего вина. В этом, собственно, и было озарение. Вина, тем более, хорошего Шашкин не держал. Но что-то подсказывало ему, что в разговорах о хорошем вине, скульптор выражался, скорее, фигурально и имел в виду, конечно же, водку (быть может, даже неясного происхождения, теплую и без закуски).

Окончательный план Шашкина был далеко не так элегантен, как предыдущие варианты, но зато куда более выполним. Он хотел проникнуть в мастерскую скульптора под предлогом ранее назначенной встречи и склонить его к совместному распитию алкоголя. При этом сам поэт собирался лишь симулировать опьянение. Напоив Сквочковского до состояния полной бездуховности, Шашкин планировал уложить его спать, после чего быстро нанести скульптуре повреждения, не совместимые с дальнейшим существованием, и ждать пробуждения скульптора. Далее, притворившись пьяным, он предполагал ориентироваться по ситуации: либо свалить вину на неизвестных злоумышленников, проникших в мастерскую через незапертую по халатности дверь, либо даже на самого скульптора, который, якобы, в пьяном угаре (пардон, в приступе творческой неудовлетворенности работой), собственноручно разбил ее к чертям.

– Я же тебя предупреждал Андриан, я тебя отговаривал и останавливал. За руки держал! – репетировал Шашкин, шагая по комнате и горестно качая головой. Получалось очень натурально.

Выдвигаясь на огневой рубеж, в качестве боеприпасов Александр Александрович Шашкин взял в магазине литровую бутылку водки. Хотел, было, взять две, да пожадничал. Правда, себе он в этом не признался, а соврал, что две будут выглядеть как-то неправдоподобно. Гораздо естественнее, решил он, выпить одну бутылку, принесенную гостем, а вторую пусть выставляет хозяин.

Чем ближе продвигался поэт Шашкин к месту предполагаемой диверсии, тем меньше решимости он испытывал. На подходах к мастерской у него настолько откровенно затряслись колени, что новоявленный диверсант был вынужден, прислонившись к забору, сделать несколько больших глотков из припасенной бутылки.

Обычно мастера словесности, желая описать подобное состояние, употребляют такие обороты, как «сердце ушло в пятки», «нервы натянулись, как струна», «побелел, как полотно», «прошиб холодный пот». Стоя под дверью мастерской, Александр Шашкин не потел, на лице его играл пятнистый румянец, натяжения нервов он абсолютно не ощущал, и сердце его бились не в пятках, а в грудной клетке, как и положено. Но, не смотря на отсутствие необходимых симптомов, Александр Шашкин боялся так, как дети боятся привидений, женщины – мышей, а мужчины – стоматологов. Его парализовал ужас старой девы, на чью добродетель покушается смертельно пьяный поручик. Стоя под дверью мастерской Сквочковского, он трепетал и робел, опасался и беспокоился, страшился и пугался, тревожился и остерегался, малодушничал и обмирал, содрогался и трусил, падал духом и даже, выражаясь фигурально, поджимал хвост.

Поэт Шашкин несколько раз поднимал руку, но вместо того, чтобы постучать в дверь, только нервно обкусывал ноготь большого пальца. Впрочем, давно известно, что лишь безумец или глупец не испытывают страха. Подлинный же герой попросту умеет его преодолеть. С третьей или четвертой попытки Шашкин решился и интеллигентно пробарабанил пальцами по металлу.

– Андриан э-э-э… Эрастович?! Вы дома? – воззвал литератор тоненьким голоском. Ему никто не ответил. Поэт Шашкин чуть приободрился, и постучал костяшками по двери чуть увереннее. Ответа не последовало, однако дверь чуть скрипнула и отъехала на несколько сантиметров от косяка – она не была заперта. Помявшись немного, Шашкин толкнул ее и осторожно заглянул в мастерскую. Он увидел все тот же творческий беспорядок и нагромождение произведений Сквочковского. Все так же улыбались с полок Купидоны с лицами первого космонавта. Венеры и Аполлоны устремляли идеологически выверенные взгляды в светлое будущее. Но самого потомственного монументалиста среди них не было.

– Андриан Эрастович? Э-вы дома? – спросил поэт уже погромче. Тишина была ему ответом. Однако поэту показалось, что он уловил неясное движение в глубине мастерской – как раз там, где при последней встрече стоял на вращающемся станке глиняный генерал. Шашкин принялся судорожно соображать, нужно ли считать вскрывшиеся обстоятельства неожиданной удачей и добрым знаком судьбы, или же отсутствие скульптора в мастерской – это какая-то ловушка и верный путь к провалу. Он ощущал себя потенциально-неверным мужем, который впервые решился отправиться на охоту за рогами для жены. Стоя на пороге, этот без пяти минут подлец то делает шаг вперед, обуреваемый жаждой первородного греха, то вновь отступает назад, испытывая жуткий страх разоблачения.

Наконец, он решился и на цыпочках вошел в творческий цех. Каждый шаг давался поэту с неимоверным трудом. Словно черепаха, вдруг утратившая панцирь, Шашкин каждой клеточкой чувствовал угрозу, которую источало буквально все. Незваный ли сквозняк качнул край драпировки, заскрипела ли зловеще и резко под ногою доска – поэт вздрагивал и каждый раз готов был с криком броситься прочь. Но застарелый артрит отучил его от резких скачков, и потому, немного успокоившись, Шашкин делал еще шаг – только затем, чтобы снова замереть от звука автомобильного гудка, прилетевшего с улицы.

Неожиданно литератор спиной почувствовал чей-то тяжелый взгляд. Он присел, будто получив подзатыльник, и с подхалимской улыбкой повернулся. Никого. В то же самое время Шашкин готов был поклясться своей Торжественной Одой, что на него кто-то смотрит презрительно и осуждающе – теперь уже сбоку. Он встревожено повернулся к стеллажу, но снова никого не увидел. На поэта накатила паника. Он чувствовал, как в его кожу, подобно озверевшим лесным комарам, впиваются чьи-то пристальные взгляды – с боков, со спины, – и при каждой попытке развернуться и встретиться с загадочными глазами, поэт ощущал, что острых уколов становилось все больше и больше. Паника накатила на поэта, и мощный бизоний рев уже зародился в его груди. Но этому звуку не суждено было сотрясти стены мастерской. Приглядевшись к ближайшей полке с бюстами, Шашкин счастливо выдохнул и положил левую руку на сердце. Подслеповатые глаза не позволили ему сразу верно оценить причину беспокойства. Но теперь, вглядевшись в работы, он понял, что высокомерные взгляды на него бросают члены политбюро, застывшие в бронзе, глине и гипсе. Поэт испытал непередаваемое облегчение, почувствовав себя едва ли не в кругу старых друзей. Как ни крути, а большинству из собравшихся он в свое время посвящал великолепную Торжественную оду.

Ободренный этой встречей, литератор уже смелее двинулся к подиуму, на котором соляным столбом возвышалась фигура, задрапированная довольно грязной простыней. В какой-то момент Шашкин вновь испытал леденящий ужас – скульптура показалась поэту мертвецом, закутанным в серый саван…

Отгоняя страх, литератор подошел вплотную к монументу и вдруг понял, что при разработке плана своей операции «Возмездие» он совершенно упустил очень существенную деталь. А именно – не подумал, как и чем он будет крушить, ломать, наносить повреждения – словом, уничтожать статую.

Он покосился на гору старых каркасов в углу мастерской. Груда железа и проволоки выглядела многообещающе. Прокравшись к ней все так же на цыпочках, литератор нашел довольно объемистый кусок арматуры, с которым и вернулся на исходную.

Постояв с минуту, Шашкин тяжело вздохнул, ухватил арматуру двумя руками покрепче и несколько раз взмахнул ею, примериваясь. Железо с шумом рассекло воздух. Вместе с резкими движениями страх и напряжение Шашкина почти улетучилось. Вытесняя их, душу поэта стала заливать жажда разрушения. Размахивая арматурой, он припоминал все обиды, нанесенные ему на литературной стезе: от пренебрежения редактора городской многотиражки, едва не похоронившего молодой талант Шашкина еще в 1953 году, до неслыханной наглости краеведа Пилюгина, посягавшего на его литературную славу в наши дни. Пережитая горечь наполнила небывалой силой дряблые мышцы литератора. Он замахнулся арматурой и издал тихий, но грозный рык. Ему даже на секунду показалось, что монумент задрожал под простыней.

– Что, боишься?! – злорадно прошипел Шашкин, но тут же осекся. Простыня действительно затряслась крупной дрожью и зашевелилась – явно не от сквозняка. Литератор почувствовал, как поднимаются дыбом его седые волосы, причем, ощущение это распространялась и на ту часть головы, которая облысела еще в бытность Шашкина старшим лейтенантом. Зубы предательски клацнули, арматура так и застыла в руке.

Вдруг громкий и наглый крик наполнил всю мастерскую. Откуда-то из-под потолка, хлопая крыльями и роняя черные перья, сорвалась растрепанная галка. Может быть, она влетела в открытое окно, а может, материализовалась из густой паутины над грязными гардинами. Она заметалась по мастерской, заполняя собою и своим криком все пространство, пребывая одновременно в нескольких местах, подобно языкам какого-то дьявольского черно-серого пламени. Драпировка на скульптуре задрожала еще сильнее, генерал под ней качнулся и, казалось, приготовился шагнуть с постамента. Шашкин попятился, но быстро уперся в толстый гипсовый зад пролетарской нимфы. С остервенением поминая чью-то неизвестную мать, он рефлекторно пытался очертить арматурой у своих ног магический защитный круг.

Тем временем галка, гаркнув еще громче, взвилась под самый потолок и спикировала прямо на голову укутанной скульптуре. Монумент вздрогнул, словно сбрасывая последние глиняные оковы, и натуральным образом ожил. Он грузно соскочил с невысокого подиума и качнулся в сторону поэта Шашкина. Тот хотел заорать что-то вроде: «Не подходи!» но спертый воздух не шел из легких. Фигура же, подняв руки, высвобождалась из савана и двигалась все ближе с глухим тревожным бормотанием.

Собрав последние силы, поэт Шашкин проорал:

– Изыди!

И изо всех оставшихся сил шарахнул железным прутом по неведомому врагу. В изнеможении опускаясь на пол, поэт с удивлением отметил, что глиняное изваяние застонало совсем как человек и выругалось не менее колоритно, чем до этого литератор. Оно заметалось по мастерской, сокрушая все на своем пути, и ринулось к раскрытому под самым потолком окну. Из-под серого савана вылезли какие-то черные клочья. Шашкину показалось, что оживший монумент превращается в огромную серую галку с черными перьями на хвосте. Эта жирная гигантская птица грузно подпрыгнула и взмахнула своими зловещими крылами. Но взлететь у нее почему-то не получилось. Тогда, зацепившись крыльями за высокий подоконник, птица начала с трудом подтягиваться, помогая себе когтями на ногах. Но когти вдруг оказались упрятанными в лакированные туфли. Они буксовали по стене мастерской. С диким криком обрушилась гигантская птица на пол и застыла там грудой черно-серого тряпья.

Глядя на нее глазами, вылезшими из орбит, известный Славинский поэт, полковник в отставке, кавалер многочисленных юбилейных наград Александр Александрович Шашкин со всей ясностью вдруг ощутил, что сидит в чем-то теплом и мокром.

Время остановилось.

Не то через миг, не то через час – поэт не разобрал – груда зашевелилась, и из нее показалась окладистая борода, сытые щеки, испуганно-вороватые глаза, а потом и весь отец Геннадий целиком. С кряхтением он поднялся на ноги, освобождаясь от драпировки, оправил рясу и с укором воззрился на поэта Шашкина.

– Что же ты, блудодей бесноватый, кидаешься на батюшку, аки адов василиск? – произнес он строго, но не без скрытого смущения.

– И-и-и-зыди! – простонал поэт и сделал попытку вновь замахнуться куском арматуры.

– Чадо мое! Избегай дурного и всего ему подобного. Не будь гневлив, ибо гнев ведет к человекоубийству! – наставительно заметил батюшка. И вдруг, сурово сдвинув брови, рявкнул:

– Рцы, грешник, что привело тебя в сие виталище, и какое гажение ты думал здесь учинить?

– А? – оторопел Шашкин, бездумно перебиравший ногами в попытке избегнуть контакта с мокрыми брюками.

– Я говорю, чего ты тут делаешь, и какую пакость затеваешь?

– Шашкин! Поэт! Полковник в отставке! Разрешите доложить! Эм-м-м, я здесь пришел. По приглашению Андриана э-э-э… Эрастовича. – залопотал Шашкин и указал трясущейся рукой на бутылку водки, которую поставил на столик у входа. Отец Геннадий метнул взор в сторону двери и увидел, что она открыта.

– Блудопитие и чревобесие купно чинить возжелали?! – загромыхал он сурово и как бы невзначай немного переместился к выходу.

– А? – снова оторопело выдохнул Шашкин.

– Я говорю, распивать собрались? – пояснил батюшка и переместился еще на полшага.

– Мы… Э-простите, но мы договаривались. – Внезапно Шашкина осенила пронзительная догадка. – А что, простите, вы здесь делали, святой отец?

– А я тоже приглашен! Для духовной беседы. Ибо сподоблен других наставлять в здравом учении и противящихся обличать…

– А зачем тогда в простыню завернулись? – не унимался Шашкин. – Зачем в окно вылезти хотели?

– А это, сын мой, не твоего ума дело, – глубокомысленно поднял палец священник. – Праздное любопытство – сие есть порок и недуг душевный, с которым надлежит примерно бороться. Сия страсть глаголет о духовной скверне и пустоте.

– Меня смешат ваши попытки делать попытки! Я сейчас милицию позову! – визгливо воскликнул литератор.

Отец Геннадий прикинул расстояние до двери, вздохнул и сказал примирительно:

– Откроем карты. Исповедуйся, сын мой!

– Нет уж, сначала вы! Я… Э-я закричу! В конце концов, у меня – вот! – Шашкин решительно вскочил, не замечая больше мокрых штанов, и потряс куском арматуры.

Отец Геннадий задумался, посмотрел на железный прут, призванный свершить приговор над скульптурой, усмехнулся, тряхнул бородой и сказал почти ласково: