Сказки моего детства и прочая ерунда по жизни (Неоконченный роман в штрихах и набросках)

Но как бы мы не любили и не мучились с Чернушкой, но она, как и все подобные ей животины, закончила свои дни на скотобойне. На восемнадцатый год своей жизни она никак не захотела обзаводиться теленком, и участь её была решена одним уж этим.

Вместо родной дочери она была сдана на убой.

Что ещё? После неё у нас долго не приживались коровы. Дочурка оказалась больше мясной, чем молочной, и полведра молока нас никак не устраивало. Следующая корова была хороша, но в первый же год накушалась гвоздей с пресловутых строек и была дорезана прямо во дворе при знойном осеннем солнышке. Следующая – заболела маститом. Только третья, самая неказистая и упрямая, что мы притащили на буксире мотоциклом из деревни, что за десять километров от З-й, прижилась.

Странно, но многих людей, с которыми прожил годы, я помню хуже, чем эту корову или ту же кошку Мурку. Может быть, они были не столь индивидуальны, копошась в своих проблемах вечного убогого прокормления и устройства в этом мире? Впрочем, Чернушка любила тоже хорошо откушать, но она не была столь меркантильна и глупа в своих земных поползновениях и пристрастиях.

Две истории, как меня исключали из пионеров

Поскольку человек я не стадный и скорее индивидуалист до мозга костей, чем коллективист. Смесь сибирского индейца с цивилизованным европейцем, но гораздо злей и упрямее последнего, тем более, жизнеспособнее. Цивилизация портит и делает человека менее умным. Не зря же учёные считает, что нынче человек глупее, чем был в девятнадцатом веке.

Конечно, если говорить о моём индивидуализме, это не совсем так, скорее не так. Просто, при наличии двух родных сестёр и брата, я никак не мог быть замкнутым и не общественным человеком, с другой стороны, случилось так, что мои старшие брат и сестра поступили или ещё не поступили в вузы, но успели уехать из дома, когда мне было тринадцать лет. В сущности, я остался без общества достаточно рано, представленный во всём самому себе. Кроме всего прочего, в тот же год, когда сдёрнул из дома мой старший брат, мы переехали в новый дом. Стоял он на отшибе. Ближайшая водокачка находилась не менее чем в трёхстах метрах, там же обитали мои друзья, которые тоже, вскоре за моими родственниками, двинули в города на учёбу, а улица, некогда шумная и многодетная, превратилась незаметно в приют стариков и людей ближе к предпенсионному возрасту. Отсутствие многочисленного, близкого мне и говорливого общества и жизнь на отшибе, развивало больше мой индивидуализм, а не коллективизм. В дополнении к сказанному, добавлю, что мне пришлось года два возводить все надворные постройки, которые, хоть и частично, но ложились на мои не очень мощные плечи. Так что поиск всякого общения в дальних пределах от дома у меня пресеклись на корню той же самой коровой, уход за которой отнимал у меня достаточно много свободного времени, а постройки, при моей хилости и неумении, сокращали это свободное время до минимума. Пока я там занимался строительством и обустройством коровьей жизни, я стал достаточно нелюдим. Махать топором или возить пилу вместе со мной не входило в планы моей сестры, так что со временем я привык к одиночеству и предпочитаю его шумным компаниям до сего дня. Ко всему прочему, и человек общительный и коллективный, но народ меня достаёт своей глупостью. Да и взращённый с раннего детства в жестких условиях сельской жизни, проводить бесцельно и праздно своё отведённое богом на этой земле время мне тяжко и совестно.

Впрочем, исключали меня из пенсионеров, точнее из пионеров в тот счастливый период, когда наша улица ещё была полна горластых и голенастых многочисленных послевоенных бэби, к которым отношу и я себя. Правда, это была последняя поросль. Следом пошло поколение умственных инвалидов от той войны. Проше говоря, дети, что хватили лихо в детстве, но не воевали, родили своих чад. В мозгу данного поколения прочно отложилась простая, но на редкость глупая вещь: коль мы жили так плохо, то дети наши должны жить хорошо. Посему, сия заросль, так будет точнее, которое возросла на данных дремучих принципах и взглядах, в отличие детей фронтовиков, мозги которых были промыты до кристаллической решетки жизнью, и которым было просто не до этих самых детей, поскольку приходилось много работать, так что нас воспитывали все, кто угодно, кроме родителей, эти же превратилось в каких-то изнеженных недорослей. Детские травмы и переживания их предков не только передались им, но и усилились дурным воспитанием и сюсюканьем. После нашего дружного, многочисленного поколения в начале шестидесятых пришло время мрачноватых маргиналов. Нашим главным занятием был спорт и игры, а урождённые известными шестидесятниками уже глазели в телевизор и начинали пить водку, раньше, чем понимали что-нибудь в этой жизни. Это поколение, может быть и к лучшему, полегло на полях борьбы с некачественным алкоголем в славные разбойные девяностые.

Поскольку меня воспитывали не родители, как я уже сказал выше, а корова и братец. Да-да, корова. С раннего детства приходилось убирать, косить пасти эту самую скотину и её отпрысков, так что ответственность и обязательность была вбита в мою кровь кованым копытом необходимости. Вот брат меня не воспитывал. Хоть он и был старше меня, но воспитывать приходилось его именно мне, что тоже воспитание. Его испортил младший брат, то есть я. Точнее мой брательник слишком рано понял, что часть причитающих на его долю работ и обязанностей, можно без проблем возложить на хрупкие плечи ещё несмышлёного брата. Хоть мы и распределяли обязанности поровну на всю нашу братию, но сей олух умудрялся всё-таки увиливать в сторону от трудов домашних тяжких. Дать ему по шеи я был не в состоянии, выловить, особенно летом, его можно было только утром рано, поскольку в остальное время он носился бог весть где. Мы, конечно, дрались между собой, но победить, а тем более заставить его трудиться, было архи сложно. Сизифов труд, одним словом, что, примерно, то же самое, что гонятся за ним по окрестностям, при условии, что он от тебя удирает и прячется. Догнать его можно только в могиле, но не на земле, а заставить работать – утопия даже в гробу. Я в своё время понял это сразу и без посторонней помощи, но дела не терпели промедления, так что его часть обязанностей, хотя и матерясь, мне приходилось брать на свои плечи. Маму и отца я не хотел огорчать, а бегать за коровой, которая норовила потравить все окрестные поля, без моего на то разрешения, приходилось беспрестанно. Так что я был годам к девяти уже совершенно взрослым и самостоятельным человеком, который практически ни от кого не зависел, кроме родителей и свой хлеб, хоть и маленький, отрабатывал уже тогда, может и не полностью, но добросовестно. Короче, в чутком руководстве я совершенно не нуждался, тем более в лице партии и правительства и тем более его ведомстве для мелких, то есть в пионерской организации.

Поскольку зачисление в дети господина Ленина производилось в массовом порядке, как крещение при Владимире Красное Солнышко: загнали в воду, помахали кадилом, сотворили животворящий крест, спели комсомольскую песню, после чего ты становился крестьянином или пионером. Хорошо. Только крестный ход больше похож на демонстрацию, а пионеров ещё заставляли ходить в ногу. «Сегодня нас под барабан выводят строем в кегельбан», – а впереди топает тётка в галстуке и куда-то ведёт. Куда она там меня вела, мне было совершенно не интересно, я и сейчас мало это представляю, посему к словам их я не прислушивался, как давно уже не верил обещаниям сделать что-то своего брата. Мне нужно было пасти корову, а не маяться всякой дурью, или мыть посуду, а не топать под бубен на гильотину, точнее, тратить время на общественную никому не нужную ерунду. Полезнее книжки читать, чем я в тайне и занимался в свободное от всех дел мирских и игр время, а бредни я, как-то не воспринимал и просто не вникал в то, что кому-то и кто-то чешет по ушам, что, в сущности, происходило где-то на периферии моих интересов. Уроки я тоже учил без особого вдохновения, если когда они мне не были не интересны. Если бы я учил всё, что преподавали или даже слушал преподавателей, то вырос бы совершенным американским тупицей, а, так, всего лишь обыкновенным русским балбесом. Представляете, что есть за дурь, читать не «Евгения Онегина», а изложение в учебнике той фигни, что написано о нём? Это, примерно, то же самое, что смотреть его английскую экранизацию. Честно сказать, я вам Онегина изложу в двух словах, если из него убрать одного героя – Пушкина А.С.. Это звучит примерно так: припёрся один хлыщ в деревню. Он там Питерский был, крутой перец, короче, а у него дядя откинулся и бобло, и хату ему оставил. В этой деревне он и завис. Познакомился со всеми соседями, там одна в него втюрилась. Как-то на вечеринке деревенской он с другом поссорился. Схватились за пистолеты. Он приятеля пришил и ударился в бега. Бегал он там, бегал и подался в Питер, где его никто и не искал, не было связи и Интернета. Встречает он там эту бабу, а она уже такая светская львица стала, за генерала старого выскочила. Красивая стала. Чё не влюбится? Правда, там он ещё дурью маялся, Освоил, чем ямб от хорея отличается, понял, что рифмуются фонемы и что анапест чем-то отличается от дактиля, сжёг пару туфлей и журналов в камине по рассеянности и написал одно письмо ей. Там они ещё встретились, и объяснились, а она сказала, что будет век верна старому дураку с генеральскими лычками, а тут ещё и генерал припёрся. Короче, жизнь она себе не стала ломать и правильно сделала. Тут Жека вновь за пистоль схватился, но передумал. Жалко стало генерала. Заслуженный и немощный был старичок лет сорока. Короче, песочница полная и старая. Убил бы, пришлось в Персию бы мотать или в Париж. Тогда туда богатых дураков ссылали, как ноне ссылаю в Лондон.

Клянусь мамой, я вам и «Войну и мир», перескажу в двух словах. Законспектировал же я «Капитал» Карла Маркса на пяти листах тетрадных, но, самое главное, сиё творение своего блудливого пера я втюрил препаду и получил зачёт. Правда, на сдаче этого самого «Капитала» пришлось вспоминать всякую ерунду, типа прибавочной стоимости и ещё чегой-то, что я тогда знал, а сейчас напрочь забыл, как кошмарный сон. Это по всем канонам нашей жизни. Не напрасно же я резался в шахматы на всех лекциях по политэкономии с Петькой Седалишевым!

Учитесь! Сим достижением по краткости я перещеголял самого Пушкина! Хрен бы он сдал тогда политэкономию, тем более он только что-то про одного Адама Смита знал, хоть он и гений. Маркс, однако, тогда не котировался.

Короче, загнали меня в эти самые пионеры для опта, хотя давеча, точнее в этот же год или предыдущий по осени, исключили из октябрят и даже гнали из школы. Про обиды нанесенные мадам Петуховой все уже забыли, да и она уехала куда-то. Галстук я как-то, как все, ещё носил, хоть он и мешал мне. А скоро я просто не обращал на него внимания. В классе, кажется, четвёртом явился к нам заслуженный недоросль двоечник. Не зачисляйте меня в этот славный клан. До четвёртого класса у меня были только пятёрки и четвёрки, а после как появились три тройки, так они и добрались в том же почти составе, как и появились, до окончания школы. Основная причина была в том, что я писал, как слышал, а слышал я не так, как пишут. То есть изображал на бумаге фонемы, а не буквы и слоги. Только компьютер несколько поправил мои кривые и разухабистые мозги на этом поприще, хотя я много сомневаюсь в своём правильнописании и, зачастую, обращаюсь за советом к сему железному другу и товарищу в тяжкие минуты своей жизни.

Вот этот двоечник был ростом не ниже моего брата, и его местная шпана из нашего класса побаивалась, пожалуй, кроме меня. Мне его заслуженные годы, после битв с моим брательником, как-то не внушали уважения, да и ответить я ему не боялся. Короче, за ни таскался один прихлебай из нашего класса. Вот из-за этого двоечника меня и лишили пионерского галстука, что, впрочем, я даже не заметил. Была поздняя осень, поскольку было уже холодно, но снега ещё не было. Помню точно. Припёрлись мы в школу с утра по темноте. Первый урок был то ли русский, то ли математика. Кроме всего сказанного, предвиделась ещё контрольная. Мне было всё по барабану, а вот этот самый недоросль явно не желал являться в неподготовленном виде пред очами святыми нашего преподавателя. То, что он всегда был не прожарен, точнее не готов, в области наук, я тогда и не думал. Поскольку кроме меня все боялись с ним разговаривать, то, когда он предложил сделать так, чтобы свет не включался, всё мужское население тихо сдрыстнула из класса. Остался наш славный предприниматель и его приятель, не считая меня. Правда, я так думаю, что он боялся совершать этот террористический акт один, а притянул ещё меня, с тайным желанием перевести стрелки на меня.

План его был прост: подложить пятак в патрон. Если бы я учился в старших классах, то ему прочёл краткую лекцию по электричеству и коротком замыкании, но из его слов выходило, что просто лампочка не загорится. Я ему тогда поверил. Посему он засунул пятак в патрон и закрутил лампочку. Я бы не поверил ему, но в моёй голове создалась картина о том, что он просто прерывает контакт с лампочкой. Всего на всего. Я не имел понятия, что всякие железки проводники. Он ещё горячо убеждал меня, что это он делал и раньше. Сейчас бы я просто открутил лампочку чуть-чуть и оставил её в патроне. Пока бы там с ней разбирались, прошло бы половина урока. Но тогда…

Урок ещё не начался, но весь класс сидел, затаив дыхание в темноте. Точнее уже в сумерках. Все ждали учительницу. Те года были древние и не продвинутые. Пластмасса горела, лучше любого пороха, и я умудрились уже спалить не один мамин гребешок, превратив его в маленькую ракету, бывшую до этого элементом батарейки. Так что мир не знал, что такое ПХВ, а провода лепились из меди обрезиненной в матерчатой оплётке, но электричество уже было, то же самое, что и ныне.

Когда учительница щёлкнула выключателем, то лампочка почему-то так и не загорелась, но загорелись провода. Не так шибко уж ярко, синеватым огоньком, но с лёгким треском. Класс притих, точнее, притаился испугано.

Фейерверк, правда, закончился моментально. Наша учительница, не испугавшись и не растерявшись, шлёпнула тут же по замызганному извёсткой выключателю, и…тотчас начались разборки. Нас без лишних слов слили начальству, начальство стала нас застраивать. Я упёрся, не став подставлять незадачливого двоечника, но меня, видимо, пытались самого сделать крайним. Шуму было больше, чем положено. Обращение к моёй пионерской совести ни к чему хорошему не привело. Я остался верен неписаному кодексу дворовой чести, а не завету бронзового дедушки Ленина, тем паче я не боялся этого самого едва ли ни мифического дядьку и уважал не шибко памятники прошлого и что приложено к ним живого и реального.

В то время классной у нас уже была Ворона, в просторечии, а так Галина Григорьевна Сакович, но по паспорту, а по совместительству жена инженера-механика Управления сельского хозяйства Сашки, кажется, Саковича, который восседал в одном кабинете с моим отцом и Толиком Поповым. Самым крупным недостатком товарища Саковича было то, что он имел тот же телефон, один на всех, что и мой отец, его начальник, а сия пернатая могла накаркать на меня всё, что она считает нужным моему отцу в онлайн режиме, если его вылавливала на месте.

Было уже холодно, так что мой папа был на своём рабочем месте, а не обитал где-то в полях, так что я узрил его в школе до обеда, ещё тогда, когда было темно. Нас, провинившихся, держали в коридоре. Отец сразу направился к директору, правда, я рассказал ему всё, как было на самом деле. Я никогда ему не врал и не утаивал ничего, о чём бы он не спрашивал, но о чём не спрашивал, то есть ему это и не нужно было знать, я самостоятельно не рассказывал.

Был он там недолго и сразу ушёл на работу.

Вот, в сущности, и всё. Меня тотчас исключили из пионеров, как человека не раскаявшегося в содеянном. Поскольку нечего было предъявить мне, кроме сего, да и достать до лампочки, даже став на стул и парту, я не мог. Не дорос, однако.

Отец даже и не вспоминал об этом случае, а я стал бодренько бегать, но без галстука и рычагов общественного воздействия на мою грешную душу. Это тому же директору скоро и сильно не понравилось – однообразно должно быть до кучи, хоть и безобразно, до этой самой кучи. Я выбивался из общего фона строителей социализма и коммунизма, а по школам и улицам ходили не только беспартийные. Тот же директор, что исключал меня из пионеров, поймал меня безгалстучного на перемене и грозно вопрошал о данном вопиющем факте, на что я ему напомнил о том, что он сам настаивал на том, чтобы меня выгнали из пионеров. Он почесал репу, явно не зная, что делать со мной, и приказал одеть галстук. Я, естественно, не исполнил сей приказ, но Ворона взъелась на меня, видимо с подачи директора. Решив, что от того, одену ли я галстук или нет, ничего существенно не изменится в этом бренном мире, а связываться с дураками – себе дороже, я вновь принял себя в пионеры, но в этом же году меня вновь из них не надолго выгнали. Сволочи, однако.

Второй рассказ, как меня исключали из пионеров

Если принимали меня в пионеры в общей куче первый раз, во второй раз в них я был принят самим собой, то и в третий раз мне пришлось сделать это самостоятельно, чтобы не быть белой вороной в толпе разномастных товарищей. Кстати, наша Ворона была натуральная ворона. Чёрная. Волосы, как смоль, кожа тёмная от природы, глаза карие или чёрные, нос длинный. Добавьте, что она ходила, чуть наклонившись вперёд головой, то вы будете иметь образ натурального блондина в перьях. Может быть брюнета? Какая разница, поскольку к этой истории она не имеет никакого отношения, а ворону крась не крась, всё равно она будет чёрная. Исключали меня на этот раз из пионеров из-за девчонок. Были у нас две таких подруги с нашей улицы и моего класса в придачу. Фамилии их некогда были Фёдорова и Хмелёва, текущие фамилии я ноне уже не знаю. Не помню их и по именам. Точно, одна была Наташка, но какая – убейте меня, не отложилось в памяти. Жили они на другом конце улицы, и мы почти не встречались на дороге. Были они довольно плотно сбиты, в те времен и выше ростом, а я, кроме всего прочего, развивался физически медленнее своих сверстников. Если ещё сказать, что я пошёл в школу в шесть лет, то это отставание в этих самых кондициях было особенно заметным в тот период, так что их недостаток мне приходилось компенсировать достоинствами задиристого и независимого характера. Я не уступал пацанам ни в чём, хоть был и мельче их, тем более поддаваться девкам или пасовать перед ними в драках было ниже моего достоинства. Они были крепкие, дружные и довольно агрессивные дамы, хоть и мелкие ещё в те времена. Они держали шишку в нашем классе не только среди девчонок, но и пытались воевать и с пацанами. Это получалось у них, но не всегда. Я же вообще не воспринимал их претензии на лидерство всерьёз. Девки в те времена едва ли числились для меня в роде Homo sapiens. Шваркнуть кого-нибудь по башке портфелем и когда угодно мне было незазорно и получалось это почти в автоматическом режиме. Зимой они, однажды, выловили меня по дороге домой, и мне пришлось отбиваться от них минут пятнадцать. Они изваляли меня в снегу по самые уши, но и сами побывали в сугробах неоднократно. Короче, это была обычная детская жизнь, когда никто, никому не уступал ни на йоту просто из-за принцыпа. Ничего серьёзного из подобных шалостей не должно было произрасти, кроме порванных портфелей и, возможно, одежды. Так дребедень. Но, видимо, этот год был неудачен по всем параметрам для меня. Прошёл ровно год, как меня исключили из октябрят, в этом же году исключали меня уже из пионеров, за то, что при моём попустительстве едва не спалили школу, тем более этот корпус был деревянный. Правда, тогда была осень, а теперь дело двигалось к лету. То есть была весна. Гормоны, однако, играли и у такой пузатой мелочи, как мы. Тогда, кажется, в драку ввязался я. Точнее не ввязался, а просто они попали под мою шаловливую руку нечаянно.

Слово «нечаянно» относится к большим преувеличением. Не знаю почему, но меня всегда тянет дёрнуть девчонку за косичку. Даже не девчонку, а ныне и бабёнку, у которой предательски болтается косичка или хвостик перед моим носом. Сейчас я уже сдерживаю сей инстинкт, но с большим трудом, а тогда рефлекторно дёргал всё, что меня раздражало. Автоматически и без тормозов. Естественно я не помню, к хвостику или косичке, какой из подруг потянулась моя шаловливая рука в этот раз, но потянулась точно. Грешен. Если не изменяет мне память, чтобы хоть несколько обелить себя в ваших глазах, эта косичка торчала целый урок перед моими глазами, но партой впереди.

Диспозиция: тот же класс, в котором мы экспериментировали с электричеством, весна, яркое солнышко и конец занятий. Народ валил прочь из душных комнат. На волю в пампасы или степи. Красота!

Дальше? Обычная разборка: в меня летит один снаряд, а следом другой. Снаряд называется портфель. Затем полетел третий, но уже мой. Пошла рукопашная. Двое на одного не совсем честно. Правда, бабы никогда не числились в хороших вояках. В пылу сражения я вцепился в первое, что попало мне под руку на груди одного из моих противников. Первым попавшим предметом был галстук. За него было удобнее всего хватать. Совет: не носите галстуков, особенно шелковых, кто-нибудь повесит вас на нём на первом же столбу или удавит в подворотне.

Пионерский галстук во времена оные производился качественные и крепкие из этого пресловутого шелка. Хрен порвёшь, но, хрясь, и два чудных, красных кончика из трёх данной части гардероба одной из подружек, остались у меня в руках. Через пару секунд та же участь постигла другой галстук. Если потерю первого галстука подружки в пылу сражения не заметили, то второй порванный галстук подействовал на них, как красная тряпка на разъярённого дальтоника быка где-нибудь на испанской арене. Тут сразу вспомнили, что сей предмет не только часть гардероба, но и символ чего-то. Короче, обыкновенный, первобытный фетишизм. Видимо девки боялись, что им достанется от предков. Исходя из всего сказанного, они решили перевести стрелки на меня и заставить возмещать материальные и моральные потери, понесённые ими в драке. Что вылилось в одно желание: пожаловаться учителям. Чтобы я не убежал из класса, они решили запереть его табуреткой с той стороны. Короче, засунуть ножку табуретки в ручку двери, и мне, чтобы покинуть класс, пришлось бы расшатывать её изнутри, пока она бы не упала на пол под своей тяжестью.

Пока они отступали к двери, обороняясь данной мебелиной, я ещё их преследовал, но как только дверь захлопнулась, я тотчас прямиком направился к открытой форточке. Сей выход была вельми обширным по размерам и был удобно расположен. Пока девки ковырялись с дверями, я уже был на улице. Возни с портфелем было больше, чем с моими ногами и туловищем вместе взятыми. Через полчаса я был уже дома. Не знаю, напела ли наша классная птица отцу о моих проделках, но на следующий день меня ужи исключали из пионеров очередной раз, но как-то вяло. Вспомнили, что из пионеров я уже исключён ранее, но я заявил, что галстук меня заставил надеть директор. Исков со стороны пострадавших на предмет восстановления имущественных потерь не последовало. Меня просто заставили снять галстук прилюдно и запихать его в портфель. Вот только я подозреваю, что у девок были галстуки тряпичные. Одно время они поступали вместо шелковых. Кажется, я, всё-таки, отдал свой галстук кому-то, чтобы те не выли, да я посчитал, что он мне больше и не нужен. Да, ко всему прочему, у меня они валялись кучей, как трофеи, доставшиеся мне от старших моих родственников.

P.S. Через неделю в коридоре меня поймал директор…

Дезертир

Иногда чужая жизнь, а это касается большинства людей проходящих по земле мимо нас, совершенно не оставляет в нашей душе ни отметины, ни образа, ни воспоминания. Чаще всего нас разделяет расстояние и время. Этого человека я не видел, да и не мог просто видеть и знать, но те события отложились в моей детской душе заметной строчкой. Всего десять минут на перемене. Вот и всё. Мы тогда торчали, точнее, учились в той самой старой школе, что построена была ещё, скорее всего, во времена Иосифа Виссарионовича. То есть деревянная постройка схожая с бараком. Точнее три продолговатых здания с коридором и большими комнатами. В нём мы учились до пятого класса. Это был последний год, когда я относился к мелочи пузатой, точнее к начальным классам школы. Естественно, сия школа не имела никаких удобств, кроме центрального отопления, даже туалет был сооружёнием, как в славном фильме: типа сортир, обозначенный на плане буквами М и ЖО, если, конечно, обойти школу с другой стороны, то есть кругом. Сразу за этими славными буквами был обширный общий огород, посредине которого торчал старый сарай. Я в него никогда не заглядывал. Кроме картошки в этом огороде ничего не росло, а топать по грязи особенно и не хотелось, кроме того, предварительно нужно было перелезть через забор. Забор в те времена был хилый, защищающий посевы и посадки скорее от разного рода скотин, а не от ротозеев типа меня. Из себя он представлял вкопанные столбы, к которым были прибиты параллельно земле длинные доски, даже не доски, а так называемый обзол, который в неимоверных количествах водился в З-ком ЛПХ и из которого, по умеренным ценам, отец лепил все наши надворные постройки. Заборчик не был хлипким, поскольку рядом находилась школа, а таких архаровцев, которые в солнечный день готовы были погреть свои кости на нём, было предостаточно. Сидеть на нём было весьма удобно, особенно в тёплое время. Заверяю, что было тепло и солнечно. Нас только-только загнали в школу, и сибирское солнышко не успело ещё охладеть к землям сопредельным некогда существующей Арктиды. Уже ближе к обеду мы услышали выстрелы со стороны данного заведения с двумя загадочными буквами М и ЖО. Ко всему прочему была перемена и большая перемена. Выстрелы были одиночные, но когда я подбежал к этому капитальному строению, там уже были почти все пацаны из нашего класса. Возле забора суетились солдаты. Они были одеты обыкновенные хэбэшки с отложным воротничком и с автоматами. Солдаты не произвели на меня никакого впечатления, а вот на автоматы я смотрел с почтением. Не знаю, отчего, но любовь к оружию у меня заложена в крови. Основным занятием солдат было то, что они отгоняли любопытных малолетних архаровцев от забора за которым, в канаве, точнее в борозде перед выкопанным картофельным полем сидел офицер и двое или трое солдат. Смотрели они на этот самый сарай, одинокий и почерневший от времени. Из разговоров я узнал, что в нём спрятался дезертир, который убежал из части и при этом прихватил пистолет. В солдат стрелял именно он, посему они и гнали прочь нашу любопытную братию. Школяры довольно быстро разбежались, осталось всего несколько человек, которых привлёк боевой вид наших защитников нашего Отечества всеобъемлющего. Скоро зазвенел звонок, и нам тоже пришлось тащиться в класс, как бы ни хотелось сиё совершать, превозмогая своё любопытство.