После этого Али Нур-Эд-Дин тотчас же подошел к визирю, сыну Савия, а Нур-Эд-Дин были человек храбрый, и, сдернув его с лошади, бросил на землю. В этом месте мяли глину[153], и визирь упал как раз в нее, а Нур-Эдн-Дин стал бить его кулаком и попал в зубы, вследствие чего борода его окрасилась кровью. С визирем было десять мамелюков; когда они увидали, что Нур-Эд-Дин делал с их господином, они все схватились за эфесы своих мечей и готовы были броситься на него и изрубить его в куски, но народ сказал им:

– Это визирь, а это сын визиря, и, может быть, они помирятся друг с другом, а вы возбудите неудовольствие и того, и другого; или как-нибудь нечаянно ударите вашего господина и за то подвергнетесь самой позорной смерти; поэтому всего лучше не вмешивайтесь в это дело.

Али Нур-Эд-Дин, перестав бить визиря, взял свою рабыню и вернулся домой.

Визирь, сын Савия, тотчас же встал, и одежда его, бывшая прежде белого цвета, теперь окрасилась в три цвета: в цвет грязи, в цвет крови и в цвет золы. Увидав себя в таком виде, он взял круглую циновку[154] и навесил ее себе на спину, а в руку взял два пучка грубой травы[155] и пошел к дворцу султана, где остановился и стал кричать:

– О царь веков, меня обижают!

Его привели к царю, который, внимательно посмотрев на него, увидал, что это его визирь, Эль-Моин, сын Caвий.

– Кто тебя обижает? – спросил он.

Визирь стал кричать и стонать и проговорил следующие стихи:

Должна ли угнетать меня судьба,Пока ты существуешь, и собакиМоим питаться мясом, если лев ты?Должны ли жаждущие люди питьИз водоемов воду ключевую?Меня же мучит жажда у тебя.О, если б был дождем ты благодатным.

– О государь, – продолжал он, – всякие несчастия обрушиваются на меня, твоего служителя, сильно тебя любящего.

– Кто же обидел тебя? – снова спросил царь.

– Знай, о царь, – отвечал визирь, – что сегодня я отправился на торг рабынь, желая приобрести себе кухарку, и увидал там рабыню, такую красавицу, какой не видывал никогда в жизни, а маклер сказал мне, что она принадлежит Али Нур-Эд-Дину. Государь наш, султан, дал отцу его десять тысяч червонцев на покупку рабыни, и он купил эту девушку, но она понравилась ему, и он отдал ее своему сыну. Когда отец его умер, сын начал вести роскошную жизнь и дошел до того, что продал дома, сады и вещи; когда же совсем разорился и у него ничего не осталось, он свел рабыню на рынок, чтобы продать ее, и отдал ее маклеру. Маклер стал выкрикивать о ее продаже, а купцы стали делать предложения, пока не подняли цены до четырех тысяч червонцев, причем я подумал, что куплю ее для своего государя султана, так как первоначально она была куплена для него. Поэтому я сказал Али Нур-Эд- Дину: «О, сын мой, получи за нее плату четыре тысячи червонцев». Но когда он услыхал мои слова, то сказал: «О, злонамеренный старик! Я скорее продам ее евреям или христианам, чем тебе». – «Ведь я покупаю ее, – возразил я, – не для себя, а для государя султана, нашего благодетеля». Лишь только он услыхал эти слова, как пришел в страшную ярость, стащил меня с лошади, несмотря на мой преклонный возраст, и начал бить меня, пока не довел до того состояния, в котором ты меня видишь теперь. Вот чему я подвергся только из-за того, что пошел купить для твоего величества рабыню.

Визирь упал на пол и лежал, плача и дрожа всем телом.

При виде того, в каком положении находился визирь, у переносицы султана надулась жила от негодования, и он взглянул на стоявших около него царедворцев. В первом ряду стояло сорок вооруженных людей, которым он и сказал:

– Отправляйтесь сейчас же в дом Али, сына Эль-Фадла, сына Какана, ограбьте и разрушьте его; а самого Али и его рабыню приведите сюда с завязанными назад руками; дорогою тащите их лицом по грязи и приведите сюда!

– Слушаем и повинуемся, – отвечали они и отправились в дом Нур-Эд-Дина.

При дворе султана был один царедворец, по имени Алам-Эд-Дин-Сенджар, бывший прежде мамелюком Эль-Фадла, сына Какана, отца Али Нур-Эд-Дина. Царедворец этот, услыхав приказание султана и видя, что враги хотят уничтожить сына его бывшего господина, не мог допустить этого и, вскочив на коня, поскакал к дому Али Нур-Эд-Дина и постучался к нему в дверь. Нур-Эд-Дин вышел к нему и, узнав его, поклонился ему.

– О господин мой, – сказал ему царедворец, – теперь некогда ни кланяться, ни разговаривать!

– Что случилось, о Алам-Эд-Дин? – спросил Нур-Эд-Дин.

– Спасайся бегством, – отвечал ему царедворец, – спасайся и ты, и рабыня твоя, потому что Эль-Моин, сын Савия, накликал на тебя беду. Если ты попадешься к нему в руки, то тебе несдобровать. Султан послал за тобою сорок человек воинов; советую тебе бежать прежде их позволения.

Сенджар протянул Нур-Эд-Дину руку, в которой оказалось сорок червонцев, когда сосчитал их Нур-Эд-Дин.

– Прими их от меня, о господин мой, – сказал он, – и если бы у меня было с собою более этого, то я бы дал тебе. Но разговаривать теперь не время.

Нур-Эд-Дин пошел после этого к своей рабыне и сообщил ей обо всем, и это сильно огорчило ее.

Оба они тотчас же вышли из города, Господь опустил на них завесу своего покровительства, и они прошли к берегу реки, где нашли судно, готовое распустить паруса. Хозяин стоял посреди судна и говорил:

– Кому надо проститься, или купить съестного, или сбегать за забытой вещью, то пусть торопятся, так как мы отчаливаем.

– Мы готовы, – отвечали все.

После этого хозяин крикнул:

– Ну, скорей развязывай конец и продевай в мачту!

– Куда направляетесь, хозяин? – спросил Нур-Эд-Дин.

– В обитель мира, в Багдад, – отвечал судохозяин.

Нур-Эд-Дин и рабыня его сели на судно, которое отчалило и пошло, распустив паруса, – полетело по ветру, как птица, распустившая крылья.

Между тем сорок воинов, которых султан послал в дом Нур-Эд-Дина, выломали дверь и, войдя, обыскали весь дом, но без всякого успеха. Разрушив дом, они вернулись и сообщили о своей неудаче султану, который сказал:

– Ищите их везде, где только можно.

– Слушаем и повинуемся, – отвечали они.

Визирь Эль-Моин, сын Cавия, ушел к себе домой, получив от султана почетную одежду.

– Я сам отомщу за тебя, – сказал ему султан.

Он прочел молитву за султана, и сердце его успокоилось.

А султан приказал выкрикивать по городу следующее:

– Народ! Наш государь султан приказал, чтобы тот, кто встретит Али Нурд-Эд-Дина, привел его к султану, за что получит почетную одежду и тысячу червонцев. Тот же, кто спрячет его или же, зная о его местонахождении, не даст о нем сведений, будет наказан примерными образом!

Али же Нур-Эд-Дин и рабыня его благополучно прибыли в Багдад.

Таким образом, народ начал искать его, но не мог найти и следа. В таком положении находились дела в этом городе.

Ну, вот и Багдад, город безопасности: зима со своими холодами миновала, а весна со своими розами появилась, деревья распустились, и воды побежали.

Али Нур-Эд-Дин с рабыней своей сошел на берег и отдал за проезд пять червонцев. Шли они, разговаривая, и судьба привела их в чудные сады, и там они дошли до местечка со множеством длинных скамеек под решетчатой крышей, с которой спускались вазы с водою. В конце этого местечка шел забор с калиткой, которая, однако же, оказалась запертой.

– Клянусь Аллахом, это чудное местечко! – вскричал Нур-Эд-Дин.

– Посидим, о господин мой, на этих скамейках.

Они сели, вымыли лицо и руки и, наслаждаясь журчаньем воды и прохладой от ветерка, заснули.

Сад этот был назван садом Восторгов, а дворец назывался Увеселительным дворцом и принадлежал халифу Гарун-Аль-Рашиду. Халиф приходил отдыхать от забот в эти сады и во дворец. Окна во дворце были высокие, створчатые, зала освещалась восьмидесятью лампами, висевшими кругом, а посередине стоял высший золотой канделябр. Входя во дворец, халиф приказывал своим рабыням открыть окна, а своему собутыльнику Ис-Гаку приказывал петь с рабынями, чтобы размягчить его сердце и успокоить его тревоги. За садом смотрел старичок по имени шейх Ибрагим. Случилось однажды так, что он вышел по каким-то делам и нашел в саду незнакомых мужчин, проводивших время с подозрительными женщинами. Он страшно взбесился на это и, дождавшись прихода халифа, сообщил ему об этом событии.

– Кого бы ты ни застал в саду, – сказали ему халиф, – ты можешь сделать с ним, что тебе угодно.

В этот день, о котором идет речь, шейх тоже вышел по каким-то делам и нашел на скамейке, около входа в сад, двух уснувших людей, прикрытых одним изаром, и проговорил:

– Да знают ли эти люди, что халиф дал мне позволение убивать всех, кого я найду здесь? Этих людей я только немного поколочу, для того чтобы другие не приходили сюда.

Он срезал тоненькую пальмовую палку и, засучив рукава так, что обнажил всю кисть руки, он хотел начать наносить удары, но подумал и сказал в душе:

– О Ибрагим, как же можно бить людей, не зная их обстоятельств? Они, может быть, иностранцы или дети дороги, которых случай привел сюда. Поэтому мне лучше открыть их лица и посмотреть на них.

Они тихонько приподнял изар, открыв их лица, посмотрел на них.

«Какие они красивые, – подумали Ибрагим. – Бить их не годится».

Он снова закрыл их изаром и, подойдя к ногам Али Нур-Эд-Дина, начал тихо почесывать их, вследствие чего Нур-Эд-Дин открыл глаза и, увидав, что ноги ему чешет старик, он покраснел, отдернул ноги и, сев, взял руку шейха и поцеловал ее.

– О сын мой, откуда ты? – спросили его шейх.

– Господин мой, – отвечал Нур-Эд-Дин, – мы иностранцы.

По щекам Нур-Эд-Дина потекли слезы.

– О сын мой, – сказал ему тогда шейх Ибрагим. – Знай, что пророк, Господь да благословит и да спасет его, всегда выказывал великодушие иноземцам. Если хочешь, то встань, входи в сад и развлеки себя.

– О господин мой, – сказал Нур-Эд-Дин, – кому же принадлежит этот сад?

– Сад этот я наследовал от своих родных, – отвечал ему шейх.

Он сказал так только для того, чтобы незнакомцы, не смущаясь, вошли в сад. Нур-Эд-Дин, выслушав его, поблагодарил и встал вместе со своей рабыней, а шейх Ибрагим провел их в сад.

Калитка находилась под сводом, обвитым виноградными лозами различных цветов: красных, как рубины, и черных, как черное дерево. Они вошли в крытую аллею, обсаженную всевозможными фруктовыми деревьями и кустами, где сидели на ветках различные птицы. Соловьи заливались на различные лады, а воркованье горлиц разносилось по воздуху, черный дрозд пением своим напоминал человеческий голос, а дикий голубь точно передразнивал пьяного. Плоды всевозможных сортов уже созрели. Каждого сорта было по два дерева: было два дерева камфарных абрикосов, миндальных абрикосов и куразанских абрикосов, сливы цвета неясного неба, вишни могли привести всякого в восторг, а фиги отливали чудными красными, белыми и зелеными цветами. Цветы сияли, словно жемчуг и кораллы, розы соперничали своим цветом со щечками красавиц; там были фиалки, мирты, левкои, лавеиды, анемоны, и лепестки цветов были покрыты слезами росы. Ромашка улыбалась, показывая свои зубы, а нарциссы засматривались своими темными глазами на розы; апельсины напоминали круглые чашки, а лимоны – золотые шары. По земле пестрели цветы всевозможных оттенков, и всюду пахло весною. Река журчала под пение птиц, а ветерок шелестел листьями. Жара была умеренная, а ветерок нежно лобызал.

Шейх Ибрагим провел их в возвышенную гостиную[156]; они были очарованы ее прелестью и необыкновенным изяществом и сели у окна. Нур-Эд-Дин, раздумывая о своей прежней жизни, вскричал:

– Клянусь Аллахом, тут превосходно! Это место напомнило мне прошлое и возбудило во мне жар, словно пламя от гхады[157]

Шейх Ибрагим принес им угощения, и они, вымыв руки, поели досыта; после чего Нур-Эд-Дин, поместившись снова у окна, позвал свою рабыню, которая подошла к нему, и они оба, сидя, любовались на деревья, покрытые плодами. После этого Нур-Эд-Дии посмотрел на шейха и сказал ему:

– О шейх, нет ли у тебя чего-нибудь напиться? Так как все пьют после еды.

Шейх Ибрагим принес им сладкой холодной воды, а Нур-Эд-Дин сказал ему:

– Мне хотелось бы не такого питья.

– Ты хочешь вина? – спросил его шейх.

– Да, – отвечал Нур-Эд-Дин.

– Спаси меня от него, Аллах! – вскричал шейх. – Тринадцать лет я не пробовал вина, так как пророк (благослови и спаси его, Господи) проклял тех, кто пьет, и тех, кто делает его.

– Послушай, я скажу тебе два слова, – продолжал Нур-Эд-Дин.

– Говори, что хочешь.

– Если ты не будешь ни делать вино, ни пить его, ни приносить, то разве проклятие может коснуться тебя?

– Не может, – отвечали шейх.

– В таком случае возьми этот червонец, – сказали Нур-Эд-Дин, – и эти две серебряные монеты, садись на осла и поезжай, пока не встретишь подходящего человека, который мог бы купить вина. Подзови его и, дав ему две серебряные монеты, скажи ему: «Вот на этот червонец купи мне вина и положи его на осла». Таким образом ты не принесешь вина, не сделаешь его и не купишь, и с тобою не случится ничего, что может случиться с другими.

Шейх Ибрагим, посмеявшись на его слова, отвечал:

– Клянусь Аллахом, я не встречал человека остроумнее тебя и не слыхивал более сладких речей.

– Мы зависим от тебя, – сказал Нур-Эд-Дин, – и тебе надо исполнить наше желание; поэтому принеси нам то, что мы просим.

– О сын мой, – сказал шейх. – Кладовая моя тут перед тобою (это была кладовая с припасами, приготовленными для царя правоверных), войди в нее и возьми, что тебе нужно.

Нур-Эд-Дин вошел в кладовую и увидал серебряную и золотую, осыпанную драгоценными каменьями посуду. Он налил из глиняных кувшинов и из стеклянных бутылок вина во взятую им посуду и начал пить вместе с рабыней, дивясь великолепию принесенных им из кладовой вещей. Шейх принес им душистых цветов и сел на некотором расстоянии от них. Они же с наслаждением продолжали пить, пока вино не стало на них действовать. Щеки у них раскраснелись, глаза разгорелись, как глаза лани, а волосы растрепались; после чего шейх Ибрагим сказал:

– С какой стати сижу я так от них далеко? Почему бы мне не подсесть к ним? И скоро ли мне случится быть в обществе таких двух ясных месяцев?

Он подошел и сел около них на пол, а Нур-Эд-Дин сказал ему:

– О господин мой, жизнью своею умоляю тебя, пододвинься и присоединись к нам.

Он пододвинулся еще ближе, а Нур-Эд-Дин налил кубок вина и, глядя на шейха, сказал:

– Выпей, чтоб узнать, как хорошо и ароматно вино.

Но шейх Ибрагим вскричал:

– Сохрани меня от этого, Аллах! Тринадцать лет я ничего подобного не делал.

А Нур-Эд-Дин, как будто не обращая внимания на его слова, выпил вино и бросился на землю, словно совершенно пьяный.

После этого Энис-Эль-Джелис посмотрела на шейха и сказала ему:

– О шейх Ибрагим! Ты видишь, как этот человек обращается со мною?

– О госпожа моя, что такое с ним? – спросил он.

– Он всегда обращается так со мною, – отвечала она. – Он пьет, потом уснет, а я должна сидеть одна, и пить мне не с кем. Если б я захотела выпить, то некому наполнить мне кубок. А если б я захотела попеть, то некому и слушать меня.

Слова эти тронули шейха, и он отвечал:

– Да, такой товарищ тебе не годится.

Рабыня налила кубок и, глядя на шейха Ибрагима, сказала ему:

– Жизнью своею умоляю тебя, возьми кубок и выпей; не отказывайся, а возьми и выпей.

Он протянул руку и, взяв кубок, выпил его, а она наполнила для него кубок во второй раз и, подавая его, сказала:

– О господин мой! Это для тебя.

– Клянусь Аллахом, – отвечал он, – я не могу больше пить. С меня довольно того, что я выпил.

– Клянусь, это необходимо, – сказала она.

И он, взяв кубок, осушил его.

После этого она подала ему третий кубок, и он взял его и тоже хотел выпить, как вдруг Нур-Эд-Дин поднялся и сказал:

– О шейх Ибрагим, как же это так? Разве я не упрашивал тебя выпить, а ты отказывался и говорил, что тринадцать лет ты не пил?

Шейх Ибрагим смутился и отвечал:

– Клянусь Аллахом, я тут не виноват, это она заставила меня.

Нур-Эд-Дин засмеялся, и они продолжали пировать, а рабыня, взглянув на своего господина, сказала ему:

– О господин мой, пей лучше ты сам и не заставляй пить шейха Ибрагима. Мы лучше так полюбуемся им.

Она начала наполнять кубки и подавать своему господину, который, в свою очередь, тоже наполнял их и подавал ей, и так он делал от времени до времени, пока, наконец, шейх Ибрагим смотрел-смотрел на них да и сказал:

– Да что ж это такое? Это что за попойка? Зачем же не наливаете вы мне вина, раз я пью вместе с вами?

Они оба засмеялись и хохотали чуть не до бесчувствия. Потом они выпили сами, налили вина ему и продолжали кутить таким образом, пока не миновала треть ночи.

– О шейх Ибрагим, – сказала тогда рабыня. – Позволь мне встать и зажечь одну из вставленных свечей.

– Встань, – отвечал он, – но более одной свечи не зажигай.

Но она, вскочив, зажгла сначала одну свечу, затем другую и кончила тем, что зажгла все восемьдесят. После этого она села, а Нур-Эд-Дин сказал:

– О шейх Ибрагим, неужели ты не сделаешь мне одолжения и не позволишь мне зажечь хоть одну лампу?

– Встань и одну лампу зажги, – отвечали ему шейх, – и не надоедай мне больше.

Он встал и, начиная с первой лампы, зажег все восемьдесят, и зала осветилась, как для танцев. Шейх Ибрагим, сильно опьяневши, сказал:

– Да, вы любите повеселиться еще более меня.

Он вскочил и раскрыл все окна, после чего снова сел с ними; они продолжали пить и декламировать стихи; их веселые голоса громко разносились по комнате.

Всевидящий и всезнающий Господь, определяющий причину всего, предрешил, чтобы халиф сидел в эту лунную ночь у окна, которое выходило на Тигр. Глядя на реку, он увидал на поверхности воды отражение света от ламп и свечей и вскричал:

– Приведите ко мне Джафара-Эль-Бармеки!

В мгновение ока Джафар предстал перед царем правоверных, и халиф сказал ему:

– Ах ты, собака визирь! Так вот как ты служишь мне! Ты не доносишь мне о том, что делается в городе Багдаде!

– Что значат эти слова? – спросил Джафар.

– Если бы город Багдад не был отнят от меня, – отвечать халиф, – то увеселительный дворец не был бы освещен свечами и лампами, и окна в нем не были бы открыты. Горе тебе! Кто мог это сделать, раз я не лишен сана халифа?

– Кто же, – спросил Джафар, у которого тряслось под жилками от страха, – мог сообщить тебе, что свечи и лампы зажжены в увеселительном дворце и что окна в нем открыты?

– Подойди сюда и посмотри, – отвечали ему халиф.

Джафар подошел к халифу и, взглянув в окно, увидал, что дворец сиял огнями и светом своим превосходил свет луны. Прежде всего ему хотелось оправдать как-нибудь шейха Ибрагима, и, думая, что все это произошло вследствие им же, визирем, данного позволения, он сказал:

– О царь правоверных, на прошлой неделе шейх Ибрагим сказал мне: «О, господин мой Джафар, мне хотелось бы пригласить повеселиться моих детей, пока я жив и жив халиф». – «Зачем говоришь ты мне это?» – спросил я. – «Затем, чтобы ты спросил у халифа позволения, – сказал он, – и я мог бы отпраздновать обрезание своего сына во дворце. – «Ну, так празднуй обрезание твоего сына, – отвечал я. – И если Господь сподобит меня увидать халифа, то я доложу ему об этом», и он ушел от меня с этим, а я забыл доложить тебе.

– О Джафар, – сказал халиф, – ты были виновен передо мною в одной вещи, а теперь провинился в двух, а именно: во-первых, ты не доложил мне об этом, а во-вторых, не исполнил желания шейха Ибрагима, потому что если он приходил к тебе и говорил таким образом, так только из желания намекнуть тебе, что ему хотелось бы получить некоторое вспомоществование, а ты не только ничего ему не дал, но даже не сообщил ничего об этом мне.

– О царь правоверных, – отвечал он, – я забыл.

– Клянусь своими предками, – сказал халиф, – что остаток ночи я проведу с ними, так как он человек правдивый, знающийся с шейхами, помогающий бедным и поддерживающий несчастных. Надо полагать, что сегодня собрались к нему все его знакомые, и я непременно хочу быть там; может быть, кто-нибудь из его гостей прочтет хорошую молитву за нашу настоящую и будущую жизнь, и присутствие мое, может быть, принесет кому-нибудь пользу, а ему – удовольствие.

– О царь правоверных, – возразил Джафар. – Ведь ночь почти уже прошла, и гости, вероятно, скоро разойдутся.

Но халиф сказал:

– Идем туда.

Джафар замолчал и так был смущен, что не знал, что ему делать. Халиф же встал, и Джафар пошел вслед за ним, как пошел и евнух Месрур. Они втроем молча вышли из дворца и, одетые купцами, пошли по улицам, пока не пришли к калитке вышеупомянутого сада. Халиф, подойдя, нашел калитку отворенной, что его удивило, и он сказал:

– Посмотри, о Джафар, шейх Ибрагим до такого позднего часа оставил калитку отворенной, что вовсе на него не похоже.

Они вошли и прошли в конец сада, где остановились около дворца, и халиф сказал:

– О Джафар, мне хотелось бы незаметными образом взглянуть на них, прежде чем пойти к ними, чтобы увидать, как шейх проводит время и употребляет свои способности. Эти люди обладают качествами, которыми отличаются как в частной, так и в общественной жизни. Но мы не слышим их голосов, и ничто не говорит нам об их присутствии.

Сказав это, халиф осмотрелся кругом и, увидав толстое ореховое дерево, прибавил:

– О Джафар, хотелось бы мне взобраться на это дерево, так как сучья его достигают окон, и посмотреть туда.

Он полез на дерево и, перебираясь с сучка на сучок, остановился перед одним из окон, сел там и стал смотреть в комнату дворца, где увидал девицу и молодого человека, красивых, как ясные месяцы (слава Тому, Кто создал их); кроме того, он увидал сидящего с ними с кубком в руке шейха Ибрагима.

– О царица красоты! – говорил он, – пить и не слышать веселых песен неприятно. Разве ты не знаешь, что сказал поэт:

Большой и малый кубок пусть обходятВесь круг гостей; примите эти кубкиОт пьяницы, которого лицоВам светлый лик луны напоминает.И пить нельзя вам без веселых песен,Ведь лошади пьют воду под свисток.

Когда халиф увидал, как вел себя старый Ибрагим, у него от негодования надулась на лбу жила, и, сойдя с дерева, он сказал:

– О Джафар! Никогда в жизни не видал я такого чудесного превращения праведника, какое привелось мне видеть сегодня. Поднимись ты сам на это дерево, и увидишь, если только благословение праведника снизойдет и на тебя.

Услыхав слова халифа, Джафар быль несколько удивлен и, поднявшись на дерево, стал смотреть в комнату, где увидал Нур-Эд-Дина, шейха Ибрагима и рабыню, и в руках шейха Ибрагима увидал кубок. Увидав это зрелище, он пришел к убеждению, что конец будет печальный, и, сойдя вниз, встал перед халифом.

– О Джафар, – сказал царь правоверных, – слава Богу, что мы не принадлежим к числу людей, которые только для виду исполняют святой закон и не причастны греху как лицемеры!

От сильного смущения Джафар не нашелся даже, что ответить. Халиф посмотрел на него и спросил:

– Кто мог привести этих людей сюда и впустить их во дворец? Но только таких красивых, статных и привлекательных людей, как этот молодой человек и эта девушка, мне в жизни не приводилось видеть.

Джафар, надеясь, что халиф, может быть, смилуется, поспешно отвечал:

– Ты совершенно прав, о царь правоверных!

– О Джафар, – сказал халиф, – полезай с нами на тот сук насупротив окна, и мы позабавимся, глядя на них.

Они взлезли на дерево и, сидя там, слышали, как шейх сказал:

– О госпожа моя, я преступил приличия, приняв участие в вашей попойке. Но удовольствие получил не полное, так как не слышу веселых песен и бряцающих струн.

– О шейх Ибрагим, – отвечала Энис-Эль-Джелис, – клянусь Аллахом, если бы у нас был какой-нибудь музыкальный инструмент, то мы могли бы быть совсем довольны.

Шейх Ибрагим, услыхав ее слова, встал.

– Куда это он идет? – сказал халиф Джафару.

– Не знаю, – отвечал Джафар.

Шейх вышел, но вскоре вернулся с лютней в руках, и халиф, пристально посмотрев, увидал, что это лютня Ис-Гака, его собутыльника.

– Клянусь Аллахом, – сказал он, – если эта девица поет дурно, то я распну всех вас.

– О Аллах! – проговорил Джафар, – не допусти ей петь хорошо.

– Почему? – спросил халиф.

– Для того чтобы ты распял нас всех, – отвечал Джафар, – и мы могли бы забавлять друг друга разговорами.

Халиф засмеялся, а девушка, взяв лютню и рукой пробежав по струнам, заиграла так, что игрой своей могла заставить расплавиться даже железо и придать ума дураку; вслед за тем она запела таким голосом, что халиф вскричали:

<1...19 20 21 22 23 25 >

На страницу:

Перейти

21 из 25