Сказки моего детства и прочая ерунда по жизни (Неоконченный роман в штрихах и набросках)

Вопить я не мог, поскольку это было неудобно. Я просто стоял у ручки двери и изрыгал из себя нечленораздельные звуки, боясь закрыть рот, чтобы не примерзли ещё и губы. Мой брат уже не изображал из себя особо умного товарища, а только испуганно глазел на мои мучения до появления Вероники. Я же говорил вам о том, что мой брат сначала совал голову куда-то, а потом начинал размышлять о том, как её оттуда вытащить. Хорошо ещё если эта голова была моя. Вероника, как всякая нянька, взялась за дело со всей решительностью, ругая дурака-брата. Конечно, ножом отлепить язык не удалось, стали просчитывать иные варианты и пришли к выводу, что лучше всего нагреть замок при помощи кипятка. Пока грелся чайник, я стучал зубами и страдал на морозе. Брат уже не издевался надо мною, но мне было не легче от этого. Губы мои занемели и запеклись, а язык был прочно привязан к замку, теплые носки уже мало согревали ноги, кроме всего прочего на мне была надета телогрейка, под которой кроме рубашки ничего не было, так как в свитере я просто был не в состоянии пролезть в щель под дверью. Наконец явился полный чайник кипятка. Но вместо того, чтобы аккуратно лить на замок тонкой струйкой горячую воду, они приложились к чайнику со всей своей решительной силой, видимо из-за малосилия, так что кипяток хлынул из носика упругой струей, ошпарив мне не только язык, но и рот, и губы, даже щёки. Естественно, что лохмотья кожи с моего языка, обильно сдобренные моей же кровью, повисли на замке, после сей спасательной операции.

А вы мне говорите: брат, мол, брат! Дерьмо мой брат, постояли бы вы с примерзшим языком к замку при минус тридцати, или хотя бы посмотрели на остатки моего языка на замке, тогда бы точно согласились со мной. Впрочем, можете попробовать!

Драка

Вообще-то дерутся или дрались в этой жизни все, начиная от самых хилых пацанов, которых тыркает каждый, до самой сопливой и воспитанной пай девочки. Ну, хоть один раз в жизни, но дрались. Можете меня обманывать, но я дрался, дерусь и, вероятно, буду драться. Самая пай-девочка двигала портфелем по башке назойливого ухажера или ещё кого-нибудь из этого сословия, когда тот дёргал её за косичку или хвостик. Мне не верится в обратное. Больше всего в жизни я дрался со своим брательником. Две трети всех драк, в которых я участвовал, были с моим старшим братом. Вы можете сказать, что мы жили как кошка с собакой? Напрасно вы так бы подумали. Стоило кому-то нас тронуть из посторонней компании, как мы объединялись в детскую стаю: сплоченную, сбитую и ничего не боящуюся; так что вдвоем, втроем или вчетвером мы могли разогнать шесть-семь человек, или отлупасить старшего. Но дрались мы с братом по-черному. Причина была в одном: в определенный период я почти догнал его в росте, хотя был сухощав и уступал в весе, но это я компенсировал большим желанием победить его, изворотливостью и выносливостью. Характер моего брата был более добродушен, и он был менее настойчив и зол. Мои кавказские корни сказывались во мне в большей степени, чем в нём. Я мог психануть так, что никто и ничто не могло меня остановить, тем более мой брат и сестры. Может не поубивать, но покалечить точно в то время я бы мог. Они были научены горьким опытом и не доводили меня до психа. Все вышесказанное уравнивали, быть может, не полностью, наши шансы в постоянных драках между нами, пока он не вырос и не превратился почти в двухметрового дядю, а я оставался полутораметровым пацаном, но он скоро уехал учиться в институт и наезжал только на каникулы или на воскресения, так что этот отъезд на время снизил нашу конкуренцию и ничего больше.

Вы, конечно, помните, что я вам обещал рассказать, как меня мама раза два хлестанула прутиком? Вот про этот-то случай и пойдет речь. Бис его знает из-за чего, у нас произошла сора. Хоть убейте, но не помню, но драка была ожесточённая. Я был взбешен, но брательник превосходил меня значительно, довольно удачно зажимал и забарывал, применяя тот, почти единственный прием, что применяют все пацаны, – удушение, хотя без значительных последствий. Это было в тот период, когда мой брательник стал уже подрастать, а я по-прежнему оставался угловатым и хиловатым подростком, тогда мои амбиции в физическом единоборстве с ним не остыли, не вступили на стезю больше баловства и технического состязания, как ныне.

Я уже приближался к той грани психа, после которого шёл полный разгром окрестностей и бегство всех окружающих представителей рода Homo. Это бы никогда не произошло и всё бы осталось на уровне обыкновенной ежечасной потасовки, но кроме забарывания, что само по себе обидно, он ещё ехидно насмехался надо мной. Что-что, а насмешек я вытерпеть не мог. Драка принимала всё большие и большие масштабы и никак не заглыхала, поскольку обозленный я лез на него буром, а он забарывал меня, имея в запасе уже полтора десятка килограммов форы передо мной, всё насмехался и насмехался, доводя меня до той грани, где заканчиваются все мальчишеские кодексы чести и в ход идут приемы, которые приемлемы в борьбе с крокодилом или волком, а не с брательником, хоть и значительно сильнее тебя.

Его же это забавляло по-прежнему, а поскольку он был немного и не зло ехидно-добродушным человеком, то продолжал издеваться и дальше, и дальше побарывать меня. Ни палки, ни ножа, ни кочерги у меня, как обычно в подобных случаях бывало раньше, не оказалось, так как битва при Ватерлоо происходила в родительской спальне, и искать что-либо убедительней, чем комнатные тапочки, у меня не было ни времени, ни желания. Да и псих бы у меня прошел.

Пока мы не перешли к тапочным аргументам, нам следует пуститься в рассуждения о погоде. Конечно, если нечего сказать, то надо сбрехнуть о погоде. Побрешем о ней, однако. Лето это хорошо, только комары и мошки, жара и полный перечень прелестей и неудобств, связанных с ним. Весна? Грязюка несусветная и погода несоответствующая никаким параметрам благочестия: ни холодно, ни тепло, ни сыро, ни сухо. Только не понятно зачем её воспевать. По мне, поскольку я сибиряк, лучше зима. Так если упал снег, то и валяется себе под ногами, и если ты напялил шубу, то она тебе там как раз в пору и не жмёт, как весной. Правда, если весна наступает в мае, а лето заканчивается в сентябре, то иногда и хочется весны и лета. Если брать по большому счету, то в Сибири понятие весны и осени явление столь скоротечное, что порой и не замечаешь этой самой весны и этой самой осени. Весна в Сибири это недели две по календарю, когда ни с того ни с сего вдруг сходит снег, превращая окрестности в непроходимое глинистое болото, на которое можно выплывать только в сапогах, даже не в резиновых, а в кирзовых, поскольку в резиновых вы можете ненароком примерзнуть к этой самой грязи, когда чуть прихватит морозом в градусов двадцать ниже точки замерзания. Тут не помогают и суконные портянки. Противное время. После этой слякоти резко наступает сибирское лето: утром, вечером и ночью ты щелкаешь зубами от холода, а днем сушишь ласты на сорокаградусной жаре. Подобное лето продолжается до сентября, когда вы скромно одеваете телогреечку, нечто на вате и стеганое, говорят этот покрой моден в Великой Британии, но в Сибири в сентябре эта вещица уже весьма необходимая, но на писк моды она явно не тянет. Впрочем, это чудо нашей швейной моды времен Иосифа Виссарионовича, заменяла мне шубу во времена оны и в сорокаградусные морозы весьма успешно, только свитерок ещё не помешало бы добавить почти всегда к ней. В общем, стоял октябрь уж на дворе. На лужицах весело похрустывал поутру ледок и иногда, в особо пасмурную погоду, резво вертелся в воздухе снежок, но днем погодка стояла на уровне бабьего лета или сочинской зимы. Свежий морозный здоровый воздух, около десяти градусов по Цельсию и теплая печка по вечерам. И наша драка. Если бы у меня был в руках топор или ножик, то я бы просто тюкнул нечаянно по темечку своего брательника, и всего делов, но у меня был не очень презентабельный папин тапочек, со стоптанным задником, а мишенью была наглая физиономия моего брательника. Только кругов на ней не было намалевано. Может быть, из-за этих кругов я и промазал в неё. Щелк, и с сухим треском в палисадник посыпались осколки от самых больших стекол рам. Щёлк, и точно такие же стекла посыпались со второй створки. Может потому, что папины тапочки кончились, или физиономия моего брательника Виктора приняла не столь наглое выражение, что ещё оставалась после моего первого снаряда, то ли на нас дохнуло свежим холодком, но жар Куликовской битвы сразу же остыл, и мой брат благоразумно принял такое правильное решение, как Мамай дунул на все четыре стороны света с места прошедшей битвы. Конечно, не сразу, а предварительно помог мне заткнуть дыры в окнах подушками. Короче, к маминому приходу он отсутствовал напрочь и надолго, предоставив мне право единолично отдуваться за разбитые четыре стекла и довольно холодную квартиру, по случаю активного притока свежего воздуха со стороны нашего палисадника.

Надо сказать, что брат попросту не любил, когда его воспитывали, может и боялся получать нагоняи, я же, как вы уже знаете, упирался как бычок и стоически выслушивал самые обидные и справедливые упреки, но если я считал, что разделывают меня несправедливо, то защищался в этих случаях отчаянно, но никогда не бегал от наказания, что так любил делать мой брат. Впрочем, это всегда выходило ему боком, но это уже другая история и не одна.

Ничего хорошего разбитые окна мне не сулили, на правах победителя мне досталось поле битвы, все трофеи и побитые горшки с ними. Нагореть мне должно было неслабо. Я это предвидел и готовился ко всему худшему. Грехи мои были тяжкими, и потому мама решила меня наказать физически. Правда, это выглядело довольно неубедительно, так как, при своей общей худобе и низкорослости, по моим понятиям, я был уже выше мамы минимум на голову, а по силе превосходил её подавно. Я и сейчас остаюсь самым маленьким мальчиком в семье, хотя у меня теперь метр восемьдесят роста, и я так и не догнал своего братца ни в росте и тем более в весе, который тяжелее меня почти вдвое. Правда, это не сильно повлияло на наши отношения, мы всё ещё боремся и конкурируем друг с другом, хотя после того, как он с полгода поработал грузчиком, поскольку кандидатам наук в наше время нечем развлечься, кроме работы грузчиком, лишние шестьдесят килограммов, сказываются заметно.

Мама не придумала ничего лучшего, как хлестнуть меня пару раз прутиком. Пусть я и был виноват, но для меня это было несколько обидно, да и унизительно. Я забрал у неё прутик и изломал его, сказал: "Мам, не надо".

С тех пор мама никого из нас не наказывала, точнее она нас не наказывала никогда. Судить и миловать было предоставлено моему отцу, что он умел лучше её делать. Она всегда была жестковата и холодновата, и никак не могла простить отцу, что он, при всех её трудах и стараниях, был выше, чище и лучше её, хотя он был многим обязан ей.

Улыбка отца была для меня большим наказанием, кроме того, дело происходило в самый разгар развитого социализма, когда нигде ничего не продавалось, но у всех всё отчего-то было в разных заначках, а стекло числилось в больших дефицитах. Мама мне про это прожужжала все уши. Грехи мои были тяжки и, видимо, мама переживала не меньше, чем я. Мы все ждали папу. Вы, конечно, ожидаете, что мой отец разразился упреками в мой адрес? Он только посмеялся над нашими междоусобными баталиями с брательником и сказал: "Ну, что ж пошли вставлять стёкла". Было жутко приятное время осени: солнце припекало, мороз стоял в воздухе. Я, конечно, сам не резал стекла и не вставлял его, но добросовестно выполнял разные подсобные работы по подноске, очистке, подметанию и подбиранию. Отец посмеивался надо мной, и мне было стыдно. Насчёт пресловутого дефицита стекла не стоило бы беспокоится, у отца всегда был, в отличие от меня, приличный запасец того сего, что полезно во всех отношениях в хозяйстве. Он говаривал, что в его мастерской можно собрать и самолет, вот только не было достаточного поля для взлета, да и лететь было некуда.

Впрочем, отец, при некоторой моей помощи, сбацал себе машину, которая бегает уже лет около двадцати без капитальных ремонтов, лазя по полям и весям, таская на себе груз, измеряемый тоннами.

Единственно пострадавшей стороной в конечном итоге оказался мой брат, отец не любит, видимо, когда ему врут. Правда, он до сего дня считает, что я был любимец, хотя моя мама говорила: на руке пять пальцев, но рубить хоть бы один из них больно.

Отец так и не ударил меня ни разу в жизни, хотя стекла эти я помню до сего дня, да и брательник тоже. Если хотите, то спросите у него лично.

История о воронёнке и жидах

Причем тут воронёнок и евреи? Вам вообще-то трудно их впрячь в одну упряжку, но такому лоботрясу, как мне, это раз плюнуть. Если вам не понятно, то я постараюсь всё объяснить по возможности. Я не Адольф Шилькгрубер, но в вопросах о жидах я поднаторел довольно сильно. Я, конечно, не прочту вам трактат об истинно арийском черепе и черепе еврея или славянина, но, поскольку я не отношусь ни к евреям, ни к славянам, ни к татарам, ни третьим, ни к десятым. Я русский, но я не славянин, я – сибиряк. Поскольку Сибирь это – новый Вавилон, и я один из этого Вавилона и так что к вопросам национальности и его чистоте я отношусь, как и большинство истинных сибиряков – наплевательски. Я даже провёл специальное многолетнее исследование по этому вопросу и пришёл к неутешительному выводу для националистов всех мастей и видов: бабы всех национальностей имеют одну и туже конструкцию. Конечно, я могу отличить татарина от башкира, а хохла от белоруса, армянина от грузина, но среди русских вы найдете такое количество разноплеменных харь, что нашим националистам необходимо построить маленький концентрационный лагерь или крематорий в каждом мал – малом жилом месте и казнить всех тех, кто им попадется под руку, а затем четвертовать идеологов и палачей этого движения.

Я, как и в детстве, не делю людей на плохих и хороших. Теперь я не бьюсь над исправлением греховного человечества путем бития физиономий, четвертования и прочих радикальных форм святой инквизиции и уличного кодекса чести. Я просто предоставил эту возможность самому человечеству и отпустил ему свои обиды на него, как господь бог. Так что оно перестало с тех пор меня обижать и наказывать, а я смирился с его существованием, как необходимой принадлежностью этого мира.

Но уже пора поговорить о жидах, поскольку я так просторно разглагольствовал о них. В моем понятии жид, был и остался ничем иным, как воробьём. Да, самым обычным воробьём. Этакий серенький хвостик, маленькие лапки, вездесущие существа. Весьма безобидные, по мнению многих, твари земные. Правда, китайские революционеры так не считали, как и не считали в детстве вездесущие банды пацанов, у которых отчего-то вечно чесались руки, и до всего у них было дело, даже до таких безобидных существ, как эти самые жиды. Ну, прежде чем поговорить об этих самых жидах, мы немного ударимся в экскурс по психологии этих самых непутевых бандитов. Во-первых, это довольно стайные существа, то интересы у этой стаи бывают чаще всего общие: если одна из банд взялась стрелять из рогаток, то из рогаток стреляет весь околоток, если банда начала играть в футбол, то в футбол режется вся школа, если "давят клопа" – то на всех подоконниках, на всех партах на всех переменах и на всех уроках, до самого отупения, пока не пройдет очередное поветрие. Поскольку поветрие на футбол уже прошло, на карты ещё не приспело, а шахматы и теннис уже надоели, то наступило поветрие на рогатки. Особенность поветрия на рогатки заключалось в том, что воем начинали выть совхозные электрики, тихонько стонать механизаторы, когда исчезали самые необходимые подшипники, которые до того валялись без всякого надзора, и в паники разлетались воробьи. Если электрики с проклятием меняли бесчисленное количество раз лампочки, фарфоровые изоляторы, а подшипники попросту становились обыкновенными шариками, которые разбивали эти же самые лампочки и изоляторы, то жидам попросту было тошно, когда их осыпали со всех сторон мелкими камешками и этими же самыми шариками. Так что с жидами мы расправлялись не хуже, а порой лучше любого СС или СД. Гимлеру до нас было далековато, поскольку любой из банды на десяти шагах отшибал у бутылки горлышко, а самые асы и на двадцати, то снять с дерева такую крупную дичь, какими были воробьи, любому из них не составляло труда. Следует только заметить, что воробей не горлышко от бутылки, и жид в панике ударялся в бега, как только на горизонте появлялась разношерстная банда подростков вооруженная по последнему слову рогаточной техники. Правда техника была немудрящая: узенькие или особо узенькие рогатулинки, замусоленные до лоска, резинка и кусочек кожи чаще всего из язычка ботинка. Правда, вся суть этого устройства была в резинке. Особо ценилась резина из авиационных камер, затем шла от доильных аппаратов, велосипедных камер и прочих резинотехнических изделий.

Впрочем, мне скажут, какое отношение имеют воробьи к вороненку? Между ними такое же различие и такие же отношения, как между евреями и воронами? Вы глубоко ошибаетесь, когда дело действительно касается пацанов. Во-первых, я уже говорил, что этим бандитам есть дело до всего: начиная от соседских огородов, до гнёзд и не только воробьиных, голубиных, но и вороньих; во-вторых, этот самый рогаточный бум чаще всего приходится на период, когда глупые птенцы только выметаются из гнезд и таскаются за своими примерными родителями, разевая рот и трепеща крыльями. Так что доставалось не только жидам, но и всякой твари земной. Явление этого воронёнка было довольно неожиданно для меня, поскольку большинство пацанов попросту бы безжалостно пустило из него кровь, как из врага народа, на месте его обнаружения. Я бы сам не преминул сделать это, поскольку считал его определенно вредным явлением на этой земле, ко всему прочему очень шумной, бестолковой и вороватой тварью. Но эта тварь гордо шествовала по двору Тольки и Кольки Туболовых. Скорее Кольки и Тольки, поскольку первый был ужасно старше меня, и я даже несколько почтительно относился к нему, поскольку он мог запросто накостылять мне по шеи и даже моему брату, как второй был его ровесником, и я так же запросто мог его дразнить и даже удрать от него. Так что этот воронёнок важно расхаживал по двору Туболовых и орал во все горло. Конечно, на его смотрины сбежалась вся окрестная шпана, включая не только меня, но и моего брата, моих и его приятелей и всех остальных "совхозников", как кликался наш околоток, так как там, в основном жили работники близлежащего совхоза, считая мою мать. Так что он был оценён полностью и основательно. Так как ворона тварь довольно осторожная и так близко мне ещё не попадалась. Я, было, сунулся к нему с глупым желанием пощупать его, как самый обычный неверующий русский, но получил отменный увесистый удар клювом по руке, так что потерял всякое желание проверять его заново на ощупь.

Воронёнок был уже довольно большим и нисколько не уступал взрослым воронам, но ещё не умел летать и даже клевать. Он ходил, разевая красную пасть и требуя какой-нибудь жратвы. Ко всему прочему, он оказался на редкость привередливой тварью и не хотел кушать ни хлеб, ни комбикорм, ни картошку, правда мясо он обожал и трескал с большим усердием на свою беду. Поскольку в то время, когда я ходил в коротких штанишках, только – только начинала эра холодильников, и это чудо техники ещё было не в каждом доме, блестя "Победовскими" лужеными боками, то и мясо было не в каждой семье.

Конечно, в те времена не сидели без мяса, поскольку каждый имел не только коров, но и свиней, уток, гусей и прочую живность, но харакири ей делали только тогда, когда устанавливались надлежащие морозы или когда голенастые петушки, сварливые утки и солидные гуси приобретали надлежащие кондиции, и начинал с них капать жир. Правда, иногда харакири делалось и летом, но больше по нужде, но это не бралось в расчет, так что, когда по двору Туболовых начал шествовать важный вороненок, то мясо отсутствовало не только у счастливых владельцев "чудесной" техники, но и у несчастных их собратьев. Правда, было тотчас приняты меры по прокорму этого чудовища. Поскольку рогаточный бум только начинался, и рогатки только явились в нашем обществе, глупые птенцы ещё беззаботно трепетали крылышками, и их умудренные опытом родичи мало обращали внимание на шумные компании пацанов, шествующие по улицам и переулкам.

После недолгого совещания, где были обсуждены все детали довольствования туболовского изверга, было решено, что самым надежным способом прокормления этой твари, было избиение местных жидов. Так был составлен самый кровавый и жестокий план геноцида, который я видел в своей жизни, если, не считая телевизора, с его вечной резней и убийствами. Просто пацаны вмиг стали кровожадными индейцами, бандами СС, охотничьими бригадами одновременно. Срочно производилось вооружение и укомплектование этих отрядов. Через два часа эти задачи были полностью решены и все приступили к исполнению своих обязанностей. Глупые жиды ещё не догадывались о вводе в действие плана S, но при первых аккордах, точнее залпах, эта весть разнеслась по всем окрестностям. Если час-два избиения были самыми добычливыми, так что глупый воронёнок не мог сжирать всего того, что ему притаскивали, и предпочитал есть только головы этих самых жидов, как истинный гурман. К вечеру жиды резко поумнели и уже их глупые отпрыски не трепыхали своими крылышками без особой нужды и предпочитали тихо сидеть на ветке и по возможности не делать лишних движений, а их более окрепшие собратья шарахались только оттого, что внизу вдруг замаячит хилая фигурка осторожного охотника. Впрочем, это мало им помогало: зоркий глаз отмечал все детали полета этого самого жида или малейшее движение их отпрыска на самой верхней ветке, и стоило шелохнуться или несколько задержаться на одном месте воробью, как туда уже летела галька, пущенная меткой рукой. Под каждым маломальским укрытием для них едва ли не дежурил стрелок со своим хитроумным орудием уничтожения.

На второй день, когда воронёнок, привыкнув к своим приемным родичам, уже ходил за ними наподобие верной собаки, наступил кризис. Те жиды, что были поглупее, были давно съедены, а те, что поумнее, эмигрировали за тридевять земель в соседние околотки, где властвовали другие банды, и любое вторжение было чревато драками и прочими эксцессами. Так как ресурс жидов резко стал иссякать, а этот чернявый товарищ потреблял их никак не меньше десятка в день, то пришел черед другой живности. Поскольку своеобразный кодекс чести охотников за воробьями гласил о том, что добычей является этот самый жид, а синичек, трясогузок и прочую летающую дрянь не разрешалось трогать, так как их было мало, и они были гораздо глупее цивилизованного воробья и представляли довольно легкую добычу для истинного ценителя рогаточной охоты. Но тогда пришёл конец и этому кодексу чести. Синички, трясогузки очень скоро перестали чирикать и трясти своими хвостами в радиусе одной мили от наших домов, а это глупое животное всё продолжало разевать свой красный рот и требовать что-то от своих приёмных родителей. Впрочем, следует заметить ещё одну немаловажную деталь в психологии этих бандитов, к коим я отношу и себя, пыл иссякает в соответствии с наличием этой самой добычи. С иссяканием добычи, иссяк и энтузиазм. Ещё последний жид прятался в кроне деревьев на улицы Механизаторов, а уже представители славного не доросшего ещё до своих кондиции человеческого племени перешли на отстрел бутылок, лампочек, изоляторов и прочей недвижимости, так как руки ещё зудились, а достойных целей так и не находилось. Туболовы попытались вновь организовать охотничью компанию, для спасения своего недоросля, но отсутствие этой самой добычи парализовало все их попытки. Ранее дисциплинированные, стройные, полные энтузиазма отряды рассосались по окрестностям и исчезли с глаз. На третий или четвертый день, когда голодный стервь достал их до самой печёнки, а их родителей вероятнее ещё дальше, то состоялось совещание, на котором была решена участь этого самого воронёнка. Безжалостно суд приговорил его к смерти через расстрел. Приговор тут же был приведён в исполнение. Бедное, глупое создание топталось и продолжало требовать жратвы у стенки стайки, когда выстроенные в одну шеренгу его недавние кормильцы выпустили по нему град камней. Он заорал ещё больше, но второй залп успокоил его на месте. Ещё несколько раз стреляли они в это невинное животное, пока оно окончательно не почило в бозе. Позднее состоялась торжественная панихида, и его захоронили со всеми почестями, какие могли воздать эти изверги. С траурными речами, слезами и сожалениями по его безвременной кончине.

Вот так-то: вся история про жидов и вороненка. Про пацанов, рогатки, футбол и моё детство. Про жалость, жестокость, милосердие и глупость, про то, что некогда всё-таки было и уже никогда не вернётся ко мне, быть может, только этими строчками.

Туболов

Пыль раскалилась добела. День умирал от зноя. Лень медленно вползала в тела. Только трудолюбивые пчёлы прилежно махали крыльями, суетясь над разнотравьем. Им помогали бабочки и разного рода мошки. Редкие облака только иногда студили недолгой своей тенью белесую пыль. Снова белый день и лень близкого полудня.